лося,  прояснялась судьба;  но  в  судьбу  свою  он
взглянуть побоялся; стоял пред судьбой потрясенный, взволнованный, переживая
тоску.
     И -- месяц врезался в облако...
     Снова  бешено  понеслись облака  клочковатые  руки;  понеслися туманные
пряди все каких-то ведьмовских кос; и двусмысленно замаячило среди них пятно
горящее фосфора...
     Тут  раздался -- оглушающий, нечеловеческий рев:  проблиставши огромным
рефлектором  невыносимо, мимо понесся, пыхтя керосином, автомобиль -- из-под
арки  к  реке. Александр  Иванович рассмотрел, как желтые,  монгольские рожи
прорезали площадь; от неожиданности  он упал;  перед  ним упала  его  мокрая
шапка. За его спиною тогда поднялось, похожее на причитание, шамканье.
     -- "Господи, Иисусе Христе! Спаси и помилуй ты нас!"
     Александр Иванович обернулся и понял,  что поблизости с  ним зашептался
николаевский старик гренадер.
     -- "Господи, что это?"
     -- "Автомобиль: именитые японские гости..."
     122
     Автомобиля не было и следа.
     Призрачный абрис треуголки лакея и  шинельное, в ветер протянутое крыло
неслось из тумана в туман двумя огнями кареты.

СТЕПКА

     Под Петербургом  от  Колпина  вьется  столбовая  дорога: это  место  --
мрачнее  места и  нет! Подъезжаете  утром вы к Петербургу, проснулись вы  --
смо трите: в окнах вагонных мертво; ни единой души, ни единой деревни; будто
род человеческий вымер, и сама земля --  труп. Вот на поверхности, состоящей
из путаницы оледенелых кустов, издали припадает к земле такое черное облако;
горизонт там свинцов; мрачные земли уползают под небо...
     Многотрубное, многодымное Колпино!
     От Колпина к Петербургу и вьется столбовая дорога; вьется серою лентой;
битый щебень ее окаймляет и линия телеграфных столбов. Мастеровой пробирался
там  с узелочком на палочке; на пороховом он работал заводе и  за что-то был
прогнан; и шел пехтурой к Петербургу; вкруг него ощетинился желтый тростник;
и мертвели придорожные  камни; взлетали, опускались шлахтбаумы, чередовались
полосатые  версты,  телеграфная  проволока  дребезжала  без конца и  начала.
Мастеровой    был    сын   захудалого    лавочника;   был   он    по   имени
Степка51; с месяц всего  проработал он на подгородном заводе; и с
завода  ушел: перед ним присел  Петербург. Многоэтажные груды уже присели за
фабриками; сами фабрики приседали за трубами -- там вон, там, да и -- там; в
небе не было  ни единого облачка, а горизонт из тех мест казался размазанной
сажей, раздышалось там сажей полуторамиллионное население.
     Там вон, там, да и -- там: мазалась ядовитая гарь; и на гари щетинились
трубы;  здесь труба  поднималась  высоко;  приседала чуть  --  там; далее --
высился ряд истончавшихся  труб,  становившихся наконец  просто так себе  --
волосинками;  вдали десятками можно  было считать волосинки;  над оконченным
отверстием одной  ближней трубы, угрожая небу  уколом, торчала громоотводная
стрелочка.
     Все это Степка  мой видел; и на  все это Степка  мой -- нуль  внимания;
посидел на куче битого щебня, сапоги долой; переплел ноги
     123
     заново,  пожевал  мякоть  ситника.  Да  и далее:  потащился к ядовитому
месту, к пятну сажи: к самому Петербургу.
     К вечеру  того дня  отворилась дверь  дворницкой:  дверь  завизжала;  и
чебутарахнул  дверной блок:  в середине дворницкой дворник,  Матвей  Моржов,
углублялся в  газетное чтение, ну, конечно,  "Б и р ж е  в к  и"; между  тем
дебелая  дворничиха (у нее  болело все ухо), наваливши  на  стол кучи пухлых
подушек, занималась мореньем клопов при помощи русского скипидара; и стоял в
дворницкой дух жесткий и терпкий.
     В ту минуту, визжа, отворилась дверь дворницкой и чебутарахнул блок; на
пороге же двери  стоял  неуверенно Степка (васильеостровский дворник, Матвей
Моржов, был его единственным земляком  во всем Петербурге: разумеется Степка
-- к нему).
     К вечеру на столе появилась водочная бутыль;  появились соленые огурцы,
появился сапожник Бессмертный  с  гитарою. Отказался Степка от  водки:  пили
дворник Моржов да сапожник Бессмертный.
     --  "Эвона...  Землячок-то,  землячок   што  докладывает",--  ухмылялся
Моржов.
     -- "Это все оттого, что нет у  них  надлежащих  понятиев",  --  пожимал
плечами сапожник Бессмертный; трогал пальцем струну; раздавалось: бам, бам.
     -- "А как батько-то целебеевский?" 52
     -- "Сказ один: пьянствует".
     -- "А учительша?"
     -- "А учительша ничаво: говорят, возьмет себе в мужи горбатого Фрола".
     -- "Эвона...  Земляк-то,  земляк  што  докладывает",--  умилялся Матвей
Моржов; и взяв двумя пальцами огурец, огурец и откусывал.
     -- "Это все  оттого, что нет  у них  надлежащих понятиев",  --  пожимал
плечами сапожник Бессмертный: трогал пальцем струну;  раздавалось: бам, бам.
И  Степка рассказывал;  все  о том,  об  одном: как  у них на селе  завелись
мудреные люди, что у тех мудреных людей выходило относительно всего прочего,
как  они   на  селе  возвещали  рожденье  дитяти,   то   ись,  аслапаждение:
аслапажденье всеобщее  53; да еще выходило: скоро, мол, сбудется;
а  про то, что он, Степка, и сам бывал на молениях мудренейших этих людей,--
ни гу-гу; и еще рассказывал он относительно захожего барина 54, и
всего прочего вместе
     124
     взятого;  какой  барин  был  относительно протчего: на  село  бежал  от
барской  невесты; и так далее; сам  ушел -- к мудреным людям,  а их мудрости
все  равно  не осилил (хоть  барин);  слышь, писали о нем, будто  скрылся --
относительно всего протчего; да еще: в придачу  обобрал он купчиху; выходило
все вместе: рождению  дитяти, аслапаждению, и протчему -- скоро быть. На все
то  балагурство  дворник   Моржов  до  крайности   удивлялся,   а   сапожник
Бессмертный, не удивляясь: дул водку.
     -- "Это все  оттого, что нет  у них надлежащих понятиев -- оттого вот и
кражи, и барин, и внучка,  и освобожденье всеобщее;  оттого и мудреные люди;
никаких понятиев не имеют: да и никто не имеет".
     Трогал пальцем струну, и -- "бам", "бам"!
     Степка же на это ни звука: промолчал, что от  тех людей и на колпинской
фабрике получал он  цидули; и протчее, относительно всего:  что  и как. Пуще
всего он про  то  промолчал,  как  на  колпинской фабрике  свел знакомство с
кружком, что под самым  под Петербурхом  имели  собрания; и все протчее. Что
иные из  самых господ еще с прошлого году, если  верить  тем людям, собрания
посещают  --  до  крайности: и  --  все вместе... Обо всем этом Бессмертному
Степка ни слова; но спел песенку:

     Тилимбру-тилишок -
     Душистый горошек:
     Питушок-грибешок
     Клевал у окошек.
     Д'тимбру-д'тилишка -
     Милая Анета,
     Ты не трошь питушка:
     Вот тибе манета.

     Но  на эту песню сапожник  Бессмертный повел  лишь  плечами; всей своей
пятерней загудел по гитаре он: "Тилимбру,  ти-лим-бру:  пам-пам-пам-пам".  И
спел:

     Никогда я тебя не увижу,--
     Никогда не увижу тебя:
     Пузырек нашатырного спирта
     В пиджаке припасен у меня.
     Пузырек нашатырного спирта
     В пересохшее горло волью:
     Садрогаясь, паду на панели --
     Не увижу голубку мою!

     И пятерней по гитаре: тилимбру, тилимбру: пам-пам-па.м... На что Степка
не остался в долгу: удивил.

     Над саблазнам да над бидою
     Андел стал са златой трубою --
     125
     Свете, Свете.
     Бессмертный Свете!
     Асени нас бессмертный Свете --
     Пред Табою мы, ровно дети:
     Ты -- Еси
     На небеси!
     Слушал  очень  зашедший  в  дворницкую  молодой  барин,  проживающий  в
чердачном  помещении; он расспрашивал Степу  про мудренейших людей:  как они
возвещают  представление  света;  и когда  сие  сбудется;  но  еще  более он
расспрашивал про того захожего барина, про Дарьяльского, -- как и все. Барин
был из себя тощий: видно хворый; и от времени  до времени опоражнивал  барин
рюмочку, так что Степка ему еще вот назидательные слова говорил:
     -- "Барин вы хворый; и потому от табаку да от водки скоро вам -- капут:
сам, грешным делом, пивал: а таперича дал зарок. От табаку да от водки все и
пошло; знаю то, и кто спаивает: японец!"
     "А откуда ты знаешь?"
     -- "Про  водку? Перво сам граф Лев Николаевич  Толстой -- книжечку  его
"Первый винокур" 55 изволили читывать?  -- ефто самое говорит; да
еще говорят те вон самые люди, под Питербурхом".
     -- "А про японца откуда ты знаешь?"
     -- "А про японца так водится:  про японца все знают... Еще вот изволите
помнить,  ураган-то, что над Москвою прошел, тоже сказывали -- как мол,  что
мол, души  мол, убиенных;  с того, значит, света, прошлись над  Москвою, без
покаяния, значит, и умерли. И еще это значит: быть в Москве бунту".
     -- "А с Петербургом что будет?"
     -- "Да что: кумирню какую-то строят китайцы!"56
     Степку  взял тогда барин  к  себе, на чердак: нехорошее было  у  барина
помещение;  ну и жутко барину одному: он и взял  к себе Степку; ночевали они
там.
     Взял он его с собою, пред собой усадил, из чемоданишка вынул оборванную
писулю; и писулю Степке прочел: "Ваши политические убеждения мне ясны как на
ладони: та же все бесовщина,  то же  все одержание страшною силой; вы мне не
верите,  да  ведь я  то уж знаю: знаю я, что скоро  узнаете вы,  как  узнают
многие вскоре... Вырвали и меня из нечистых когтей.
     "Близится великое время: остается десятилетие до начала конца:
     126
     вспомните, запишите и передайте потомству; всех годов значительней 1954
год.    Это   России    коснется,    ибо    в   России    колыбель    церкви
Филадельфийской57; церковь эту благословил  сам Господь наш Иисус
Христос. Вижу теперь, почему Соловьев говорил о культе  Софии 58.
Это -- помните? в связи с тем, что у Нижегородской сектантки...59
И так далее...  далее..."  Степка почмыхивал носом,  а  барин писулю  читал:
долго писулю читал.
     -- "Так оно -- во, во, во. А какой ефто барин писал?"
     -- "Да заграницей он, из политических ссыльных".
     -- "Вот оно што".
     ...............................................................
     -- "А что, Степка, будет?"
     --  "Слышал  я:  перво-наперво  убиения   будут,  апосля  же   всеопчее
недовольство;  апосля же  болезни  всякие  -- мор, голод, ну а там,  говорят
умнейшие  люди,  всякие   там  волнения:  китаец  встанет  на  себя  самого:
мухамедане тоже взволнуются оченно, только етта не выйдет".
     -- "Ну а дальше?"
     -- "Ну все протчее соберется на исходе двенадцатого года 60;
только уж в тринадцатом году... Да что! Одно такое  пророчество есть, барин:
вонмем-де...  на  нас-де клинок... во что  венец  японцу: и  потом опять  --
рождение  отрока  нового.  И еще: у анпиратора прусскава мол...  Да что. Вот
тебе, барин, пророчество: Ноев Кавчег 61 надобно строить!"
     -- "А как строить?"
     -- "Ладно, барин, посмотрим: вы етта мне, я етта вам -- шепчемся".
     -- "Да о чем же мы шепчемся?"
     -- "Все о том, об одном: о втором Христовом пришествии".
     "Довольно: все это вздор..."
     ...............................................................
     "Ей, гряди, Господи Иисусе!"'

     Конец второй главы

ГЛАВА ТРЕТЬЯ
     в которой описано,
     как Николай Аполлонович Аблеухов
     попадает с своей затеей впросак

     Хоть малый он обыкновенный,
     Не второклассный Дон Жуан,
     Не демон, даже не цыган,
     А просто гражданин столичный,
     Каких встречаем всюду тьму,
     Ни по лицу, ни по уму
     От нашей братьи не отличный.
     А. Пушкин1

ПРАЗДНИК

     В  одном важном  месте состоялося появление, до  чрезвычайности важное;
появление то состоялось, то есть было.
     По поводу этого случая  в  упомянутом месте  с  чрезвычайно  серьезными
лицами  появились  в  расшитых мундирах и  чрезвычайные  люди;  так сказать,
оказались на месте.
     Это был  день чрезвычайностей. Он, конечно, был  ясен.  С самых  ранних
часов  в  небе  искрилось  солнце:  и  заискрилось  все,  что  могло  только
искриться: петербургские крыши, петербургские шпицы, петербургские купола.
     Где-то там пропалили 2.
     Если б вам удосужилось  бросить взгляд на то  важное место, вы видели б
только лак, только лоск; блеск  на окнах зеркальных; ну, конечно,-- и  блеск
за зеркальными окнами; на колоннах -- блеск; на паркете -- блеск; у подъезда
блеск тоже; словом, лак, лоск и блеск!
     Потому-то с  раннего  часа  в  разнообразных  концах столицы Российской
империи  все  чины, от  третьего класса  и  до  первого  класса включительно
3, сребровласые старцы  с  надушенными баками и как лак  сиявшими
лысинами,  энергично надели крахмал, как бы  некую рыцарскую броню; и так, в
белом, вынимали из шкафчика краснолаковые свои коробки, напоминавшие дамские
футляры для бриллиантов; желтый  старческий  ноготь  давил на пружинку, и от
этого,   щелкая,  отлетала  крышка  красного  лака  с  приятной  упругостью,
обнаружив
     128
     изящно в  мягко-бархатном ложе свою  ослепительную  звезду; в это время
такой  же седой камердинер вносил в комнату  вешалку, на которой  можно было
увидеть,  во-первых:  белые  ослепительные штаны; во-вторых:  мундир черного
лоска  с раззолоченной  грудью;  к  этим  белым  штанам  наклонялась как лак
горевшая лысина,  и  седой  старичок,  не кряхтя,  поверх пары  белых, белых
штанов  облекался  в мундир  ярко-черного лоска  с  раззолоченной грудью, на
которую падало ароматно серебро седины; наискось потом обвивался он атласною
ярко-красною лентою, если был он аннинский кавалер  4; если же он
был  кавалер более высокого ордена, то его  искрометную грудь обвивала синяя
лента. После этой праздничной церемонии  соответственная  звезда садилась на
грудь  золотую,  прикреплялася шпага, из  особой  формы картонки  вынималась
треуголка  с плюмажем, и седой  орденский кавалер -- сам блеск и трепет -- в
лакированной черной карете  отправлялся туда, где все -- блеск  и трепет;  в
чрезвычайно  важное место, где уже стояли  шеренги чрезвычайно важных особ с
чрезвычайно   важными    лицами.   Эта    блещущая    шеренга,   выровненная
обер-церемониймейстерским   жезлом,  составляла   центральную   ось   нашего
государственного колеса.
     Это был день чрезвычайностей; и он должен был, разумеется, просиять; он
-- просиял, разумеется.
     Уже с  самого раннего утра исчезала всякая темнота,  и  был свет  белей
электричества, свет дневной; в этом свете заискрилось все, что  могло только
искриться: петербургские крыши, петербургские шпицы, петербургские купола.
     Грянул  в  полдень  пушечный выстрел. В  чрезвычайно ясное утро,  из-за
ослепительно  белых  простынь,  вдруг  взлетевших  с  кровати  ослепительной
спаленки,  выюркнула  фигурка  --  маленькая,  во  всем  белом;  фигурка  та
почему-то  напомнила циркового наездника.  Стремительная фигурка  по обычаю,
освященному традицией седой старины, принялась укреплять  свое тело шведской
гимнастикой, разводя и сводя руки и ноги, и далее, приседая на  корточки  до
двенадцати (и более) Раз. После этого полезного  упражнения фигурка окропила
себе  голый  череп  и  руки одеколоном  (тройным,  петербургской  химической
лаборатории).
     Далее,  по  омовении  черепа, рук, подбородка, ушей, шеи  водопроводной
свежей водой, по насыщении своего организма чрезвычайно внесенным в
     129
     комнату кофе,  Аполлон Аполлонович  Аблеухов,  как  и  прочие  сановные
старички,  в этот  день  уверенно затянулся в  крахмал, пронося  в отверстие
панциреобразной сорочки два разительных уха и как лак, сиявшую лысину. После
того, выйдя в туалетную комнату,  Аполлон Аполлонович  Аблеухов из  шкафчика
вынул (как и прочие сановные старички) свои красного лака коробочки, где под
крышкою,  в  мягко-бархатном  ложе лежали все  редкие, ценные ордена.  Как и
прочим  (меньше  прочих),  был  внесен  и  ему  лоск  льющий   мундирчик   с
раззолоченною  грудью; были внесены и  суконные белые панталоны,  пара белых
перчаток, особой формы картоночка, ножны черные шпаги, над которыми от эфеса
свисала серебряная бахрома; под давлением желтого ногтя взлетели  все десять
красно-лаковых крышечек, и из крышечек были добыты: Белый  Орел5,
соответствующая звезда, синяя  лента; наконец, был добыт бриллиантовый знак;
все сие село на расшитую  грудь.  Аполлон  Аполлонович стоял перед зеркалом,
бело-золотой (весь -- блеск и трепет!), левой  рукой прижимая шпагу к бедру,
а правой  --  прижимая к груди плюмажную треуголку с парой белых перчаток. В
этом трепетном виде Аполлон Аполлонович пробежал коридор.
     Но в  гостиной сенатор почему-то  сконфуженно  задержался; чрезвычайная
бледность лица и растрепанный, вид его сына поразили, видно, сенатора.
     Николай Аполлонович  в этот  день поднялся раньше,  чем следует; кстати
сказать,  Николай  Аполлонович  и  вовсе не  спал эту  ночь:  поздно вечером
подлетел лихач к  подъезду желтого  дома; Николай  Аполлонович, растерянный,
выскочил из пролетки и принялся звонить что  есть  сил; а когда ему  отворил
серый лакей  с золотым  галуном, то Николай  Аполлонович, не  снимая шинели,
как-то  путаясь в ее полах, пробежал по  лестнице, далее  -- пробежал  и ряд
пустых комнат;  и  за ним защелкнулась дверь. Скоро у желтого дома  заходили
какие-то  тени.  Николай  Аполлонович  все шагал у себя; в два  часа ночи  в
комнате  Николая  Аполлоновича  еще раздавались шаги, раздавались шаги --  в
половине третьего, в три, четыре.
     Неумытый и заспанный, Николай Аполлонович угрюмо сидел у камина в своем
пестром  халате.  Аполлон  Аполлонович,   лучезарность  и  трепет,  невольно
остановился, отражаясь блеском в паркетах и зеркалах; он стоял на 130
     фоне  трюмо,  окруженный  семьей толстощеких  амуров, продевавших  свои
пламена в золотые венки;  и рука Аполлона Аполлоновича  пробарабанила что-то
на  инкрустации  столика.  Николай  Аполлонович,  вдруг  очнувшись, вскочил,
обернулся и невольно зажмурился. и его ослепил бело-золотой старичок.
     Бело-золотой старичок приходился папашею; но прилива родственных чувств
Николай  Аполлонович  в эту  минуту не испытывал  вовсе; он  испытывал нечто
совершенно обратное, может быть, то, что испытывал  он  у себя в кабинете; у
себя  в  кабинете  Николай Аполлонович совершал  над собой  террористические
акты,--   номер  первый  над  номером   вторым6:  социалист   над
дворянчиком;  и мертвец над влюбленным; у себя Николай Аполлонович проклинал
свое  бренное  существо и, поскольку  он  был  образом и подобием  отца,  он
проклял отца. Было ясно, что  богоподобие его должно  было  отца ненавидеть;
но, быть  может,  бренное существо его все же  любило отца? В  этом  Николай
Аполлонович  вряд ли себе признался. Любить?..  Я не знаю, подходит ли здесь
это слово. Николай Аполлонович отца своего как бы чувственно  знал, знал  до
мельчайших изгибов, до невнятных дрожаний невыразимейших чувств; более того:
он  был  чувственно  абсолютно  равен  отцу; более  всего  удивляло  его  то
обстоятельство, что психически он не знал, где кончается он и где психически
начинается   в   нем  самом  дух  сенатора,   носителя  тех  вон   искристых
бриллиантовых знаков, что сверкали на  блещущих листьях  расшитой груди.  Во
мгновение ока он не то что представил, а  скорей пережил себя  самого в этом
пышном мундире;  что бы он испытал, созерцая такого вот,  как он,  небритого
разгильдяя в  пестром бухарском  халате;  это ему  показалось бы  нарушением
хорошего тона. Николай Аполлонович понял,  что почувствовал бы брезгливость,
что  по-своему   был  бы   прав  родитель  его,  ощущая  брезгливость,   что
брезгливость ту ощущает родитель вот сейчас --  здесь. Понял и то, что смесь
озлобления и стыда заставила его  быстро так привскочить  перед бело-золотым
старичком:
     -- "Доброе утро, папаша!"
     Но  сенатор,  продолжаясь  чувственно в сыне, может быть,  инстинктивно
испытывая нечто не совсем чуждое и ему (как бы голос когда-то бывших и в нем
сомнений -- в дни его профессуры), в сво