действие негодяя над
негодяем; вдруг ему представился негодяй; лязгнули в пальцах у этого негодяя
блиставшие ножницы, когда негодяй этот мешковато бросился простригать сонную
артерию  костлявого старикашки;  у  костлявого  старикашки  лоб  собрался  в
морщинки; у костлявого старика была теплая, пульсом бьющая шея и... какая-то
рачья; негодяй лязгнул ножницами по артерии костлявого старикашки, и вонючая
липкая  кровь  облила  и пальцы,  и  ножницы, старикашка  же --  безбородый,
морщинистый, лысый -- тут заплакал навзрыд и вплотную  уставился прямо в очи
его,  Николая Аполлоновича, умоляющим выражением,  приседая  на  корточки  и
силясь зажать трясущимся пальцем то  отверстие в шее, откуда с чуть слышными
свистами красные струи все -- прядали, прядали, прядали...
     Этот образ столь  ярко  предстал перед ним, будто он был уже только что
(ведь, когда старик  упал на  карачки, то он мог бы во мгновение ока сорвать
со стены шестопер, размахнуться, и...). Этот образ столь ярко предстал перед
ним, что он испугался.
     Оттого-то вот Николай  Аполлонович бросился в бегство по комнатам, мимо
лаков и  блесков, топоча  каблуками  и  рискуя вызвать  сенатора  из далекой
опочивальни.
     272
     ДУРНОЙ ЗНАК

     Если  я  их сиятельствам,  превосходительствам, милостивым  государям и
гражданам  предложил  бы  вопрос,  что  же  есть  квартира  наших  имперских
сановников, то, наверное, эти почтенные  звания мне ответили б прямо  в  том
утвердительном   смысле,    что   квартира   сановников   есть,   во-первых,
пространство, под которым  мы все разумеем совокупности комнат; эти  комнаты
состоят: из единственной комнаты, называемой залой и залом, что  -- заметьте
себе  -- все равно; состоят они далее из комнаты для  приема  многоразличных
гостей; и протчая, протчая, протчая (остальное здесь -- мелочи).
     Аполлон  Аполлонович  Аблеухов был  действительным  тайным  советником;
Аполлон Аполлонович был особой  первого класса  (что  опять-таки -- то  же),
наконец: Аполлон Аполлонович Аблеухов был сановник империи; все то видели мы
с первых  строк  нашей книги.  Так  вот: как  сановник,  как  даже  чиновник
империи, он не мог не селиться в пространствах, имеющих  три измерения; и он
селился  в  пространствах: в пространствах кубических,  состоявших, заметьте
себе: из  зала (иль -- залы) и протчего, протчего, протчего, что  при беглом
осмотре  успели  мы наблюсти  (остальное  здесь  --  мелочи);  среди этих-то
мелочей был его кабинет, были -- так себе -- комнаты.
     Эти, так себе, комнаты  осветились уж солнцем; и стреляла уж в  воздухе
инкрустация  столиков,  и  блестели  уж   весело  зеркала:   и  все  зеркала
засмеялись, потому  что первое  зеркало, что   глядело  в зал  из  гостиной,
отразило  белый,  будто  в  муке,  лик Петрушки,  сам  балаганный  Петрушка,
ярко-красный, как кровь, разбежался из зала (топал шаг его);  тотчас зеркало
перекинуло  зеркалу  отражение;  и  во  всех  зеркалах отразился  балаганный
Петрушка: то был Николай Аполлонович, с  разбегу  влетевший в гостиную и там
вставший  как вкопанный, убегая глазами в  холодные зеркала,  потому  что он
видел: первое зеркало, что   глядело в зал из гостиной, Николаю Аполлоновичу
отразило некий предметик:  смертный  остов в застегнутом сюртуке, обладающий
черепом,  от  которого вправо и влево загнулось по голому уху и по маленькой
бачке; но меж  бак и ушей показался больше, чем следует, заостренный  носик;
над заостренным носиком две темные орбиты поднялись укоризненно...
     273
     Николай Аполлонович понял, что Аполлон Аполлонович сына здесь поджидал.
     Аполлон  Аполлонович  вместо  сына  увидел  в зеркалах  просто-напросто
балаганную красную  марионетку;  и увидевши  балаганную марионетку,  Аполлон
Аполлонович  замер;   балаганная  марионетка  остановилась  средь  зала  так
странно-растерянно...
     Тогда Аполлон Аполлонович неожиданно для себя  притворил двери в  зало;
отступление было отрезано. Что  он начал, надо было скорее кончать. Разговор
по поводу странного  поведения  сына  Аполлон  Аполлонович рассматривал, как
тягостный  хирургический  акт.   Как  хирург,  подбегающий  к  операционному
столику,   на  котором  разложены   ножички,   пилочки,  сверла,--   Аполлон
Аполлонович,   потирая  желтые  пальцы,  подошел  вплотную  тут  к  Nicolas,
остановился,  и, ища избегающих глаз, бессознательно вынул футляр от  очков,
повертел  между пальцами,  спрятал,  как-то сдержанно кашлянул,  помолчал  и
сказал:
     -- "Так-то вот: домино".
     В то же  время подумал он, что вот этот с виду застенчивый  юноша,  рот
оскаливший до  ушей и прямо в  глаза не глядящий теми самыми взорами -- этот
застенчивый юноша  и наглое петербургское домино, о котором писала жидовская
пресса, есть  одно и  то же лицо; что он, Аполлон Аполлонович, особа первого
класса  и столбовой дворянин --  он  его породил; в  это самое время Николай
Аполлонович как-то смущенно заметил:
     --  "Да,  вот... многие были  в  масках...  Так  вот  и  я себе тоже...
костюмчик..."
     В это самое время Николай  Аполлонович думал, что  вот это двухаршинное
тельце родителя, составлявшее  в окружности не более  двенадцати с половиной
вершков,  есть центр и  окружность некоего  бессмертного центра: там засело,
ведь,  "я";  и  любая  доска,  сорвавшись  не  во время,  этот  центр  могла
придавить: придавить окончательно; может быть, под влиянием этой воспринятой
мысли Аполлон Аполлонович пробежал быстро-быстро к тому отдаленному столику,
пробарабанил  на нем двумя  пальцами, в то  время  как Николай  Аполлонович,
наступая, виновато смеялся:
     -- "Было, знаешь ли, весело... Танцевали мы, знаешь ли..."
     А сам-то он думал: кожа, кости да кровь, без единого
     274
     мускула; да, но  эта  преграда --  кожа, кости да кровь  --  по велению
судьбы должна разорваться на части; если это будет сегодня  избегнуто, будет
с завтрашним вечером опять набегать, чтобы завтрашней ночью...
     Тут Аполлон  Аполлонович,  поймавший  в  блистающем  зеркале тот  самый
взгляд исподлобья, повернулся на каблучках и поймал кончик фразы.
     -- "Потом, знаешь ли, мы играли в petit-jeu" 14.
     Аполлон  Аполлонович, глядя  на сына  в упор, ничего не ответил; и  тот
самый  взгляд  исподлобья  уперся  в паркетики  пола...  Аполлон Аполлонович
вспомнил: ведь, этот посторонний "Петрушка"  был  маленьким  тельцем; тельце
это,  бывало,  он  с  отеческой  нежностью   таскал   на  руках;  белокудрый
мальчоночек,   надев   колпачок  из  бумаги,  взбирался  на   шею.   Аполлон
Аполлонович, детонируя и срываясь, с хрипотой напевал:

     Дурачок-простачок,
     Коленька танцует:
     Он надел колпачок,
     На коне гарцует.

     После он  подносил ребенка  вот к этому зеркалу; в зеркале отражались и
старый, и малый; он показывал мальчику отражения, приговаривая:
     -- "Посмотри-ка, сыночек: чужие там..." Иногда Коленька плакал  и потом
кричал по ночам. А теперь, а теперь? Аполлон Аполлонович увидел не тельце, а
тело: чужое, большое... Чужое ли?
     Аполлон Аполлонович зациркулировал по гостиной, и вперед, и назад;
     -- "Видишь ли, Коленька..."
     Аполлон Аполлонович опустился в глубокое кресло.
     -- "Мне, Коленька, надо... То есть, не мне, а -- надеюсь -- нам надо...
надо с тобой  объясниться: располагаешь  ли ты сейчас достаточным  временем?
Вопрос,  и  волнующий,  заключается  в  том,   что"...  Аполлон  Аполлонович
споткнулся  на полуслове,  подбежал  снова к  зеркалу  (в это  время  забили
куранты), и из зеркала на  Николая Аполлоновича посмотрела смерть в сюртуке,
поднялся  укоризненный  взор,  пробарабанили  пальцы;  и зеркало  с  хохотом
лопнуло:  поперек  его молнией с  легким  хрустом  пролетела кривая  игла; и
застыла навеки там серебристым зигзагом.
     Аполлон  Аполлонович  Аблеухов  бросил  взоры  на  зеркало,  и  зеркало
раскололось; суеверы сказали бы:
     275
     -- "Дурной знак, дурной знак..."
     Кончено, совершилось: разговор предстоял.
     Николай  Аполлонович  всеми способами, очевидно,  старался на  возможно
большее время  оттянуть объяснение; а  с  сегодняшней ночи  объяснение  было
излишне: все  и  так объяснилось бы.  Николай  Аполлонович пожалел,  что  он
во время не  удрал  из  гостиной  (уже  сколько  часов  агония все  тянется,
тянется: и под сердцем его что-то пухнет, пухнет и пухнет); в своем ужасе он
испытывал странное сладострастие: от отца не мог оторваться.
     -- "Да, папаша: я признаться сказать, объяснения нашего ждал".
     -- "Аа... ты ждал?"
     "Да, я ждал".
     -- "Ты свободен?"
     -- "Да, я свободен".
     От отца  не  мог оторваться:  перед  ним... Но  здесь я  должен сделать
краткое отступление.
     О,  достойный  читатель:  мы явили  наружность  носителя  бриллиантовых
знаков в утрированных, слишком резких чертах, но без всякого юмора; мы явили
наружность  носителя  бриллиантовых  знаков лишь  так, как она  предстала бы
всякому  постороннему наблюдателю,--  а вовсе  не  так,  как  она несомненно
открылась бы  и себе, и  нам:  мы, ведь, к ней присмотрелись;  мы проникли в
донельзя потрясенную душу  и в ярые  вихри сознания; не  мешает же напомнить
читателю вид той самой наружности в самых общих чертах, потому что мы знаем:
каков видимый  вид, такова же и суть.  Здесь достаточно  лишь заметить,  что
если бы эта суть нам  предстала,  что если бы  перед нами промчались все эти
вихри  сознания, разорвавши лобные кости, и если бы мы могли холодно вскрыть
синие сухожильные вздутия, то... Но -- молчание. Словом, словом: посторонний
взор здесь  увидел бы, на этом вот месте, остов старой гориллы,  затянутый в
сюртук...
     -- "Да, я свободен..."
     -- "В таком случае, Коленька, пойди к себе в комнату: соберись прежде с
мыслями. Если  ты  найдешь в себе нечто,  что  не мешало  бы  нам  обсудить,
приходи ко мне в кабинет".
     -- "Слушаю, папа..."
     "Да, кстати: сними с себя эти балаганные тряпки... Говоря
     276
     откровенно, мне все это крайне не нравится..."
     -- "?"
     -- "Да, крайне не нравится! Не нравится в высшей степени!!"
     Аполлон  Аполлонович  уронил свою руку; две  желтых костяшки  отчетливо
пробарабанили на ломберном столике.
     --  "Собственно",-- запутался  Николай Аполлонович,-- "собственно, надо
бы мне..."
     Но хлопнула дверь: Аполлон Аполлонович процирку-лировал в кабинетик.

У СТОЛИКА

     Николай Аполлонович так и  остался  у столика:  его  взоры  забегали по
листикам бронзовой инкрустации, по коробочкам, полочкам, выходящим  из стен.
Да, вот тут он играл; тут подолгу  он сиживал -- на этом вот  кресле, где на
бледно-атласной  лазури сиденья  завивались гирляндочки; и все так  же,  как
прежде, висела копия с  картины Давида "Distribution des aigles par Napol on
premier".  Картина  изображала  великого  императора в венке  и  в  порфире,
простиравшего руку к собранию маршалов.
     Что  он  скажет отцу?  Снова мучительно лгать?  Лгать,  когда уже  ложь
бесполезна? Лгать, когда его положение ныне исключает всякую  ложь? Лгать...
Николай Аполлонович вспомнил, как лгал он в годы далекого детства.
     Вот  и  рояль,  стильный,  желтый:  прикоснулся к паркету  узких  ножек
колесиками. Как, бывало, садилась здесь  матушка, Анна Петровна, как  старые
звуки  Бетховена  потрясали  здесь  стены:  старинная старина,  взрываясь  и
жалуясь  звуками,  тем же вставала томлением  в  младенческом сердце,  что и
бледнеющий  месяц,  который  восходит,  весь  красный,  и выше  возносит над
городом свою бледно-палевую печаль...
     Не пора ли идти объясняться -- в чем объясняться?
     В этот миг в окна глянуло солнце, яркое  солнце бросало там сверху свои
мечевидные светочи: золотой тысячерукий  титан из старины бешено занавешивал
пустоту, освещая и  шпицы, и крыши, и струи, и камни, и к стеклу приникающий
божественный, склеротический лоб;
     277
     золотой  тысячерукий  титан  немо  плакался  там  на свое  одиночество:
"Приходите, идите ко мне -- к старинному солнцу!"
     Но   солнце   ему  показалось   громаднейшим   тысячелапым   тарантулом
15, с сумасшедшею страстностью нападавшим на землю...
     И  невольно  Николай   Аполлонович  зажмурил   глаза,  потому  что  все
вспыхнуло:  вспыхнул ламповый абажур; ламповое стекло  осыпалось аметистами;
искорки  разблистались   на  крыле  золотого   амура  (амур  под  зеркальной
поверхностью свое тяжелое пламя  просунул в золотые розаны венка); вспыхнула
поверхность зеркал - да: зеркало раскололось.
     Суеверы сказали бы:
     -- "Дурной знак, дурной знак..."
     В это  время, среди всего золотого и яркого, за спиной Аблеухова встало
неяркое очертание;  по всему такому  немому, как солнечный зайчик, пробежало
явственно бормотание.
     -- "А как же... мы..."
     Николай Аполлонович поднял свой лик...
     -- "Как же мы... с барыней?"
     И увидел Семеныча.
     Про возвращение матери  он и вовсе забыл;  а  она,  мать, возвратилась;
возвратилась с ней  старина -- с церемонностью,  сценами,  с  детством  и  с
двенадцатью гувернантками,  из  которых каждая  собою  являла олицетворенный
кошмар 16.
     -- "Да... Не знаю я, право..."
     Перед ним Семеныч озабоченно пожевывал свои старые губы.
     "Барину, что ли, докладывать?"
     -- "Разве папаша не знает?"
     -- "Не осмелился я..."
     -- "Так идите, скажите..."
     -- "Уж пойду... Уж скажу..."
     И Семеныч пошел в коридор.
     Старое возвращалось: нет, старое не вернется; если старое возвращается,
то оно глядит по-иному. И старое на него поглядело -- ужасно!
     Все,  все,  все:  этот  солнечный  блеск,  стены,  тело,  душа  --  все
провалится; все уж валится, валится; и -- будет: бред, бездна, бомба.
     Бомба -- быстрое расширение газов... Круглота расширения газов
     278
     вызвала в  нем одну позабытую  дикость, и  безвластно  из  легких его в
воздух вырвался вздох.
     В  детстве  Коленька   бредил;  по   ночам  иногда  перед  ним  начинал
попрыгивать  эластичный  комочек, не  то --  из резины, не то -- из  материи
очень  странных миров; эластичный  комочек,  касался пола, вызывал  на  полу
тихий  лаковый  звук:  п пп-пепп п; и  опять:  п пп-пепп п.  Вдруг  комочек,
разбухая  до ужаса,  принимал всю  видимость шаровидного толстяка-господина;
господин же толстяк, став томительным шаром,-- все ширился, ширился и грозил
окончательно навалиться, чтоб лопнуть.
     И пока надувался  он,  становясь томительным шаром,  чтоб  лопнуть,  он
попрыгивал, багровел, подлетал, на полу вызывая тихий, лаковый звук:
     -- "П пп..."
     -- "П ппович..."
     -- "П пп..."
     И он разрывался на части.
     А Николенька, весь в бреду, принимался выкрикивать праздные ерундовские
вещи -- все о том, об одном: что и он округляется, что и он -- круглый ноль;
все в нем нолилось -- ноллилось -- ноллл...
     Гувернантка  же,  Каролина  Карловна  17,  в   ночной  белой
кофточке,  с  чертовскими папильотками в волосах, принявших  оттенок  с  ним
только что бывшего  ужаса,--  на крик  вскочившая из  своей  пуховой постели
балтийская  немка,-- Каролина  Карловна на него  сердито смотрела из желтого
круга свечи,  а круг --  ширился,  ширился,  ширился.  Каролина же  Карловна
повторяла множество раз:
     -- "Успокойсия, малинка  Колинка:  это  --  рост..."  Не глядела,  а --
карлилась; и не рост -- расширение: ширился, пучился, лопался: --
     П пп П ппович П пп... '8
     -- "Что я, брежу?"
     Николай Аполлонович приложил ко  лбу  свои холодные  пальцы:  будет  --
бред, бездна, бомба.
     А  в  окне,  за окном -- издалека-далека, где  принизились берега,  где
покорно  присели   холодные   островные  здания,  немо,  остро,  мучительно,
немилосердно уткнулся в высокое небо петропавловский шпиц.
     По коридору прошел  шаг  Семеныча.  Медлить  нечего:  Родитель, Аполлон
Аполлонович, его ждет.
     279

КАРАНДАШНЫЕ ПАЧКИ

     Кабинет сенатора был прост чрезвычайно; посреди, конечно, высился стол;
и это не главное; несравненно важнее здесь вот  что :  шли шкафы  по стенам;
справа шкаф  --  первый,  шкаф --  третий,  шкаф --  пятый;  слева:  второй,
четвертый,  шестой;  полные  полки  их  гнулись под планомерно расставленной
книгою; посредине же стола лежал курс "Планиметрии".
     Аполлон Аполлонович пред отходом  к  сну  обычно  развертывал книжечку,
чтобы  сну  непокорную  жизнь   в  своей   голове  успокоить   в  созерцании
блаженнейших очертаний: параллелепипедов, параллелограммов, конусов, кубов и
пирамид. к  Аполлон Аполлонович опустился  в черное кресло; в  спинка кресла
обитая кожею, всякого бы манила откинуться, а тем более бы манила откинуться
бессонным томительным  утром. Аполлон Аполлонович Аблеухов был  сам  с собой
чопорен;  и  томительным утром  он  сидел  над  столом,  совершенно  прямой,
поджидая к себе своего негодного сына. В ожидании ж сына он выдвинул ящичек;
там под литерой "р" он достал дневничок, озаглавленный "Наблюдения"; и туда,
в  "Наблюдения",  стал  записывать  он  свои  опытом искушенные мысли.  Перо
заскрипело:     "Государственный     человек     отличается    гуманизмом...
Государственный человек..."
     Наблюдение начиналось от прописи; но на прописи его оборвали; за спиной
его раздался испуганный вздох; Аполлон Аполлонович позволил  себе сильнейший
нажим, повернувшись (перо обломалось), он увидел Семеныча.
     --  "Барин,  ваше  высокопревосходительство...  Осмелюсь  вам  доложить
(давеча-то запамятовал)..."
     -- "Что  такое!"
     -- "А такое, что -- иии... Как сказать-то, не знаю..."
     -- "А -- так-с, так-с..."
     Аполлон  Аполлонович  вырезался  всем корпусом,  являясь  для  внешнего
наблюдения  совершеннейшим  сочетанием из линий: серых,  белых  и черных;  и
казался
     офортом.
     --  "Да   вот-с:  барыня  наша-с,  --  осмелюсь  вам  доложить,--  Анна
Петровна-с..."
     Аполлон  Аполлонович  сердито вдруг  повернул  к лакею  свое  громадное
ухо...
     280
     -- "Что  такое -- аа?.. Говорите громче: не слышу".
     Дрожащий Семеныч склонился к самому  бледно-зеленому уху, глядящему  на
него выжидательно:
     -- "Барыня... Анна Петровна-с... Вернулись..."
     -- "?.."
     -- "Из Гишпании -- в Питербурх..."
     ...............................................................
     -- "Так-с, так-с: очень хорошо-с!.."
     ...............................................................
     -- "Письмецо с посыльным прислали-с..."
     -- "Остановились в гостинице..."
     -- "Только  что ваше  высокопревосходительство изволили выехать-с,  как
посыльный-с, с письмом-с..."
     -- "Ну, письмо я на стол, а посыльному в руку -- двугривенный..."
     -- "Не прошло еще часу, вдруг: слышу я йетта -- звонятся..."
     ...............................................................
     Аполлон  Аполлонович,  положивши  руку на  руку,  сидел  в  совершенном
бесстрастии, без  движенья; казалось,  сидел он без мысли: равнодушно взгляд
его  падал на  книжные  корешки;  с  книжного  корешка  золотела внушительно
надпись: "Свод Российских  Законов. Том первый". И  далее: "Том  второй". На
столе лежали пачки бумаг,  золотела  чернильница, примечались ручки и перья;
на столе стояло  тяжелое пресс-папье  в виде толстой подставочки, на которой
серебряный мужичок (верноподданный)  поднимал во  здравие  бра тину. Аполлон
Аполлонович перед перьями, перед ручками,  перед  пачечками  бумаг, скрестив
руки, сидел без движенья, без дрожи...
     ...............................................................
     --  "Отворяю  я,  ваше  высокопревосходительство,   дверь:  неизвестная
барыня, почтенная барыня..."
     -- "Я это им: "Чего угодно?.." Барыня же на меня: "Митрий Семеныч...""
     -- "Я же к ручке: матушка, мол, Анна Петровна..."
     -- "Посмотрели они, да и в слезы..."
     -- "Говорят: "Вот хочу посмотреть, как вы тут без меня...""
     ....................................