ю  очередь представил  себя самого в
сознательном неглиже, созерцающим карьериста-
     131
     выскочку  сына,  во  всем бело-золотом  --  перед  неглиже  родителя,--
испуганно заморгал глазками и с какой-то наивностью, утрированной  донельзя,
весело и особенно фамильярно ответил:
     -- "Мое почтенье-с!"
     Вероятно, носитель бриллиантовых знаков вовсе не знал подлинного своего
окончания, продолжаясь в  психике сына.  У  обоих  логика  была окончательно
развита в ущерб психике.  Психика их представлялась  им  хаосом, из которого
все-то  лишь  рождались  одни  сюрпризы; но  когда  оба соприкасались друг с
другом  психически, то  являли  собой  подобие двух  друг к другу повернутых
мрачных  отдушин  в  совершенную  бездну; и  от  бездны  к  бездне  пробегал
неприятнейший сквознячок; сквознячок этот оба тут  ощутили, стоя друг  перед
другом; и  мысли  обоих смешались, так что  сын мог, наверное бы, продолжать
мысль отца. Потупились оба.
     Менее всего могла походить  на  любовь неизъяснимая близость;  сознание
Николая Аполлоновича, по крайней мере, такой любви не знавало.  Неизъяснимую
близость Николай Аполлонович  ощущал как позорный физиологический  акт; в ту
минуту  мог  бы  он отнестись к  выделению  всяческой  родственности, как  к
естественному выделению организма: выделения эти ни  не любят, ни любят: ими
-- брезгают.
     На лице его появилось бессильное лягушечье выражение.
     -- "Вы сегодня в параде?"
     Пальцы всунулись в пальцы; и  пальцы  отдернулись. Аполлон Аполлонович,
видно, хотел что-то выразить, вероятно, дать словесное объяснение о причинах
его появления  в этой форме; и еще он  хотел задать  один  вопрос  о причине
неестественной бледности сына, или хотя бы осведомиться, почему появился сын
в столь несвойственный час. Но слова его как-то в горле застряли,  и Аполлон
Аполлонович  только  раскашлялся. В ту минуту  появился  лакей и сказал, что
карета подана. Аполлон Аполлонович, чему-то обрадовавшись, благодарно кивнул
лакею и стал торопиться.
     -- "Так-с, так-с: очень хорошо-с!" Аполлон Аполлонович, блеск и трепет,
пролетел мимо сына; скоро перестал стучать его шаг.
     Николай Аполлонович посмотрел вслед родителю: на
     132
     лице его опять появилась улыбка; бездна отвернулась от бездны; перестал
дуть сквозняк.
     Николай Аполлонович Аблеухов вспомнил  последний ответственный циркуляр
Аполлона  Аполлоновича   Аблеухова,  составлявший  полное  несоответствие  с
планами  Николая Аполлоновича; и  Николай Аполлонович пришел к  решительному
заключению,  что  родитель  его,  Аполлон  Аполлонович,  просто-напросто  --
отъявленный негодяй...
     Скоро  маленький  старичок  поднимался  по трепетной  лестнице,  сплошь
уложенной ярко-красным  сукном; на  ярко-красном  сукне, сгибаясь, маленькие
ноги с неестественной быстротой стали строить углы, отчего успокоился быстро
и дух Аполлона Аполлоновича: он во всем любил симметрию.
     Скоро к нему подошли многие, как и он, старички:  баки, бороды, лысины,
усы, подбородки,  златогрудые и украшенные орденами,  управляющие  движением
нашего  государственного  колеса;  и  там, у лестничной  балюстрады,  стояла
златогрудая кучечка, обсуждавшая рокочущим  басом роковое вращение колеса по
колдобинам, пока обер-церемониймейстер, проходивший  с  жезлом, не предложил
им всем выровняться по линии.
     Тотчас  же  после  чрезвычайного   прохождения,   обхода   и  милостиво
произнесенных слов, старички снова сроились -- в зале, в вестибюле, у колонн
балюстрады. Почему-то отметился вдруг один искристый рой, из центра которого
раздавался  неугомонный,  но сдержанный  говор; забасил оттуда,  из  центра,
будто  бархатный, огромных размеров шмель; он был ниже  всех ростом, и когда
обстали  его златогрудые  старички, то его  и  вовсе  не было видно. А когда
богатырского роста граф Дубльве с синей лентой через плечо, проводя рукою по
сединам, с  мягкой  какой-то  развязностью,  подошел к старческой  кучечке и
прищурил  глаза, он  увидел,  что  этим  гудящим  центром  оказался  Аполлон
Аполлонович. Тотчас же Аполлон Аполлонович оборвал свою речь, и с не слишком
яркой сердечностью,  но  с сердечностью  все  же, протянул свою  Руку к  той
роковой  руке,  которая  подписала  только что  условия одного чрезвычайного
договора:  договор же  был  подписан в...  Америке7. Граф Дубльве
как-то  мягко  нагнулся к  бывшему  ему по  плечо  голому черепу, и  шипящая
острота  поползла  проворно  в  ухо  бледно-зеленых  отливов;  острота  эта,
впрочем, улыбки  не вызвала; не улыбались на шутку  и златогрудые, обставшие
старички;
     133
     и сама собою растаяла  кучечка. С  богатырского вида сановником Аполлон
Аполлонович  и  спускался  по  лестнице; пред Аполлоном  Аполлоновичем  граф
Дубльве шел в изогнутом положении; выше их  опускались искрометные старички,
ниже  их  --   горбоносый  посол   одного  далекого   государства,  старичок
красногубый, восточный; между ними -- маленький,  бело-золотой и, как палка,
прямой  опускался Аполлон  Аполлонович  на огненном фоне сукна, покрывавшего
лестницу.
     ...............................................................
     В этот час на широком Марсовом поле  был большой плац-парад; там стояло
каре императорской гвардии.
     Издали,  сквозь  толпу,  за  стальною  щетиною  штыков   преображенцев,
семеновцев,  измайловцев,  гренадер  можно  было   увидеть  ряды  белоконных
отрядов;  казалось --  золотое,  сплошное,  лучи  отдающее зеркало  медленно
тронулось к пункту от пункта;  затрепались  в  воздухе  пестрые  эскадронные
знаки; мелодично и плакали, и взывали оттуда серебряные оркестры; можно было
увидеть  там ряд эскадронов  --  кирасирских, кавалергардских  8;
можно   было   увидеть    далее   самый   тот   эскадрон   --   кирасирский,
кавалергардский,-- можно было  увидеть галопаду всадников эскадронного  ряда
-- кирасиров,  кавалергардов,--  белокурых,  огромных и  покрытых  броней, в
белых,  из  лайки,  гладких, обтянутых  панталонах,  в  золотых и  искристых
панцирях,  в  лучезарных  касках,  увенчанных  то  серебряным  голубем,   то
двуглавым  орлом;  гарцевали  всадники  эскадронного  ряда;  гарцевали  ряды
эскадрона.  И, увенчанный  металлическим голубем,  на коне плясал перед ними
бледно-усый  барон Оммергау; и таким же увенчанный голубем гарцевал надменно
граф Авен, -- кирасиры, кавалергарды! И из пыли кровавою тучей, опустив вниз
султаны,  на  седых  своих скакунах  пронеслись  галопом гусары; заалели  их
ментики, забелели в ветре за ними меховые накидки;  загудела  земля, и вверх
лязгнули сабли: и над гулом, над пылью, потекла  вдруг струя яркого серебра.
Как-то вбок пролетело гусарское красное  облако,  и очистился плац. И опять,
там, в  пространстве, возникли теперь уж лазурные всадники, отдавая и далям,
и  солнцу серебро  своих  лат: то, должно  быть,  был  дивизион  гвардейских
жандармов;  издали  на  толпу  он  пожаловался  трубой9;  но  его
затянуло от взоров бурою пылью; трещал барабан; прошли пехотинцы.
     134

НА МИТИНГ

     После    мозглой    первооктябрьской   слякоти   петербургские   крыши,
петербургские шпицы,  наконец, петербургские  купола ослепительно закупались
однажды в октябревском морозном солнышке.
     Ангел  Пери в  этот день оставался один; мужа не было: он  заведовал --
где-то там -- провиантами; непричесанный ангел порхал в своем розовом кимоно
между  вазами  хризантем и  горой  Фузи-Яма; полами хлопало,  как  атласными
крыльями, кимоно, а владелец  того кимоно упомянутый ангел, под гипнозом все
той  же  идеи покусывал  то  платочек,  а  то  кончик черной  косы.  Николай
Аполлонович  оставался, конечно,  подлец-подлецом,  но  и газетный сотрудник
Нейнтельпфайн  --  вот  тоже!  -- скотина. Чувства  ангела  растрепались  до
крайности.
     Чтобы сколько-нибудь  привести в порядок  растрепанность  чувств, ангел
Пери  с ногами забрался на стеганую козетку  и раскрыл  свою книжечку:  Анри
Безансон "Человек и его тела". Эту книжечку ангел уже раскрывал многократно,
но...  и  но:  книжечка  выпадала  из  рук,  глазки  ангела  Пери  смыкались
стремительно, в крохотном носике пробуждалась бурная жизнь: он посвистывал и
посапывал.
     Нет,  сегодня она  не заснет: баронесса R. R. уж  однажды справлялась о
книжечке; и узнав, что книжечка  прочтена, как-то  лукаво спросила: "Что  вы
скажете  мне, ma ch re?" Но "ma  ch re" ничего не сказала; и баронесса R. R.
пригрозила  ей  пальчиком: ведь недаром  же надпись  на  книжечке начиналась
словами:  "Мой  деваханичес-кий  друг",  и  кончалась надпись  та  подписью:
"Баронесса   R.  R.--  бренная   скорлупа,  но   с   будхической   искоркой"
|0
     Но   --  позвольте,  позвольте:  что   такое   "деваханический   друг",
"скорлупа", "будхическая  искорка"? Это вот разъяснит Анри Безансон. И Софья
Петровна на  этот раз в Анри Безансон углубится; но едва она просунула носик
в  Анри  Безансон,  явственно  ощущая  в  страницах  запах  самой  баронессы
(баронесса  душилась  опопонаксом)  11,  как  раздался  звонок  и
влетела  бурей курсистка, Варвара Евграфовна:  драгоценную книжечку не успел
ангел Пери как следует спрятать; и был пойман ангел с поличным.
     135
     -- "Что такое?" -- строго крикнула Варвара Евграфовна, приложила к носу
пенсне и нагнулась над книжечкой...
     -- "Что такое это у вас? Кто вам дал?"
     -- "Баронесса R. R. ..."
     -- "Ну, конечно... А что такое?"
     -- "Анри Безансон..."
     --  "Вы  хотите сказать  Анни Безант... Человек и  его  тела?..  Что за
чушь?.. А прочли ли вы "М а н и ф е с т" Карла Маркса?"
     Синие глазки испуганно замигали, а пунцовые губки надулись обиженно.
     -- "Буржуазия, чувствуя свой конец, ухватилась  за мистику: предоставим
небо   воробьям   и  из  царства   необходимости  сложим  царство   свободы"
12.
     И Варвара  Евграфовна победоносно окинула ангела непререкаемым взглядом
чрез пенсне: и беспомощней заморгали глазки  ангела Пери; этот  ангел уважал
одинаково  и Варвару Евграфовну,  и баронессу  R.  R. А  сейчас  приходилось
выбирать между ними. Но Варвара Евграфовна, к счастию, не поднимала истории;
положив ногу на ногу, она протерла пенсне.
     -- "Дело вот в чем... Вы, конечно, будете на балу у Цукатовых..."
     -- "Буду",-- виновато так ответствовал ангел.
     -- "Дело вот в чем: на этом балу, по  достигшим до меня слухам, будет и
наш общий знакомец: Аблеухов". Ангел вспыхнул.
     --  "Ну,  так  вот: ему-то вы  и передайте вот это  письмо".--  Варвара
Евграфовна сунула письмо в руки ангелу.
     -- "Передайте; и все тут: так передадите?"
     -- "Пе... передам..."
     -- "Ну так так, а мне нечего тут у вас прохлаждаться: я на митинг..."
     -- "Голубка, Варвара Евграфовна, возьмите с собой и меня".
     -- "А вы не боитесь? Может быть избиение..."
     -- "Нет, возьмите, возьмите -- голубушка".
     -- "Что-ж: пожалуй, пойдемте. Только вы будете одеваться; и прочее там:
пудриться... Так уж вы поскорее..."
     -- "Ах, сейчас: в один миг!.."
     ...............................................................
     136
     -- "Господи, поскорее, поскорее... Корсет, Маврушка!.. Черное шерстяное
платье --  то самое: и  ботинки  -- те,  которые.  Ах  да  нет:  с  высокими
каблуками". И шуршали, падая, юбки:  полетел на постель через стол розовый к
и м о н о... Маврушка путалась: Маврушка опрокинула стул...
     -- "Нет, не так,  а потуже: еще потуже...  У вас не руки  -- обрубки...
Где подвязки --  а, а? Сколько раз я вам говорила? И закракал костью корсет;
а дрожащие руки все никак не могли уложить на затылке ночи чорные кос...
     Софья Петровна  Лихутина с костяною шпилькой в  зубах закосила глазами:
закосила глазами  она  на письмо; на письме  же четко была сделана  надпись:
Николаю Аполлоновичу Аблеухову.
     Что  она  "его" завтра встретит  на  балу  у  Цукатовых,  будет  с  ним
говорить, передаст вот письмо, -- это было и страшно, и больно:  роковое тут
что-то -- нет не думать, не думать!
     Непокорная черная прядь соскочила с затылка.
     Да, письмо. На письме же  четко стояло: Николаю Аполлоновичу Аблеухову.
Странно только вот что : этот почерк был почерк Липпанченко... Что за вздор!
     Вот она  уже в шерстяном черном платье с застежкою на спине пропорхнула
из спальни:
     -- "Ну, идемте, идемте же... Кстати, это письмо... От кого?.."
     -- "Ну, не надо, не надо: готова я".
     Для чего так  спешила на митинг?  Чтоб дорогой выведывать,  спрашивать,
добиваться?
     А что  спрашивать?
     У подъезда столкнулись они с хохлом-малороссом Липпанченко:
     -- "Вот так так: вы куда?"
     Софья Петровна с досадою замахала и плюшевой ручкой и муфточкой:
     -- "Я на митинг, на митинг". Но хитрый хохол не унялся:
     -- "Прекрасно: и я с вами".
     Варвара Евграфовна  вспыхнула,  остановилась:  и  уставилась в упор  на
хохла.
     -- "Я вас, кажется, знаю: вы снимаете номер... у Манпонши".
     137
     Тут  бесстыдный  хитрый  хохол  пришел   в  сильнейшее  замешательство:
запыхтел вдруг, запятился, приподнял свою шапку, отстал.
     -- "Кто, скажите, этот неприятный субъект?"
     -- "Липпанченко".
     --  "Ну  и  вовсе  неправда:   не  Липпанченко,   а  грек   из  Одессы:
Маврокордато; он бывает в  номере  у  меня за стеной:  не  советую  вам  его
принимать".
     Но Софья Петровна не слушала. Маврокордато, Липпанченко -- все равно...
Письмо, вот, письмо...

БЛАГОРОДЕН, СТРОЕН, БЛЕДЕН!..

     Они проходили по Мойке.
     Слева от них трепетали  листочками  сада последнее золото  и  последний
багрец;  и,  приблизившись ближе, можно  было бы  видеть  синичку; а из сада
покорно  тянулась  на камни шелестящая нить,  чтобы виться  и гнаться  у ног
прохожего  пешехода  и  шушукать, сплетая  из листьев  желто-красные россыпи
слов.
     -- "Уууу-ууу-ууу..." -- так звучало в пространстве.
     "Вы слышите?"
     "Что  такое?"
     ...............................................................
     "Ууу-ууу".
     ...............................................................
     -- "Ничего я не слышу..."
     А тот звук раздавался негромко в городах, лесах и полях, в  пригородных
пространствах Москвы, Петербурга,  Саратова. Слышал  ли ты октябревскую  эту
песню тысяча девятьсот пятого года? Этой песни  ранее не было; этой песни не
будет...
     -- "Это, верно, фабричный гудок: где-нибудь на фабриках забастовка".
     Но фабричный гудок не гудел, ветра не было; и безмолвствовал пес.
     Под ногами их справа голубел мойский канал, а за ним над водою возникла
красноватая  линия  набережных  камней  и  венчалась  железным,   решетчатым
кружевом: то же светлое трехэтажное здание александровской эпохи подпиралось
пятью каменными колоннами; и мрачнел меж колоннами  вход; над  вторым этажом
проходила та же все полоса орнаментной  лепки:  круг за кругом -- все лепные
круги.
     138
     Меж каналом  и  зданием на своих лошадях пролетела шинель, утаив в свой
бобер замерзающий кончик надменного  носа; и качался ярко-желтый околыш,  да
розовая  подушка шапочки  кучерской  колыхнулась  чуть-чуть.  Поравнявшись с
Лихутиной,  высоко  над  плешью взлетел  ярко-желтый  околыш  Ее  Величества
кирасира: это был барон Оммау-Оммергау.
     Впереди, где канал загибался, поднимались  красные стены церкви, убегая
в высокую башенку и в зеленый  шпиц; а левее над домовым, каменным выступом,
в стеклянеющей бирюзе ослепительный купол Исакия поднимался так строго.
     Вот и набережная:  глубина, зеленоватая синь. Там далеко, далеко, будто
дальше, чем следует, опустились, принизились острова:  и принизились здания;
вот  замоет, хлынет на них глубина, зеленоватая синь. И над этою зеленоватою
синью немилосердный закат и туда и сюда посылал свой багрово-светлый удар: и
ба грился Троицкий Мост; и Дворец тоже ба грился.
     Вдруг  под  этою  глубиной  и зеленоватой синью  на багровом фоне  зари
показался  отчетливый силуэт:  в ветре крыльями  билась серая  николаевка; и
небрежно  откинулось  восковое лицо, оттопыривши  губы:  в синеватых невских
просторах  все  глаза  его что-то искали,  найти не могли, улетели  мимо над
скромною ее шапочкой; не увидели шапочки: не  увидели ничего  --  ни ее,  ни
Варвары  Евграфовны:  только  видели глубину, зеленоватую синь; поднялись  и
упали  -- там упали глаза,  за  Невой,  где принизились берега  и  багрились
островные  здания. Впереди  же,  сопя, пробежал  полосатый,  темный бульдог,
унося в зубах свой серебряный хлыстик.
     Поравнявшись,  очнулся  он, чуть прищурился, чуть рукой  прикоснулся  к
околышу; ничего не сказал -- и туда ушел: там багрились лишь здания.
     Софья Петровна с совершенно косыми  глазами, спрятав личико  в муфточку
(она была  теперь  краснее  пиона),  беспомощно  как-то в  сторону  помотала
головкой:  не ему, а бульдогу.  А  Варвара Евграфовна так-таки и уставилась,
засопела, впилась глазами.
     -- "Аблеухов?"
     -- "Да... кажется".
     И, услышавши  утвердительный ответ  (сама она была  близорука), Варвара
Евграфовна про себя взволнованно зашептала:
     139
     Благороден, строен, бледен,
     Волоса, как лен;
     Мыслью -- щедр и чувством беден
     Н. А. А.-- кто ж он? 13

     Вот, вот он:

     Революционер известный,
     Хоть аристократ,
     Но семьи своей бесчестной
     Лучше во сто крат.

     Вот, он,  пересоздаватель гнилого строя, которому она  (скоро,  скоро!)
собирается предложить гражданский брак  по свершении  им ему предназначенной
миссии, за которой  последует  всеобщий, мировой взрыв: тут она захлебнулась
(Варвара Евграфовна имела обычай слишком громко заглатывать слюни).
     -- "Что  такое?"
     -- "Ничего: мне пришел в голову один идейный мотив".
     Но  Софья  Петровна  не   слушала  больше:   неожиданно  для  себя  она
повернулась и  увидела, что там, там, на дворцовом выступе в светло-багровом
ударе последних невских лучей, как-то странно повернутый к  ней, выгибаясь и
уйдя лицом в воротник, отчего скатывалась с него студенческая фуражка, стоял
Николай Аполлонович: ей казалось, что он неприятнейшим образом улыбался и во
всяком случае  представлял собой  довольно  смешную  фигуру: запахнувшись  в
шинель, он казался  и сутулым, и каким-то безруким с  пренелепо плясавшим по
ветру   шинельным   крылом;  и,  увидев  все  то,   головку   она  повернула
стремительно.
     Долго еще простоял он, изогнувшись, улыбался неприятнейшим образом и во
всяком  случае  представлял собой довольно смешную фигуру  безрукого  с  так
нелепо  плясавшим  в  ветре шинельным  крылом  на пятне багрового  закатного
косяка. Но во всяком  случае  на нее  не  глядел он:  разве можно было с его
близорукостью  рассмотреть  удалявшиеся  фигурки; сам  с собой он  смеялся и
глядел  далеко-далеко,  будто  дальше, чем следует,-- туда, куда  опускались
островные здания, где они едва протуманились в багровеющем дыме.
     А она  --  ей  хотелось  заплакать:  ей  хотелось, чтоб муж ее,  Сергей
Сергеич  Лихутин,  подойдя  к  этому  подлецу,  вдруг  ударил  его  по  лицу
кипарисовым кулаком и сказал по этому поводу свое честное, офицерское слово.
     140
     Немилосердный  закат  посылал  удар за ударом от самого горизонта; выше
шла неизмеримость  розовой  ряби;  еще выше  мягко так недавно белые облачка
(теперь  розовые) будто  мелкие вдавлины перебитого  перламутра пропадали во
всем  бирюзовом;  это все  бирюзовое  равномерно лилось меж осколков розовых
перламутров:  скоро перламутринки, утопая в высь, будто  отходя в  океанскую
глубину,--  в  бирюзе погасят  нежнейшие отсветы: хлынет всюду темная  синь,
синевато-зеленая глубина: на дома, на граниты, на воду
     И заката не будет

КОНТ-КОНТ-КОНТ!

     Лакей  подал  суп. Перед тарелкой  сенатора предварительно  из  прибора
поставил он перечницу.
     Аполлон Аполлонович показался из  двери в своем сереньком пиджачке; так
же быстро уселся он; и лакей снял