-- "Россия -- ледяная равнина, по которой много сот  лет, как зарыскали
волки..." 27
     Министр поглядывал на него бархатистым и душу ласкающим взглядом, гладя
белой  рукой  седой  холеный  ус;  и  молчал,  и вздыхал.  Министр  принимал
количество  управляемых ведомств, как  мучительный, жертвенный,  распинающий
крест; он собирался-было по окончании службы...
     Но он умер.
     Теперь  он покоился в  гробе: Аполлон Аполлонович  Аблеухов  теперь  --
совершенно один;  позади него --  в  неизмеримости убегали века; впереди  --
ледяная рука открывала: неизмеримости.
     Неизмеримости полетели навстречу.
     Русь, Русь! Видел -- тебя он, тебя!
     Это ты  разревелась ветрами,  буранами, снегом, дождем,  гололедицей --
разревелась ты миллионами живых заклинающих голосов! Сенатору в этот 94
     миг показалось,  будто  голос  некий  в пространствах его  призывает  с
одинокого  гробового  бугра; не  качается одинокий там  крест; не  мигает на
снежные  вихри  лампадка;  только  волки  голодные, собираяся в  стаи, жалко
вторят ветрам.
     Несомненно в сенаторе развивались с течением лет боязни пространства.
     Болезнь обострилась:  со  времени той трагической смерти;  верно, образ
ушедшего  друга  посещал  его по  ночам,  чтобы  в  долгие ночи  поглядывать
бархатным  взглядом,  гладя белой рукой седой  холеный ус,  потому что образ
ушедшего  друга  постоянно  теперь  сочетался  в  сознании  со  стихотворным
отрывком:

     И нет его -- и Русь оставил он,
     Взнесенну им...

     В сознании Аполлона Аполлоновича тот отрывок вставал, когда он, Аполлон
Аполлонович Аблеухов, пересекал зал.
     За приведенным стихотворным отрывком вставал стихотворный отрывок:
     И мнится, очередь за мной,
     Зовет меня мой Дельвиг милый,
     Товарищ юности живой,
     Товарищ юности унылой,
     Товарищ песен молодых,
     Пиров и чистых помышлений,
     Туда, в толпу теней родных
     Навек от нас ушедший гений.

     Строй стихотворных отрывков обрывался сердито:

     И над землей сошлися новы тучи,
     И ураган их... 28

     Вспоминая  отрывки,  Аполлон Аполлонович  становился особенно  сух; и с
особою четкостью выбегал он к просителям подавать свои пальцы.

МЕЖДУ ТЕМ РАЗГОВОР
     ИМЕЛ ПРОДОЛЖЕНИЕ

     Между тем разговор Николая Аполлоновича с незнакомцем имел продолжение.
     --   "Мне   поручено",--  сказал   незнакомец,  принимая   от   Николая
Аполлоновича пепельницу,-- "да: мне поручено передать на хранение вам 95
     этот вот узелочек".
     -- "Только-то!" -- вскричал  Николай Аполлонович, еще не смея поверить,
что смутившее его появление незнакомца,  не касаясь  нисколько того ужасного
предложения, всего-навсего  связано  с безобиднейшим узелочком;  и в  порыве
рассеянной  радости  он  готов уже  был  расцеловать узелочек;  и  его  лицо
покрылось  ужимками,  проявляя   бурную  жизнь;  он   стремительно  встал  и
направился к узелочку; но тогда незнакомец почему-то встал тоже, и почему-то
и он  кинулся  вдруг  меж узелком  и Николай  Аполлоновичем;  а  когда  рука
сенаторского  сынка  протянулась  к  пресловутому узелку, то рука незнакомца
пальцами бесцеремонно охватила пальцы Николая Аполлоновича:
     -- "Осторожнее, ради Бога..."
     Николай Аполлонович, пьяный  от радости, пробормотал какое-то невнятное
извинение  и опять  протянул  рассеянно  свою  руку  к предмету; и  вторично
предмет воспрепятствовал ему взять незнакомец, умоляюще протянув свою руку:
     -- "Нет: я серьезно  прошу  вас  быть  бережнее,  Николай  Аполлонович,
бережнее..."
     --  "Аа... да, да..." -- Николай Аполлонович  и  на  этот раз ничего не
расслышал: но едва  ухватил узелок он за  край  полотенца, как незнакомец на
этот раз прокричал ему в ухо совершенно рассерженным голосом...
     -- "Николай Аполлонович, повторяю вам в третий раз: бе-ре-жнее..."
     Николай Аполлонович на этот раз удивился...
     -- "Вероятно, литература?.."
     "Ну, нет..."
     ...............................................................
     В это время раздался отчетливый металлический  звук: что-то щелкнуло; в
тишине раздался тонкий писк пойманной мыши; в  то же  мгновение опрокинулась
мягкая табуретка и шаги незнакомца затопали в угол:
     --  "Николай Аполлонович,  Николай Аполлонович",-- раздался  испуганный
его голос,-- "Николай Аполлонович  -- мышь, мышь... Поскорей прикажите слуге
вашему... это, это... прибрать: это мне... я не могу..."
     Николай Аполлонович, положив узелочек, удивился смятению незнакомца:
     -- "Вы боитесь мышей?.."
     -- "Поскорей, поскорей унесите..."
     96
     Выскочив  из  своей комнаты и  нажав кнопку звонка, Николай Аполлонович
представлял собою, признаться, пренелепое зрелище; но нелепее всего было  то
обстоятельство,  что  в руке он  держал...  трепетно бьющуюся  мышку;  мышка
бегала,  правда,  в проволочной ловушке,  но  Николай  Аполлонович рассеянно
наклонил к  ловушке  вплотную  примечательное лицо и с величайшим  вниманием
теперь  разглядывал  свою  серую  пленницу,  проводя длинным холеным  ногтем
желтоватого цвета по металлической проволоке.
     --  "Мышка",-- поднял он глаза на лакея;  и лакей  почтительно повторил
вслед за ним:
     -- "Мышка-с... Она самая-с..."
     -- "Ишь ты: бегает, бегает..."
     -- "Бегает-с..."
     -- "Тоже вот, боится..."
     -- "А как же-с..."
     Из  открытой  двери  приемной  выглянул  теперь  незнакомец,  посмотрел
испуганно и опять спрятался:
     -- "Нет -- не могу..."
     --  "А  они боятся-с?.. Ничего: мышка зверь божий... Как же-с...  И она
тоже..."
     Несколько мгновений и слуга, и барин  были заняты созерцанием пленницы;
наконец почтенный слуга принял в руки ловушку.
     --  "Мышка..." --  повторил довольным голосом Николай  Аполлонович  и с
улыбкою  возвратился  к  ожидавшему  гостю.  Николай  Аполлонович  с  особою
нежностью относился к мышам29.
     ...............................................................
     Николай Аполлонович понес наконец узелок в свою рабочую комнату: как-то
мельком  его поразил лишь тяжелый  вес узелка; но над этим он  не задумался;
проходя в  кабинет,  он  споткнулся  об арабский пестрый ковер,  зацепившись
ногою о мягкую складку; в узелке тогда что-то звякнуло металлическим звуком,
незнакомец с черными усиками при  этом  звяканье привскочил; рука незнакомца
за  спиной Николай  Аполлоновича  описала  ту самую  зигзагообразную  линию,
которой недавно так испугался сенатор.
     Но ничего  не случилось: незнакомец увидел лишь, что в соседней комнате
на  массивном  кресле было пышно разложено красное домино и  атласная черная
масочка;  незнакомец удивленно  уставился  на  эту черную масочку  (она  его
поразила, признаться), пока Николай Аполлонович
     97
     раскрывал  свой письменный стол и, опроставши достаточно места, бережно
туда  клал узелочек; незнакомец с  черными усиками,  продолжая рассматривать
домино,  между  тем  оживленно принялся  высказывать  одну свою основательно
выношенную мысль:
     --  "Знаете... Одиночество убивает  меня.  Я совсем  разучился  за  эти
месяцы разговаривать. Не замечаете ли вы, Николай Аполлонович, что слова мои
путаются".
     Николай  Аполлонович,  подставляя  гостю  свою  бухарскую  спину,  лишь
рассеянно процедил:
     -- "Ну это, знаете, бывает со всеми".
     Николай Аполлонович в это  время бережно  прикрывал узелочек кабинетных
размеров  портретом, изображавшим брюнеточку; покрывая  брюнеточкой  узелок,
Николай Аполлонович призадумался,  не отрывая глаз  от портрета; и лягушечье
выражение на мгновенье прошлось на его блеклых губах.
     В спину же ему раздавались слова незнакомца.
     -- "Я путаюсь в каждой фразе. Я хочу  сказать одно слово, и вместо него
говорю вовсе не то:  хожу все вокруг  да около... Или я вдруг  забываю,  как
называется, ну, самый обыденный предмет; и, вспомнив, сомневаюсь, так ли это
еще.  Затвержу: лампа,  лампа и  лампа; а потом вдруг покажется, что  такого
слова  и  нет:  лампа. А  спросить подчас  некого; а если  бы кто и  был, то
всякого спросить -- стыдно, знаете ли: за сумасшедшего примут".
     -- "Да что вы..."
     Кстати об узелке: если бы Николай Аполлонович повнимательнее бы отнесся
к  словам своего посетителя быть бережнее с узелком, то, вероятно, он  понял
бы, что  безобиднейший  в  его  мнении узелок был не  так безобиден,  но он,
повторяю,  был занят портретом; занят настолько,  что нить  слов  незнакомца
потерялась в его голове. И  теперь, поймавши  слова, он  едва понимал их.  В
спину же его все еще барабанила трескучая фистула:
     --   "Трудно  жить,  Николай  Аполлонович,   выключенным,  как   я,   в
торичеллиевой пустоте..." 30
     --   "Торичеллиевой?"  --  удивился,  не  поворачивая   спины,  Николай
Аполлонович, ничего не расслышавший.
     --   "Вот  именно   --  торричеллиевой,  и   это,   заметьте,  во   имя
общественности;  общественность, общество --  а  какое,  позвольте спросить,
общество я вижу? Общество некой, вам неизвестной особы, общество
     98
     моего домового  дворника,  Матвея  Моржова,  да общество серых  мокриц:
бррр... у меня  на чердаке развелись мокрицы...  А?  как вам это понравится,
Николай Аполлонович?"
     -- "Да, знаете..."
     -- "Общее  дело! Да оно  давным давно  для  меня превратилось в  личное
дело, не позволяющее мне видаться  с другими: общее дело-то ведь и выключило
меня из списка живых".
     Незнакомец с черными усиками, по-видимому, совершенно случайно попал на
свою  любимую  тему;  и, попав  совершенно  случайно  на  свою любимую тему,
незнакомец с черными усиками позабыл о цели прихода, позабыл, вероятно, он и
свой  мокренький  узелочек, даже  позабыл  количество истребляемых  папирос,
умноживших  зловоние; как  и все к молчанию насильственно принужденные  и от
природы болтливые люди, он испытывал иногда невыразимую потребность сообщить
кому   бы  то  ни  было  мысленный  свой  итог:  другу,  недругу,  дворнику,
городовому, ребенку, даже... парикмахерской  кукле, выставленной в  окне. По
ночам иногда незнакомец сам с собой разговаривал.  В  обстановке  роскошной,
пестрой  приемной эта потребность поговорить вдруг неодолимо проснулась, как
своего рода запой после месячного воздержания от водки.
     -- "Я -- без шутки: какая там шутка; в этой шутке ведь я проживаю два с
лишком  года;  это вам  позволительно шутить,  вам,  включенному  во  всякое
общество; а мое общество  -- общество клопов и мокриц. Я -- я. Слышите ли вы
меня?"
     -- "Разумеется слышу".
     Николай Аполлонович теперь действительно слушал.
     -- "Я  --  я: а  мне  говорят,  будто  я  -- не я, а какие-то "мы".  Но
позвольте  -- почему это? А  вот память расстроилась:  плохой  знак,  плохой
знак, указывающий на  начало какого-то мозгового расстройства",-- незнакомец
с  черными усиками зашагал  из угла в угол,-- "знаете,  одиночество  убивает
меня. И подчас даже сердишься: общее дело, социальное равенство, а..."
     Тут незнакомец вдруг прервал свою речь, потому что Николай Аполлонович,
задвинувший  стол,  повернулся  теперь  к  незнакомцу  и,  увидев, что  этот
последний шагнет  уже  по его  кабинетику,  соря пеплом на стол, на атласное
красное домино; и, увидев все то, Николай Аполлонович вследствие 99
     какой-то  уму  непостижимой  причины  густо  так  покраснел и  бросился
убирать домино; этим только он способствовал перемене поля внимания в  мозгу
незнакомца:
     -- "Какое прекрасное домино, Николай Аполлонович".
     Николай Аполлонович бросился к домино, как будто его он  хотел прикрыть
пестрым халатом, но опоздал: яркошуршащий шелк незнакомец пощупал рукою:
     -- "Прекрасный  шелк...  Верно дорого стоит:  вы, вероятно,  посещаете,
Николай Аполлонович, маскарады..."
     Но Николай Аполлонович покраснел еще пуще:
     -- "Да, так себе..."
     Почти вырвал он домино и пошел его упрятывать в шкаф, точно уличенный в
преступности; точно  пойманный  вор,  суетливо  запрятал  он  домино;  точно
пойманный  вор,  пробежал обратно  за  масочкой;  спрятавши  все, он  теперь
успокоился,  тяжело  дыша  и  подозрительно  поглядывая  на  незнакомца;  но
незнакомец,  признаться,  уже  забыл  домино   и  теперь  вернулся  к  своей
излюбленной теме, все время продолжая расхаживать и посаривать пеплом.
     --  "Ха,  ха,  ха!"  --  трещал  незнакомец и быстро  закуривал на ходу
папироску. --  "Вас удивляет, как я могу доселе быть деятелем небезызвестных
движений, освободительных для одних и  весьма  стеснительных для других, ну,
хотя бы  для  вашего батюшки? Я  и  сам удивляюсь; это  все  ерунда,  что  я
действую  до  последней поры по строго  выработанной  программе: это ведь --
слушайте:  я действую по своему  усмотрению; но  что  прикажете  делать, мое
усмотрение  всякий  раз  проводит в  их  деятельности  только  новую  колею;
собственно говоря, не я в партии, во мне партия... Это вас удивляет?"
     -- "Да, признаться: это меня удивляет; и признаться, я бы вовсе не стал
с вами действовать вместе". Николай Аполлонович начинал внимательней внимать
речам незнакомца, становившимся все округленнее, все звучней.
     -- "А ведь все-таки вы узелочек-то  мой от  меня  взяли: вот  мы, стало
быть, действуем заодно".
     -- "Ну, это в счет не может идти; какое тут действие..."
     -- "Ну, конечно, конечно",-- перебил его незнакомец,-- "это я пошутил".
И он помолчал, посмотрел ласково на Николая Аполлоновича и 100
     сказал на этот раз совершенно открыто:
     -- "Знаете, я давно хотел видеться с вами: поговорить  по душам;  я так
мало с кем  вижусь. Мне хотелось рассказать о  себе. Я ведь -- неуловимый не
только  для  противников  движения,  но и  для  недостаточных доброжелателей
оного. Так сказать, квинтэссенция революции, а вот странно: все-то вы знаете
про  методику социальных  явлений,  углубляетесь в диаграммы,  в статистику,
вероятно,  знаете в совершенстве и Маркса; а вот я -- я ничего  не читал; вы
не думайте: я начитан, и очень, только я не о том, не о цифрах статистики".
     -- "Так о чем же  вы?..  Нет,  позвольте, позвольте:  у меня в шкафчике
есть коньяк -- хотите?"
     -- "Не прочь.."
     Николай  Аполлонович  полез  в маленький  шкафчик: скоро  перед  гостем
показался граненый графинчик и две граненые рюмочки.
     Николай Аполлонович во время беседы с гостями гостей потчевал коньяком.
     Наливая  гостю  коньяк с величайшей рассеянностью (как и все Аблеуховы,
был  он  рассеян),  Николай Аполлонович все думал о том, что сейчас  выгодно
представлялся   ему  удобнейший   случай   отказаться  вовсе  от  тогдашнего
предложения; но когда он хотел словесно выразить свою мысль, он сконфузился:
он из трусости не хотел пред лицом незнакомца выказать трусость; да и  кроме
того: он на радостях не хотел бременить себя щекотливейшим разговором, когда
можно было отказаться и письменно.
     --  "Я читаю теперь Конан-Дойля, для отдыха: -- трещал незнакомец,-- не
сердитесь --  это  шутка,  конечно.  Впрочем, пусть  и не шутка;  ведь  если
признаться, круг моих чтений для вас будет так  же все дик:  я читаю историю
гностицизма  31,  Григория   Нисского   32,  Сирианина
33, Апокалипсис34.  В этом,  знаете,-- моя привилегия;
как-никак  --  и полковник  движения, с полей  деятельности переведенный (за
заслуги) и в  штаб-квартиру. Да, да, да: я --  полковник.  За выслугой  лет,
разумеется; а вот вы, Николай Аполлонович, со своею методикой и умом, вы  --
унтер: вы, во-первых,  унтер  потому, что  вы  теоретик; а  насчет  теории у
генералов-то наших -- плоховаты  Дела; ведь признайтесь-ка --  плоховаты;  и
они  --  точь-в-точь  архиереи,  архиереи   же  из  монахов;  и  молоденький
академист, изучивший Гарнака 35, но прошедший 101
     мимо опытной школы, не побывавший у схимникаЗб, для архиерея
только досадный церковный придаток;  вот и вы  со  всеми  своими теориями --
придаток; поверьте, досадный".
     -- "Да ведь в ваших словах слышу я народовольческий привкус".
     -- "Ну  так что  же?  С  народоволвцами сила, не  с  марксистами же. Но
простите, отвлекся я... я  о  чем?  Да, о выслуге лет  и о чтении.  Так вот:
оригинальность  умственной  моей пищи все от того же  чудачества; я такой же
революционный  фанфарон,  как любой фанфарон вояка с Георгием 37:
старому фанфарону, рубаке, все простят".
     Незнакомец задумался, налил рюмочку: выпил -- налил еще.
     -- "Да и как  же мне не найти  своего, личного, самого по себе: я и так
уж, кажется, проживаю приватно -- в четырех желтых стенах; моя слава растет,
общество повторяет  мою  партийную  кличку, а круг  лиц,  стоящих со мною  в
человеческих  отношениях, верьте,  равен  нулю; обо мне впервые  узнали в то
славное время, когда я засел в сорокапятиградусный мороз..."
     -- "Вы ведь были сосланы?"
     -- "Да, в Якутскую область".
     Наступило  неловкое молчание.  Незнакомец  с черными  усиками из окошка
посмотрел  на  пространство Невы; взвесилась  там бледно-серая гнилость: там
был  край земли  и  там  был конец  бесконечностям; там,  сквозь  серость  и
гнилость  уже  что-то шептал ядовитый  октябрь, ударяя  о  стекла слезами  и
ветром;  и дождливые слезы на  стеклах  догоняли друг друга, чтобы виться  в
ручьи  и чертить крючковатые знаки слов; в трубах слышалась сладкая пискотня
ветра,  а сеть черных труб, издалека-далека, посылала  под небо  свой дым. И
дым падал хвостами  над темно-цветными водами. Незнакомец с черными  усиками
прикоснулся губами к рюмочке, посмотрел на желтую влагу: его руки дрожали.
     Николай Аполлонович, теперь внимательно слушавший, сказал с какою-то...
почти злобою:
     --  "Ну, а  толпам-то,  Александр Иванович, вы, надеюсь, пока  о  своих
мечтаньях ни слова?.."
     -- "Разумеется, пока промолчу".
     -- "Так  значит вы лжете;  извините,  но суть не в  словах: вы все-таки
лжете и лжете раз навсегда".
     102
     Незнакомец посмотрел изумленно и продолжал довольно-таки некстати:
     -- "Я пока все  читаю и думаю: и все это исключительно для себя одного:
от того-то я и читаю Григория Нисского".
     Наступило  молчание.  Опрокинувши новую рюмку,  из-под облака табачного
дыма  незнакомец выглядывал  победителем;  разумеется,  он все время  курил.
Молчание прервал Николай Аполлонович.
     -- "Ну, а по возвращении из Якутской области?"
     -- "Из Якутской  области я удачно бежал;  меня  вывезли в  бочке из-под
капусты  38; и теперь я семь то, что я есмь: деятель из подполья;
только не думайте, чтобы я  действовал во имя социальных  утопий  или во имя
вашего железнодорожного мышления:  категории ваши  напоминают мне рельсы,  а
жизнь ваша  --  летящий  на  рельсах  вагон:  в  ту  пору  я  был  отчаянным
ницшеанцем. Мы  все  ницшеанцы: ведь и вы -- инженер  вашей  железнодорожной
линии,  творец схемы  --  и  вы  ницшеанец;  только  вы в  этом  никогда  не
признаетесь.  Ну  так  вот:  для нас, ницшеанцев,  агитационно настроенная и
волнуемая  социальными  инстинктами масса (как сказали бы вы) превращается в
исполнительный  аппарат (тоже  ваше  инженерное выражение),  где  люди (даже
такие, как  вы) --  клавиатура,  на которой  пальцы  пьяниста (заметьте: это
выражение мое) летают свободно, преодолевая трудность для трудности; и  пока
какой-нибудь партерный слюнтяй под концертной эстрадой  внимает божественным
звукам Бетховена, для  артиста да и для Бетховена  -- суть не  в звуках, а в
каком-нибудь   септаккорде39   .  Ведь   вы  знаете  что    такое
септаккорд? Таковы-то мы все".
     -- "То есть спортсмены от революции".
     -- "Что  ж, разве спортсмен не  артист?  Я спортсмен из чистой любви  к
искусству: и  потому  я  -- артист.  Из неоформленной глины общества  хорошо
лепить в вечность замечательный бюст".
     -- "Но позвольте, позвольте, -- вы впадаете в противоречие: септаккорд,
то  есть  формула,  термин, и  бюст,  то  есть  нечто  живое? Техника  --  и
вдохновение творчеством? Технику я понимаю пре