и удары без всякого гнева -- по  деревням,
городам, по подъездам, по лестницам; он  -- прощенный извечно, а  все бывшее
совокупно с навстречу  идущим  -- только привранные прохожденья  мытарств до
архангеловой трубы 56.
     И -- он пал к ногам Гостя:
     -- "Учитель!"
     В  медных  впадинах  Гостя   светилась  медная   меланхолия;  на  плечо
дружелюбно  упала  дробящая  камни  рука  и   сломала  ключицу,   раскаляяся
до красна.
     -- "Ничего: умри, потерпи..."
     Металлический  Гость,  раскалившийся  под луной тысячаградусным  жаром,
теперь сидел перед ним опаляющий,
     378
     красно-багровый; вот он, весь прокалясь,  ослепительно побелел и протек
на склоненного Александра  Ивановича  пепелящим потоком; в совершенном бреду
Александр  Иванович  трепетал  в  многосотпудовом  объятии:  Медный  Всадник
металлами пролился в его жилы.

НОЖНИЦЫ

     -- "Барин: спите?"
     Александр  Иванович Дудкин сквозь тяжелое забытье смутно  слышал давно,
что его теребили.
     -- "А, барин?.."
     Наконец открыл он глаза и просунулся в хмурый день:
     -- "Да барин же!" Голова, наклонилась.
     -- "Что  такое?"
     Александр Иванович сообразил только тут, что протянут на козлах.
     -- "Полиция?"
     Угол жаркой подушки торчал у него перед глазом.
     -- "Никакой полиции нет..."
     Темно-красное прочь  ползло по  подушке пятно -- брр: и -- мелькнуло  в
сознании:
     -- "Это -- клоп..."
     Он хотел приподняться на локте, но снова забылся.
     "Господи, да проснитесь..."
     Он приподнялся на локте:
     -- "Ты, Степка?"
     Он увидел струю бегущего  пара; пар --  из чайника: У  себя на столе он
увидел и чайник, и чашку.
     -- "Ах, как славно: чаек".
     -- "Что за славно: горите вы, барин..."
     Александр Иваныч с удивленьем заметил, что  он не раздет; даже не  было
снято пальтишко.
     -- "Ты тут как очутился?"
     --  "Я  тут  к вам  позашел: забастовка --  на  оченно многих  заводах;
полицию понагнали... Я тут к вам позашел, тоись, с Требником".
     -- "Да ведь, помнится, Требник у меня".
     -- "Что вы, барин: это вам померещилось..."
     -- "Разве мы вчера не видались..."
     -- "Не видались -- два дня".
     379
     "А мне думалось: мне показалось..."
     Что  думалось?
     --  "Захожу нынче к вам: вижу -- лежите  и стонете, разметались, горите
-- в огне весь".
     -- "Да я, Степка, здоров".
     --  "Уж  какое здоровье!..  Я тут  вам  чайку вскипятил;  хлеб  принес;
калач-то горячий; попьете -- все лучше. А что так-то валяться..."
     Ночью в жилах его протекал металлический кипяток (это вспомнил он).
     -- "Да -- да: жар, братец мой, ночью был основательный..."
     -- "И не мудрено..."
     -- "Жар во сто градусов..."
     -- "Ат алхаголю и сваритесь".
     -- "В собственном кипятке? Ха-ха-ха..."
     --  "Что ж?  Сказывали: у  одного алхагольного  человека  изо рта дымки
бегали... И сварился он..."
     Александр Иванович усмехнулся нехорошей улыбкой.
     -- "Допились уж до чертиков..."
     -- "Были чертики, были... Потому и спрашивал Требник: отчитывать".
     "Допьетесь и до Зеленого Змия..."
     Александр Иванович криво вновь усмехнулся:
     -- "Да и вся-то, дружок мой, Россия..."
     -- "Ну?"
     "От Зеленого Змия..."
     Сам же думал:
     -- "Эк дернуло!.."
     -- "Йетта вовсе не так: Христова Рассея..."
     -- "Брешешь..."
     -- "Сами брешете: допьетесь -- до нее, до самой..."
     Александр Иванович испуганно привскочил.
     -- "До кого?"
     -- "Допьетесь -- до белой... до женщины..."
     Что белая горячка подкрадывалась,-- сомнения не было.
     --  "Ах! Вот  что : сбегал  бы ты до  аптеки...  Купил бы ты мне хинки:
солянокислой..."
     -- "Что ж, можно..."
     -- "Да помни: не сернокислой; сернокислая -- одно
     баловство..."
     -- "Тут, барин, не хина..."
     -- "Пошел -- вон!.."
     380
     Степан -- в дверь, а Александр Иванович -- вдогонку:
     -- "Да уж, Степушка,  заодно  и малинки: малинового  варенья --  мне  к
чаю".
     Сам же подумал:
     --   "Малина  --  прекрасное  потогонное  средство",--  и  с  прыткими,
какими-то  текучими  жестами  подбежал к водопроводному  крану; но  едва  он
умылся,  как внутри  его снова все вспыхнуло, перепутывая действительность с
бредом.
     Так.  Пока говорил он со Степкой, все казалось  ему, что за  дверью его
поджидало: исконно-знакомое.  Там,  за  дверью?  И  туда проскочил он; но за
дверью  открылась  площадка;  да  лестничные  перила  повисали над  бездной;
Александр Иванович тут над бездной стоял, прислоняясь к перилам, прищелкивая
совершенно  сухим  деревянистым  языком и  вздрагивая  от  озноба.  Какое-то
ощущение вкуса, какое-то ощущение меди: и во рту, и на кончике языка.
     -- "Верно, оно поджидает на дворике..."
     Но на дворике никого, ничего.
     Тщетно он  обежал  закоулки,  проходики (между кубами  сложенных дров);
серебрился асфальт; серебрились осины; никого, ничего.
     -- "Где ж оно?"
     Пробегал там с покупками Степка; но за дрова он от Степки, как шаркнет,
потому что его осенило:
     -- "Оно -- в металлическом месте..."
     Что  такое  это за место,  почему оно  --  металлическое оно? Обо  всем
подобном  крутящееся сознание  Александра Ивановича  очень смутно  ответило.
Тщетно тщился он  вспомнить: оставалася  вовсе  не  память о в нем обитавшем
сознании;  воспоминание   оставалось   одно:   какое-то  иное  сознание  тут
действительно было;  то иное сознание  перед ним  развертывало очень стройно
картины; в этом мире, не похожем вовсе на наш, обитало о н о...
     Оноснова появится.
     С пробуждением всякое иное сознание превращалося  в  математическую, не
реальную   точку;   и  оно,  стало  быть,  днем   сжималось   малой   частью
математической  точки;  но точка частей не  имеет; и --  стало  быть: его не
было.
     Оставалася  память  об  отсутствии  памяти  и  о  деле,  которое должно
выполнить, которое отлагательств не терпит; оставалася память -- о чем?
     381
     О металлическом месте...
     Что-то  его  осенило:  и  пружинными,  легкими  побежал   он  шагами  к
перекрестку  двух  улиц; на  перекрестке двух  улиц  (он знал это)  из  окна
магазина  выпрыскивал переливчатый блеск... Только вот где  магазинчик? И --
где перекресток?
     Там сияли предметы.
     -- "Металлы там?"
     Удивительное пристрастие!
     Почему  это  в  Александре  Ивановиче обнаружилось  такое  пристрастие?
Действительно:  на  углу  перекрестка  металлы  сияли;  это  был дешевенький
магазинчик всевозможных изделий: ножей, вилок, ножниц.
     Он вошел в магазинчик.
     Из-за  грязной  конторки  к  засиявшему  сталью прилавку  приволочилась
какая-то сонная харя (вероятно,  собственник этих сверл, лезвий, пил); круто
как-то  на грудь падала узколобая  голова; в орбитах, под очками затаивались
красновато-карие глазки:
     -- "Мне бы, мне бы..."
     И не зная, что  взять, Александр Иванович зацепился рукой за зазубринку
пилочки;  засверкало  и  завизжало:  "визз-визз-визз".  А  хозяин  оглядывал
исподлобья захожего  покупателя;  неудивительно,  что он  глядел исподлобья:
Александр-то  Иванович выскочил с чердака невзначай; как лежал в пальтеце на
постели, так и выскочил; пальтецо же было  помято и измазано грязью; но что
главное:  шапки-то  он  не надел; вихрастая,  нечесаная  голова с  непомерно
блистающими глазами напугала бы всякого.
     Потому-то хозяин оглядывал его исподлобья, морща лоб, поднимая гнетущие
и самой  природою тяжело построенные  черты; с отвращением  необоримым  лицо
уставилось в Дудкина.
     Но лицо это, перемогая себя, пробубукало жалобно:
     -- "Вам пилу?"
     А пытливо сверлящие глазки говорили свирепо:
     "Э, э, э!.. Белогорячечный: вот так штука..."
     Это только казалось.
     -- "Нет,  знаете ли, пилу -- это мне неудобно, пилою... Мне бы, знаете,
финский, отточенный ножик".
     Но особа грубо отрезала:
     -- "Извините: ножей финских нет".
     Как будто бы сверлящие глазки говорили решительно:
     382
     -- "Дать вам ножик, так вы еще... натворите делов..."
     Приподнять  бы  им веки, стали бы  пытливо  сверлящие глазки просто так
себе глазками;  все  же сходство  какое-то  поразило  Александра  Ивановича:
представьте  -- с  Диппанченко  сходство.  Тут фигура  почему-то повернулась
спиной; и окинула она посетителя таким взором, от которого повалился бы бык.
     -- "Ну, все равно: ножницы..."
     Сам же подумал при этом: почему эта ярость, это сходство с Липпанченко?
Тут же сам себя успокоил: какое там в сущности сходство!
     Липпанченко -- бритый, а у этого толстяка курчавая борода.
     Но при  мысли  о некой особе  Александру  Иванычу  теперь  вспомнилось:
все-все-все -- все-все-все! Вспомнилось с совершенной  отчетливостью, почему
осенила  мысль  его  прибежать   в  магазинчик  подобных  изделий.  То,  что
намеревался он сделать, было в сущности просто: чирк -- и все тут.
     Он так и затрясся над ножницами:
     -- "Не завертывайте  -- нет, нет... Я живу тут поблизости... Мне и так:
донесу я и так..."
     Так  сказав,   он  засунул  в  карман  миниатюрные  ножницы,  которыми,
наверное, франтик по утрам стрижет ногти, и -- бросился.
     Удивленно,  испуганно,  подозрительно  ему  вслед  глядела  квадратная,
узколобая голова (из-за  блещущего прилавка) с  выдававшейся лобной  костью;
эта  лобная  кость выдавалась  наружу  в  одном крепком  упорстве  -- понять
происшедшее: понять, что   бы ни было,  понять  какою угодно ценою;  понять,
или... разлететься на части.
     И лобная кость понять не могла; лоб был жалобен: узенький, в поперечных
морщинах; казалось, он плачет.
     ...............................................................
     Конец шестой главы
     383

ГЛАВА СЕДЬМАЯ,
     или: происшествия серенького денька
     все еще продолжаются

     Устал я, друг, устал: покоя сердце просит.
     Летят за днями дни...
     А. Пушкин1

БЕЗМЕРНОСТИ

     Мы оставили Николая Аполлоновича в тот момент, когда Александр Иванович
Дудкин,  удивляясь  потоку болтливости,  вдруг забившему из  уст  Аблеухова,
пожал  ему  руку  и  проворно  шмыгнул  в  черный  ток  котелков, а  Николай
Аполлонович чувствовал, что он вновь расширяется.
     Мы  оставили Николая Аполлоновича в тот момент,  когда тяжелое стечение
обстоятельств неожиданно разрешилось в благополучие.
     До  этого мига громоздились тут какие-то массивы из бредов и чудовищных
мо роков;  прогромоздились   грозящие  Гауризанкары  событий2   и
обрушились --  в  двадцать четыре часа: ожидание  в Летнем  саду и тревожное
карканье галок;  облечение в  красный  шелк;  бал,-- то есть: пролетающие по
залам испугом, пролетающие арлекинадою  -- полосатые, бубенча тые, арлекины,
пламенноногие шутики,  желтогорбый  Пьеро и мертвецки бледный паяц, пугающий
барышень;  голубая какая-то  маска,  танцевавшая  с  реверансами, подавшая с
реверансом записочку; и -- позорное бегство из зала чуть не к отхожему месту
--  у  подворотни, где его  изловил паршивенький  господин; наконец  -- Пепп
Пеппович Пепп,  то  есть:  сардинница  ужасного содержания,  которая...  все
еще... тикала.
     Сардинница  ужасного  содержания, способного превратить  все  вокруг  в
сплошную, кровавую слякоть.
     Мы  оставили  Николая Аполлоновича  у  магазинной  витрины; но  мы  его
бросили;  меж сенаторским сыном и  нами закапали  частые капельки;  набежала
сеточка накрапывающего дождя; в сеточке этой все обычные тяжести,
     384
     выступы  и  уступы, кариатиды,  подъезды,  карнизы  кирпичных  балконов
потеряли отчетливость очертаний, мутнея медлительно и едва-едва выделяясь.
     Распускали зонты.
     Николай  Аполлонович  стоял  у  витрины  и  думал,  что имени  тяжелому
безобразию -- нет: безобразию, которое длится сутки, то есть двадцать четыре
часа, или --  восемьдесят тысяч шестьсот  стрекотавших в кармане секундочек:
восемьдесят  тысяч мгновений, то  есть столько же точек во  времени; но едва
мгновение наступало и  на  него  наступали,--  секунда, мгновение,  точка,--
как-то  прытко   раскинувшись   по   кругам,   превращалось   медлительно  в
космический,  разбухающий шар;  шар этот лопался;  пята ускользала в мировые
пусто ты:  странник   по   времени  рушился,  неизвестно  куда  и  во  что ,
низвергался,  может  быть, в  мировое пространство, до...  нового мига;  так
тянулись круглые сутки, восемьдесят тысяч стрекотавших в кармане секундочек,
каждая -- разрывалась: пята скользила в безмерности.
     Да, имени тяжелому безобразию -- нет!
     Лучше было не думать. И -- думалось где-то; может быть,-- в разбухающем
сердце  колотились  какие-то  думы,  никогда  не встававшие в мозге и все же
встававшие в сердце; сердце думало; чувствовал-- мозг.
     Сам  собою вставал остроумнейший, в мелочах проработанный  план;  и  --
сравнительно -- план безопасный, но... подлый: да... подлый!
     Кто его  только  продумал? Мог ли,  мог  ли до  этого  плана додуматься
Николай Аполлонович?
     Дело вот в чем: --
     все  последние  эти  часы  сами  собою  перед  глазами маячили иглистые
кусочки  из мыслей, переливавшиеся все какими-то пламенно-цветными вспышками
и   звездистыми  искрами,   как  веселые   канители   рождественской   елки:
безостановочно  падали  в  одно сознанием освещенное место  -- из  темноты в
темноту; то кривилась фигурка шута,  а  то проносился галопом лимонно-желтый
Петрушка -- из темноты в темноту -- по сознанием освеченному месту; сознание
же светило бесстрастно  всем роящимся образам; а  когда они впаялись  друг в
друга, то создание начертало на них потрясающий, нечеловеческий смысл; тогда
Николай Аполлонович чуть не плюнул от отвращения:
     -- "Идейное дело?"
     385
     -- "Никакого идейного дела и не было..."
     -- "Есть подлый страх и подлое животное чувство: спасти свою шкуру..."
     -- "Да, да, да..."
     -- "Я -- отъявленный негодяй..."
     Но  мы  видели  прежде,  что  к  точно  такому  же  убеждению  приходил
постепенно и его почтенный папаша.
     ...............................................................
     Неужели же все это (что  мы увидим впоследствии)  протекало сознательно
в воле, в прытко бившемся сердце и в воспаленном мозгу? Нет, нет, нет!
     А  какие-то все же тут были рои себя мысливших мыслей;  мыслил мысли не
он, но... себя мысли мыслили... Кто  был автор мыслей? Все утро он не мог на
это   ответить,   но...--   мыслилось,  рисовалось,   вставало;  прыгало   в
колотившемся сердце и сверлило в мозгу; возникало оно над сардинницей -- там
именно: вероятно, все  это  переползло из сардинницы, когда  он  очнулся  от
теперь  забытого  сна  и  увидел,  что покоится  на  сардиннице  головой  --
переползло из сардинницы; тогда-то он и припрятал сардинницу -- он не помнит
куда,  но... кажется... в  столик; тогда-то  он  заблаговременно выскочил из
проклятого дома,  пока там все спали; и крутился по улицам он,  перебегая от
кофейни к кофейне.
     Мыслила не голова, а... сардинница.
     Но  на  улицах  это  все  еще  продолжало  вставать,  формируя,  рисуя,
вычерчивая;  если мыслила его голова, то его голова -- и она!-- превратилася
тоже  в сардинницу ужасного  содержания,  которая... все еще...  тикала, или
мыслями правил не он, а громозвучный проспект (на проспекте все личные мысли
превращаются  в  безличное   месиво);  но  если  и  мыслило  месиво,  месиву
проливаться чрез уши не препятствовал он.
     Потому-то и мыслились мысли.
     Что-то  серое, мягкое  болезненно  копошилось  под  головными  костями:
мягкое  и,  главное,-- серое, как...  проспект, как  плита тротуара, как  от
взморья безостановочно перший туманистый войлок.
     Наконец,-- продуманный, готовый во всех  отношениях план  (о котором мы
скажем  впоследствии) появился  и в поле  сознания --  в самый  неподходящий
момент, когда  Николай Аполлонович, Бог  весть  почему забежавший в переднюю
университета (где церковь)3, прилонился небрежно к 386
     одной из  четырех массивных колонн, беседуя с захожим доцентом, который
к  нему  наклонился  и,  обрызгивая слюной,  торопливо  спешил  передать ему
содержание немецкой  статьи,  где...--  да:  в душе его  неожиданно  лопнуло
что-то (так лопается водородом надутая кукла на дряблые куски целлулоида, из
которого  фабрикуют  баллоны): он,--  вздрогнув,  откинувшись, вырвавшись --
побежал, сам не зная куда, потому что -- именно: в это время открылось: --
     -- автор плана-то -- он...
     Он -- отъявленный негодяй!..
     Вот  когда  это  понял  он,  то  бросился  на  Васильевский  Остров,  к
восемнадцатой  линии; вез его захудалый извозчик; и  из  пролетки,  прямо  в
спину извозчику, раздавался прерывистый, негодующий шепот:
     --  "А?.. Скажите  пожалуйста?..  Притворщик...  обманщик...  убийца...
Просто -- спасти свою шкуру..."
     Негодовал, вероятно, он громко, потому что извозчик на него  повернулся
с досадою.
     -- "Ась?"
     -- "Нет-с... Ничего..."
     Извозчик же думал:
     -- "Барин, право, чудно й..."
     Николай Аполлонович,  как и Апбллон Аполлонович, сам с собой
разговаривал.
     Ветры вторили:
     -- "Отцеубийца!.."
     -- "Обманщик!.."
     Сам  не свой, выскочил  Николай  Аполлонович  из пролетки;  пересекая и
асфальтовый дворик, и сажени осиновых дров,  влетел в черную лестницу, чтобы
броситься   по  ступеням   и  --  неизвестно  зачем;   вероятно,  просто  из
любопытства: заглянуть в глаза виновнику происшествия, притащившему  узелок,
потому что "отказ", который придумал он, был -- конечно --  предлогом: можно
было "отказ" не бросать им в лицо (и тем выиграть время).
     Тут-то столкнулся с Александром Ивановичем: остальное мы видели.
     ...............................................................
     Имени тяжелому безобразию -- нет!
     Да--  но сердце  его,  разогретое всем, бывшим с  ним,  стало  медленно
плавиться: ледяной  сердечный комок -- стал-таки сердцем; прежде билось  оно
неосмысленно;
     387
     теперь оно  билось  со  смыслом;  и  бились в  нем чувства; эти чувства
нечаянно дрогнули; сотрясения эти теперь -- потрясли, перевернули всю душу.
     Та громадина дома только что  громоздилась над улицей грудами кирпичных
балконов; перебежав мостовую, он мог бы рукою нащупать  ее каменный  бок; но
как стал накрапывать дождик, то в тумане заплавал ее каменный бок.
     Как и все теперь плавало.
     Стал  накрапывать  дождик,--  и  громадина сцепленных  ка мней  вот уже
расцепилась; вот  уже она поднимает  -- из-под  дождика в  дождик -- кружева
легких  контуров  и едва-едва обозначенных линий -- просто какое-то  рококо:
рококо уходит в ничто.
     Мокрый блеск  заяснел на витринах, на окнах, на трубах: первая струечка
хлынула из водосточной  трубы;  из другой водосточной трубы  закапали частые
капли; бледные тротуары  изошли мелким крапом; побурела медлительно сухая их
мертвизна; фыркнула грязью мимо летящая шина. И пошло, и пошло...
     В  дымновеющей  мокроте, накрытый зонтами  прохожих,  пропадал  Николай
Аполлонович:  плавали  в  дымах  проспекты;  казалось, что громадины  зданий
повыдавились из  пространства в какое-то иное пространство; смутно их оттуда
маячили  узоры  из  перепутанных  --  кариатид,  шпицев,  стен.  Голова  его
закружилась; он прислонился к витрине; что-то в нем лопнуло,  разлетелось; и
-- встал кусок детства.
     ...............................................................
     У  старушки,  у  Ноккерт4,-- у  гувернантки  -- на  дрожащих
коленях, он видит, покоится его голова; старушка читает под лампой:

     Wer reitet so sp t durch Nacht und Wind?
     Es ist der Vater mit seinem Kind...5

     Вдруг,-- за  окнами  кинулись буревые  порывы; и  бунтует  там  мгла, и
бунтует  там шум: совершается  там, наверно,  за младенцем  погоня; на стене
подрагивает гувернанткина тень.
     И опять...--
     Аполлон  Аполл