е
Александре  Павловиче  этот  старый  Дворец  перекрашен был  в бледно-желтую
краску;  при  императоре Александре  Николаевиче  16  был  Дворец
перекращен вторично: с той поры он стал рыжим, кровянея к закату.
     179
     В этот памятный вечер все пламенело,  пламенел и Дворец; все же прочее,
не  вошедшее  в  пламень,  отемнялось  медлительно;  отемнялась  медлительно
вереница  линий и стен в то время, как там, на  сиреневом погасающем небе, в
облачках-перламутринках,  разгорались  томительно  все  какие-то искрометные
светочи; разгорались медлительно какие-то легчайшие пламена.
     Ты сказал бы, что зарело там прошлое.
     Невысокая, полная дама,  вся  в  черном, которая там  у моста отпустила
извозчика, давно  уж бродила под окнами желтого дома; как-то странно дрожала
ее  рука;  а  в  дрожащей  руке  чуть  дрожал  малюсенький   ридикюльчик  не
петербургских  фасонов. Полная  дама была  почтенного возраста и имела  вид,
будто страдает одышкой; полные  пальцы ее то и дело хватались за подбородок,
выступающий  внушительно  из-под  воротника   и   усеянный   кое-где  седыми
волосиками.  Ставши  против  желтого  дома,  она  хотела дрожащими  пальцами
приоткрыть  ридикюльчик:   ридикюльчик  не  слушался;  наконец,  ридикюльчик
раскрылся, и дама с несвойственной для лет ее торопливостью достала платочек
с  кружевными  разводами, повернулась  к  Неве и  заплакала.  Лицо ее  тогда
озарилось закатом, над губами же  явственно отметились усики; положивши руку
на  камень, смотрела  она  детским  и вовсе  невидящим  взором  в  туманные,
многотрубные дали и в водную глубину.
     Наконец,   дама  взволнованно  поспешила  к  подъезду  желтого  дома  и
позвонила.
     Дверь распахнулась; старичок с  галуном  на отворотах  из  отверстия на
зарю  выставил  свою  плешь; он  прищурил слезливые глазки от  нестерпимого,
заневского блеска.
     -- "Что вам угодно?.."
     Дама почтенного  возраста заволновалась: не то умиление,  не то скрытая
тщательно робость прояснила ее черты.
     -- "Дмитрич? ... Не узнали меня?"
     Тут лакейская плешь задрожала и упала в малюсенький ридикюльчик (в руку
дамы):
     -- "Матушка, барыня вы моя!... Анна Петровна!"
     -- "Да, вот, Семеныч..."
     -- "Какими судьбами? Аткелева?"
     Умиление, если только не тщательно скрытая робость, послышалось снова в
приятном контральто.
     -- "Из Испании... Вот хочу посмотреть, как вы тут без меня?"
     180
     -- "Барыня наша, родная... Пожалуйте-с!.."
     Анна Петровна поднималась по  лестнице: тот же все лестницу обволакивал
бархатистый ковер. На стенах разблистался орнамент из все тех же оружий: под
бдительным  наблюдением барыни  сюда вот когда-то повесили  медную литовскую
шапку, а туда -- темплиерский  17 отовсюду  проржавленный меч;  и
ныне  так  же  блистали:  отсюда  --   медная  литовская  шапка;  оттуда  --
крестообразные рукояти совершенно ржавых мечей.
     -- "Только нет никого-с: ни барчука, ни Аполлона Аполлоновича".
     Над  балюстрадой  все та же стояла  подставка из белого  алебастра, как
прежде,  и, как прежде, та ж Ниобея поднимала горе  алебастровые  глаза; это
прежде вновь обступило (а прошло три уж  года,  и за эти годы пережито столь
многое). Анна  Петровна вспомнила черный глаз итальянского кавалера, и опять
в себе ощутила ту тщательно скрытую робость.
     -- "Не прикажете шоколаду, кофию-с? не прикажете самоварчик?"
     Анна  Петровна едва  отмахнулась  от  прошлого  (тут  все  так  же, как
прежде).
     -- "Как же вы без меня эти годы?"
     -- "Да  никак-с...  Только  смею  вам  доложить,  без  вас --  никакого
порядку-с...   А  все  прочее   без   последствий:  по-прежнему...   Аполлон
Аполлонович, барин-то,-- слышали?"
     -- "Слышала..."
     -- "Да-с,  все  знаки  отличия... Царские  милости...  Что   прикажете:
барин-то важный!"
     -- "Барин-то -- постарел?"
     -- "Назначаются  барин на пост: на  ответственный:  -- барин все равно,
што министр: вот какой барин..."
     Анне  Петровне  неожиданно  показалось,  что  лакей  на  нее  посмотрел
чуть-чуть укоризненно; но это  только казалось: он всего лишь  поморщился от
нестерпимого заневского блеска, открывая дверь в зал.
     -- "Ну, а Коленька?"
     --  "Коленька-с,  Николай  Аполлонович,  то-ись,  такой,  позволю  себе
заметить,  разумник-с! Успевают в науках; и во всяком там  успевают, что  им
полагается... Просто красавчиком стали..."
     -- "Ну, что вы? Он всегда был в отца..."
     181
     Сказала: потупилась -- перебирала пальцами ридикюльчик.
     Так  же  стены  были  уставлены  высоконогими  стульями;  отовсюду  меж
стульев, обитых  палевым плюшем, поднимались белые и холодные столбики; и со
всех белых  столбиков глядел на  нее  укоризненно  строгий  муж из холодного
алебастра. И с  прямою  враждебностью  просверкало на Анну  Петровну со стен
зеленоватое, старинное стекло, под которым у ней был с сенатором решительный
разговор: а вон -- бледнотонная живопись --  помпеанские  фрески; эти фрески
привез ей сенатор в ее бытность невестой: тридцать лет протекло с той поры.
     Анну  Петровну охватило все  то  же  гостинное гостеприимство: охватили
лаки  и   лоски;   защемило  по-прежнему  грудь;  сжалось   горло  старинною
неприязнью; Аполлон Аполлонович,  может, ей и  простит; но она ему -- нет: в
лакированном  доме  житейские грозы протекали  бесшумно, тем  не менее грозы
житейские протекали здесь гибельно.
     Так прилив  темных дум  ее  гнал на  враждебные  берега;  рассеянно она
прислонилась  к  окошку  --  и  видела, как  над  невской  волной  понеслись
розоватые   облачка;  клочковатые   облачка  вырывались  из  труб  убегающих
пароходиков,  от  кормы  кидающих в  берега  проблиставшую  яхонтом  полосу:
облизавши каменный бык,  полоса  кидалась обратно и сплеталась со  встречною
полосою,  разметавши свой  яхонт в одну змеевую канитель.  Выше -- легчайшие
пламена  опепелялись на  тучах; пепел сеялся  щедро:  все небесные  просветы
засыпались  пеплом;  все  коварно потом обернулось одноцветною  легкостью; и
мгновенье казалось, будто серая  вереница из линий,  шпицев  и  стен с  чуть
слетающей теневой темнотою, упадающей на громады каменных стен,--  будто эта
серая вереница есть тончайшее кружево.
     -- "Что же вы, барыня, у нас остановитесь?"
     -- "Я?.. В гостинице".
     ...............................................................
     В этой тающей серости проступили вдруг тускло многие удивленно глядящие
точки: огоньки, огонечки; огоньки, огонечки  наливалися силой и бросались из
тьмы после  рыжими пятнами, в то  время, как сверху падали  водопады: синие,
черно-лиловые, черные.
     Петербург ушел в ночь.
     182

ТОПОТАЛИ ИХ ТУФЕЛЬКИ

     Раздавались звонки.
     Выходили в зал из передней какие-то  ангелоподобные существа в голубых,
белых,  розовых платьях, серебристые,  искристые; обвевали  газами, веерами,
шелками, разливая вокруг благодатную  атмосферу  фиалочек, ландышей, лилий и
тубероз; слегка опыленные пудрой их мраморно-белые плечики  через час, через
два должны были разгореться румянцем и покрыться испариной; но теперь, перед
танцами, личики, плечи и худые обнаженные руки казались еще бледней и худей,
чем в обычные дни; тем  значительней прелесть этих существ  как-то сдержанно
искрами  занималась в зрачках, пока существа,  сущие ангелята, образовали  и
шелестящие  и цветные рои веющей кисеи; свивались  и  развивались  их  белые
веера, производя легкий ветер; топотали их туфельки.
     Раздавались звонки.
     Бодро  в зал  из передней входили  какие-то  крепкогрудые гении в  туго
стянутых фраках, мундирах и  ментиках -- правоведы, гусары, гимназисты и так
себе  люди  --  усатые и  безусые,--  безбородые  --  все;  разливали вокруг
какую-то  надежную  радость  и  сдержанность.  Неназойливо  они проникали  в
блестящий  газами круг и  казались  барышням гибче воска; и глядишь  -- там,
здесь -- пуховой легкий веер начинал уже биться о  грудь усатого  гения, как
доверчиво  на  эту  грудь  севшее  бабочкино  крыло,  и  крепкогрудый  гусар
осторожно начинал с барышней перекидываться своими пустыми намеками; с точно
такою же осторожностью  наклоняем  лицо мы к севшему невзначай  нам на палец
легкому мотыльку. И на красном фоне золототканого гусарского одеяния, как на
пышном  восходе  небывалого солнца,  так отчетливо  просто  выделялся слегка
розовеющий профиль;  набегающий вальсовый  вихрь скоро должен был превратить
слегка розовеющий профиль невинного ангела в профиль демона огневой.
     Цукатовы,  собственно говоря, давали  не бал: был всего-навсего детский
вечер, в котором пожелали участвовать взрослые; правда, носился слух, что на
вечер  прибудут  и  маски; предстоящее  появление их  удивляло,  признаться,
Любовь  Алексеевну; как-никак, святок не было; таковы, видно, были  традиции
милого  мужа,  что  для танцев  и детского смеха  он готов  был нарушить все
уставы
     183
     календаря; милого мужа, обладателя двух серебряных бак,  и до  сей поры
называли Коко. В  этом пляшущем доме он был, само собой разумеется, Николаем
Петровичем, главой дома и родителем двух хорошеньких девочек  восемнадцати и
пятнадцати лет.
     Эти  милые  белокурые существа  были  в  газовых платьях  и  серебряных
туфельках. Уж  с девятого часу они размахались пушистыми веерами на отца, на
экономку,  на  горничную,  даже... на гостящего  в доме почтенного  земского
деятеля мастодонтообразных размеров  (родственника Коко).  Наконец, раздался
долгожданный  робкий звонок;  распахнулась дверь добела  освещенного зала, и
туго  затянутый  во фрак  свой  тапер, напоминая  черную, голенастую  птицу,
потирая руки, едва  не споткнулся о проходящего  официанта (приглашенного по
случаю бала в этот блещущий дом); в руках у  официанта задребезжал, задрожал
лист   картона,  сплошь  усеянный   котильонными  побрякушками18:
орденками,  лентами  и  бубенчиками.  Скромный  тапер разложил  ряды  нотных
тетрадок, поднимал и опускал рояльную крышку,  обдувал бережно клавиши и без
видимой цели блещущей своею ботинкой нажимал он педаль, напоминая исправного
паровозного машиниста за пробою паровозных котлов перед отправлением поезда.
Убедившись в исправности инструмента, скромный тапер  подобрал фалды  фрака,
опустился на  низенький  табурет,  откинулся  корпусом,  уронил  на  клавиши
пальцы, на мгновение замер,-- и громозвучный аккорд сотряс стены:  точно был
подан свисток, призывающий к дальнему путешествию.
     И вот среди этих восторгов, будто свой, не чужой, как-то гибко вертелся
Николай  Петрович Цукатов, растопыривая  пальцами  серебристое  кружево бак,
блестел  лысиной,  гладко  выбритым  подбородком,  метался  от пары к  паре,
отпускал невинную шуточку  голубому подростку, крепко тыкался двумя пальцами
в  крепкогрудого  усача, говорил на  ушко более солидному человеку:  "Что ж,
пускай веселятся: мне говорят, будто я сам протанцевал свою жизнь; но, ведь,
это  невинное удовольствие в свое время спасло меня от грехов  молодости: от
вина,  от женщин, от карт". И среди этих восторгов, будто не свой, а  чужой,
праздно  как-то, кусая войлок  желтой  бородки,  неуклюже  топтался  земский
деятель,  наступая  на  дамские шлейфы, одиноко  слонялся средь пар и  потом
уходил в свою комнату.
     184

ДОТАНЦОВЫВАЛ

     Как обычно,  сегодня пробирались порою чрез зал гостинные посетители --
снисходительно  в зал они продвигались  у стен; в  грудь им брызгали дерзкие
веера, их хлестали  покрытые стеклярусом  юбки, лица их обдувал жаркий ветер
разлетевшихся пар; но они пробирались бесшумно.
     Толстоватый мужчина с неприятно изрытым оспой лицом пересек сперва этот
зал;  доне льзя  оттопырился отворот  его  сюртука,  оттого что  он сюртуком
перетянул свой  живот  почтенных размеров: это был  редактор  консервативной
газеты из либеральных поповичей  19. В гостиной  он  приложился к
пухленькой  ручке  Любовь Алексеевны,  сорокапятилетней дамы  с  одутловатым
лицом,  упадающим  на корсетом подпертую грудь  своим  двойным  подбородком.
Глядя  из зала  через две проходные комнаты, можно было  видеть  издали  его
стоянье в гостиной. Там вдали горел  лазоревый шар электрической люстры; там
в  лазоревом  трепетном  свете  грузно как-то стоял редактор  консервативной
газеты  на своих  слоновьих  ногах,  выясняясь  туманно  в виснущих  хлопьях
табачного синеватого дыма.
     И едва  Любовь  Алексеевна  задала  ему какой-то  невинный вопрос,  как
толстенный редактор и этот вопрос повернул в вопрос большого значения:
     -- "Не говорите -- нет-с! Да, ведь, так они мыслят потому,  что все они
идиоты. Я берусь это с точностью доказать".
     -- "Но, ведь, муж мой, Коко..."
     --  "Это   все   жидовско-масонские   плутни,  сударыня:   организация,
централизация..."
     -- "Между  ними все же есть светские очень милые люди и при том -- люди
нашего общества",-- вставила робко хозяйка.
     -- "Да, но общество наше не знает, в чем сила крамолы".
     -- "А по-вашему?"
     -- "Сила крамолы -- в Чарльстоуне..."
     -- "Почему же в Чарльстоуне?"
     -- "Потому что там проживает глава всей крамолы".
     -- "Кто же этот глава?"
     -- "Антипапа..." 20 -- рявкнул редактор.
     -- "То есть, как -- антипапа?"
     185
     -- "Э, да, видно, вы ничего не читали".
     -- "Ах, как все это интересно: расскажите, пожалуйста".
     Так   разахалась   Любовь   Алексеевна,   приглашая   рябого  редактора
погрузиться в мягкое кресло; и он сказал, погружаясь:
     -- "Да-с, да-с, господа!"
     Издали, из гостиной, чрез две проходные комнаты было  им видно, как  из
зала в открытую дверь бились блески и трепеты. Раздавалось громовое.
     -- "Рррэкюлэ!.."
     "Баланса, во дам!.."
     И опять.
     -- "Рррэкюлэ..."
     Николай Петрович  Цукатов протанцевал  свою  жизнь;  теперь уже Николай
Петрович  эту жизнь дотанцовывал; дотанцовывал  легко, безобидно, не по шло;
ни одно облачко не омрачало души; душа его была чиста и невинна, как вот эта
солнцем горевшая лысина или как этот вот гладко выбритый подбородок меж бак,
будто глянувший промеж облака месяц.
     Все ему вытанцовывалось.
     Затанцевал   он  маленьким  мальчиком;   танцевал  лучше  всех;  и  его
приглашали  в  дома,  как  опытного  танцора;  к  окончанию  курса  гимназии
натанцевались знакомства; к окончанию юридического  факультета из громадного
круга  знакомств  вытанцевался  сам собою  круг  влиятельных покровителей; и
Николай  Петрович  Цукатов  пустился  отплясывать  службу.  К  тому  времени
протанцевал  он имение;  протанцевавши имение, с легкомысленной простотой он
пустился в  балы; а  с балов  привел к себе в дом с  замечательной легкостью
свою  спутницу жизни Любовь  Алексеевну; совершенно  случайно  спутница  эта
оказалась с громадным приданым; и Николай Петрович с той самой поры танцевал
у  себя;  вытанцовывались дети;  танцевалось, далее,  детское  воспитание,--
танцевалось все это легко, незатейливо, радостно.
     Он теперь дотанцовывал сам себя.

БАЛ

     Что  такое  гостиная во время  веселого вальса? Она  --  лишь  придаток
танцевального зала и убежище для мамаш. Но хитрая Любовь Алексеевна, 186
     пользуясь добродушием мужа (у него не было  ни одного врага),  да своим
громадным приданым, пользуясь,  далее, тем, что их дом был  ко всему глубоко
безразличен, разумеется, кроме танцев, и  тем самым  был  нейтральным местом
встреч,--  пользуясь этим всем, хитрая Любовь Алексеевна, предоставивши мужу
дирижировать  танцами,   возымела  желание   дирижировать   встречами  самых
разнообразных  особ; здесь встречались: земский деятель с деятелем чиновным;
публицист с директором департамента; демагог  с юдофобом. В этом доме бывал,
даже завтракал, и Аполлон Аполлонович.
     И пока Николай Петрович заплетал контрданс  21 в неожиданные
фигуры, в безразлично радушной гостиной сплеталась и расплеталась не раз  не
одна конъюнктура.
     Танцевали и здесь, но по-своему.
     Как обычно, и сегодня пробирались порою чрез зал  гостинные посетители;
и вторым пробирался воистину допотопного вида мужчина, со сладким и до ужаса
рассеянным  лицом, с вздернутой на покрытой пухом  спине складочкой сюртука,
отчего между фалдами неприлично просунулся  незатейливый черненький хлястик;
это был профессор статистики; с его подбородка висела желтоватая  клочкастая
борода, и  ему на плечи, как войлок,  свалились  на  видавшие  гребня космы.
Поражала его кровяная, будто отпадающая ото рта губа.
     Дело в том,  что в виду нараставших  событий готовилось  нечто  в  роде
сближения  между одною  из групп сторонников, так  сказать, не резких, но во
всяком   случае  весьма  гуманных   реформ   --  с   истинно-патриотическими
сердцами,-- сближение не коренное, а  условное, временно вызванное  грохотом
на всех налетавшей митинговой лавины.  Сторонники, так сказать, постепенных,
но во всяком случае весьма гуманных реформ, потрясенные громом этой страшной
лавины, вдруг испуганно стали жаться  к сторонникам  существующих  норм,  но
встречного шага не делали; либеральный профессор 22 во имя общего
блага  первый взялся перешагнуть, так сказать,  Для  себя  роковой порог. Не
следует  забывать, что  его уважало все общество, что последний протестующий
адрес был-таки еще им подписан;  все еще на последнем банкете поднялся бокал
его навстречу весне.
     Но,  войдя  в  добела  освещенный зал,  растерялся  профессор:  блески,
трепеты ослепили,  видно, его; кровяная  губа удивленно ото  рта отвалилась;
благодушнейшим
     187
     образом  созерцал  он  ликующий  зал, затоптался,  замялся,  достал  из
кармана  неразвернутый  свой  носовой платочек,  чтобы  снять с усов висящую
сырость, принесенную с улицы, и  мигал на мгновенно затихшие пары между двух
кадрильных фигур.
     Вот уже проходил он  гостиную, в трепетный свет лазоревой электрической
люстры.
     Голос редактора остановил его на пороге:
     -- "Понимаете теперь,  сударыня, связь между японской  войною,  жидами,
угрожающим  нам  монгольским  нашествием  и  крамолой? Жидовские  выходки  и
выступление в Китае Больших Кулаков 23  имеют меж собой теснейшую
и явную связь".
     -- "Поняла, теперь поняла!"
     Это крикнула Любовь Алексеевна. Но профессор в  испуге остановился: он,
во  всяком случае, оставался до  мозга  костей  либералом и сторонником, так
сказать,  весьма  гуманных реформ; он впервые попал в этот дом, ожидая здесь
встретить Аполлона  Аполлоновича;  но  его, видно,  не  было: был один  лишь
редактор  консервативной газеты,  тот самый  редактор,  который  только  что
бросил,  выражаясь  гуманно,  в   двадцатипятилетнюю  светлую   деятельность
собирателя  статистических данных  комок  неприличнейшей  грязи. И профессор
вдруг запыхтел, стал сердито  мигать  на редактора, как-то двусмысленно стал
пофыкивать в клочковатую бороду,  ярко-красной своею  губой подбирал с  усов
высящую сырость.
     Но двойной подбородок хозяйки повернулся сначала к профессору, далее --
повернулся  он  к редактору  консервативной  газеты и, лорнетом  указуя друг
другу, она их друг  другу представила, отчего сперва оба немного опешили,  а
потом друг  другу просунули в руку свои холодные пальцы,  пухло-потные --  в
пухло-сухие, либерально-гуманные -- в негуманные вовсе.
     Профессор  законфузился  еще больше;  перегнулся, двусмысленно  фыкнул,
опустился  в  кресло,  завяз  и стал  беспокойно  там  ерзать.  Господин  же
редактор, как  ни в чем не бывало, продолжал с хозяйкой прерванный разговор.
Мог выручить Аблеухов, но... Аблеухова не было.
     Неужели все то от профессора  требовала остроумная конъюнктура,  только
что подписанный протестующий адрес и  навстречу весне на  банкете взлетевший
бокал?
     А толстяк продолжал:
     188
     -- "Понимаете же, сударыня, эту деятельность жидо-масонства?"
     _ "Поняла, теперь поняла".
     Либерально мычавший и жевавший губами профессор не выдержал;  обращаяс