ему переменился обидно; это он заметил с первого появления
особы на дачке; неузнаваемым стал тон  особы к нему,--  неприятным, обидным,
натянутым  (таким тоном  начальники учреждений встречают  просителей,  таким
тоном встречает редактор  газеты  газетного репортера, собирателя сведений о
пожарах и  кражах; и  так попечитель говорит  с кандидатом на  место учителя
в... Сольвычегодске, в Сарепте...).
     Вот -- нате же!..
     Так: после беседы  с французом (француз теперь удалился) особа  вопреки
всей манере  держаться  с Александром  Ивановичем из кабинета  не  вышла,  а
продолжала сидеть -- там,  за письменным столиком;  и  -- обидно так  вышло:
будто  бы  его,  Александра Ивановича, и  нет  вовсе  тут;  будто  бы он  не
знакомый, а -- черт знает что! -- неизвестный проситель, располагающий своим
временем. Александр Иванович Дудкин был все  же -- Неуловимый; партийная его
кличка гремела в России и  за  границей; да и, кроме всего: по происхождению
был он все же потомственный дворянин, а особа, особа-- гм-гм; появление свое
у особы он считал особе за честь...
     Темнело: синело.
     А  в  темнеющем всем, в полусумраке кабинетика, пиджаком  отвратительно
прожелтилась  особа; вовсе  к  столику  принагнулась квадратная  голова (над
спиною виднелся  лишь крашеный кок), подставляя широкую мускулистую спину с,
должно быть, невымытой  шеей; спина как-то выдавилась, подставлялся взору; и
подставляясь  не  так: не  прилично,  а... как-то... глумливо.  И ему отсюда
казалось,   что   насмешливо   разнахальничались   оттуда,   из  полусумерок
кабинетика,  сутулосогбенные -  плечо и спина;  и он мысленно  их
раздел; представилась  жирная  кожа, разрезаемая с  такою же легкостью,  как
кожа  поросенка под хреном; проползал таракан (видно  здесь  водились  они в
изобилии); ему стало противно, он -- сплюнул.
     340
     Вдруг  безликой улыбкой  повыдавилась  меж  спиной и  затылком  жировая
шейная складка:  точно  в кресле там засело чудовище;  и  представилась  шея
лицом;  точно  в  кресле засело  чудовище  с безносой,  безглазою  харею;  и
представилась шейная складка -- беззубо разорванным ртом.
     Там, на вывернутых ногах,  неестественно запрокинулось косолапое чудище
-- в полусумерках комнаты, фу, пакость!
     Александр Иванович передернул плечом и  подставил  спине свою спину; он
принялся выщипывать  усики  с независимым  видом; он хотел  бы представиться
оскорбленным, а представился независимым только; он  выщипывал усики с таким
видом, будто  он  сам по себе, а спина  сама по себе.  Ему бы уйти,  хлопнув
дверью;  а уйти  невозможно: от этого  разговора  зависело спокойствие жизни
Николая  Аполлоновича; и  стало быть: уйти, хлопнув дверью, нельзя;  и стало
быть, он все-таки от особы зависел.
     Александр Иванович, сказали мы, подставил спине свою  спину; но спина с
шейной складкой была  все же  спиной притягательной; и он на нее повернулся:
не  повернуться  не мог...  Тут особа,  в свою очередь, повернулась круто на
стуле:  поглядела  в  упор наклоненная узколобая  голова,  напоминая  дикого
кабана, готового вонзить клык в какого угодно  преследователя; повернулась и
опять  отвернулась.  Жест  этого поворота  красноречиво  кричал  -- сплошным
желанием нанести оскорбление. Но и не только это  выразил жест. Должно быть,
особа подметила кое-что в устремленном  ей в  спину взоре, потому что взгляд
моргающих глазок язвительно выразил:
     "Э, э, э... Так-то вы, батенька?.."
     Александр Иванович сжал в кармане кулак. И опять отвернулся.
     Часы  тикали.  Александр Иванович крякнул  два раза, чтобы  слуха особы
коснулось  его  нетерпение (надо было  и себя отстоять, и не слишком обидеть
особы;  обидь  он   особу,  Николай  Аполлонович  от   обиды  той  ведь  мог
потерпеть)...  Но  кряхтенье  Александра  Ивановича  вышло  робеющей спазмой
приготовишки перед школьным  учителем.  Что  такое  случилось  с ним? Откуда
возникла  та робость?  Особы он  не боялся ничуть:  он боялся  галлюцинации,
возникающей там, на обоях,-- не особы же...
     341
     Особа писать продолжала.
     Александр Иванович крякнул еще. И еще. На этот раз особа отозвалась.
     "Повремените..."
     Что за тон? Что за сухость?
     Наконец особа привстала и повернулась; грузная ладонь описала в воздухе
пригласительный жест:
     -- "Пожалуйте..."
     Александр  Иванович  как-то  весь растерялся; гнев его, перешедший  все
грани, выразился в суетливом забвении общеупотребительных слов:
     -- "Я... видите ли... пришел..."
     -- "?"
     --  "Как вы знаете,  или впрочем... Что за черт!.." --  И вдруг коротко
так отрезал он:
     -- "Дело есть..."
     Но особа, откинувшись в кресло (он ее готов был без жалости придушить в
этом  кресле),  с  уничтожающим  видом  пробарабанила  по  столу  обкусанным
пальцем; и -- глухо бубукнула:
     -- "Должен предупредить вас... Времени у меня нет сегодня, чтоб слушать
пространные разъяснения. А потому..."
     Каково!
     --  "Потому  я  просил  бы  вас,  мой  милейший,  выражаться  точнее  и
кратче..."
     И в кадык вдавив подбородок, особа уставилась в окна; и пустое от света
пространство оттуда кидало шелестящие горсточки своего листопада.
     -- "А  скажите, с какой  поры у вас этот...  такой тон",--  вырвалось у
Александра Ивановича не иронически только, а как-то даже растерянно.
     Но особа опять его перебила: перебила неприятнейшим образом:
     -- "Ну те-с?"
     И скрестила руки у себя на груди.
     "Дело мое..."-- и запнулся...
     "Ну те-с..."
     "Стало большой важности..."
     Но особа в третий раз перебила:
     "Степень важности мы обсудим потом".
     И прищурила глазки.
     Александр Иванович Дудкин, непонятным образом растерявшись, покраснел и
почувствовал, что больше
     342
     не выдавить фразы. Александр Иванович молчал.
     Молчала особа.
     В  окна  бил  листопад:  красные листья,  ударяясь  о  стекла  облетая,
шушукались; там суки -- сухие скелеты -- образовали черновато-туманную сеть;
был  на  улице  ветер: черноватая сеть  начинала  качаться;  черноватая сеть
начинала  гудеть.  Бестолково,  беспомощно, путаясь  в выражениях, Александр
Иванович  излагал   аблеухов-ский  инцидент.  Но   по  мере   того,  как  он
вдохновлялся  рассказом, преодолевая ухабы в  построении  своей  речи, суше,
суровее  становилась  особа: бесстрастнее выступал и потом  разгладился лоб;
пухлые  губки перестали посасывать; а в том  месте  рассказа,  где  выступил
провокатор Морковин, особа значительно вскинула брови и дернула носом: точно
она до этого места все старалась действовать на совесть рассказчика, будто с
этого  места рассказчик стал  и  вовсе  бессовестным,  так  что все  пределы
терпимости, на какие способна о с о б а, в этом  месте перейдены; и терпение
ее -- окончательно лопнуло:
     "А?.. Видите?.. А вы говорили?.."
     Александр Иванович вздрогнул.
     -- "А что  такое я говорил?"
     -- "Ничего: продолжайте..."
     Александр Иваныч вскричал в совершенном отчаяньи:
     -- "Да я все сказал! Что  же еще мне прибавить!"
     И  в кадык вдавив подбородок, особа  потупилась, покраснела, вздохнула,
укоризненно  впилась  в  Александра  Ивановича  теперь неморгающим  взглядом
(взгляд был грустный); и -- прошептала чуть-чуть:
     -- "Нехорошо... Очень, очень нехорошо... Как вам не стыдно!.."
     В смежной комнате появилась  Зоя Захаровна с лампою; прислуга, Маланья,
накрывала  на стол:  и ставились  рюмочки;  господин Шишнарфиев  появился  в
столовой; рассыпался мелким бисером его тенорок, но весь этот бисер давил...
акцент младоперса; сам Шишнарфиев был от взора укрыт цветочною вазою; все то
Александр Иванович подметил издалека, и -- будто сквозь сон.
     Александр  Иванович чувствовал  трепетание  в сердце; и  --  ужас;  при
словах "как  вам не стыдно"  он слышал, как яркий румянец заливал  его щеки;
явная угроза в словах страшного собеседника притаилась губительно; Александр
Иванович невольно заерзал на стуле, припоминая какую-то  им  не  совершенную
вовсе вину.
     343
     Странно: он  не осмелился переспрашивать, что   значит скрытая  в  тоне
особы угроза и что   значит  по  его адресу "стыдно ". "С т ы д н о"  это он
так-таки проглотил.
     -- "Что  же  мне  передать  Аблеухову  относительно провокаторской этой
записки?"
     Тут лобные кости приблизились к его лбу:
     -- "Какой такой  провокаторской? Не  провокаторской вовсе... Должен вас
охладить. Письмо к Аблеухову написано мною самим".
     Эта тирада произнеслась с достоинством, превозмогшим и гнев, и упрек, и
обиду;  с  достоинством,   превозмогшим  себя  и  теперь  снизошедшим  до...
уничижающей кротости.
     -- "Как? Письмо написано вами?"
     -- "И шло -- через вас: помните?.. Или забыли?"
     Слова  "з  а б  ы  л и"  особа произнесла  с таким  видом, как будто бы
Александр  Иванович все это прекрасно  сам знал, но для чего-то прикидывался
незнающим; вообще особа явно ему давала понять, что теперь  она собирается с
его притворством играть, как с мышкою кошка...
     -- "Помните: это письмо передал я вам, там -- в трактирчике..."
     --  "Но  я   его  передал,   уверяю  вас,  не  Аблеухову,   а   Варваре
Евграфовне..."
     -- "Полноте, Александр Иванович, полноте, батенька: ну, чего нам, своим
людям, хитрить: письмо нашло адресата... А остальное -- увертки..."
     -- "И вы -- автор письма?"
     Сердце Александра Ивановича так трепетало, так билось,  и казалось, что
-- выбьется; точно бык, замычало; и -- побежало вперед.
     А  особа  значительно  стукнула  по  столу  пальцем,  сменяя  свой  вид
равнодушия на гранитную твердость, особа вскричала:
     -- "Что же вас удивляет тут?.. Что письмо Аблеухову написано мною?.."
     -- "Конечно..."
     -- "Извините  меня, но  я сказал бы, что изумление  ваше граничит уже с
откровенным притворством..."
     Из-за  вазы,   оттуда,  выставился   черный  профиль  Шишнарфиева;  Зоя
Захаровна профилю зашептала, а профиль кивал головой;  и  потом уставился на
Александра
     344
     Ивановича. Но Алексадр Иванович ничего не видал. Он только  воскликнул,
кидаясь к о с о б е:
     __ "Или я сошел с ума, или -- вы!.."
     Особа ему подмигнула:
     _ "Ну те-ка?"
     Вид же ее говорил:
     -- "Э, э,  э, батенька: давеча я видел, как  ты посматривал... Думаешь,
что со мной эдак можно?.."
     Нечто произошло: бодро, как-то весело даже, как-то даже с придурковатым
задором особа прищелкнула языком, будто хотела воскликнуть:
     -- "Батенька, да подлость-то,  право, с тобою -- только с  тобой: не со
мной..."
     Но она сказала лишь:
     -- "А?... А?.."
     Потом,  сделавши  вид,  что  свой  сардонический  хохот  она  с  трудом
подавила,  строго,  внушительно, снисходительно положила особа свою  тяжелую
руку на плечо к Александру Ивановичу. Задумалась и прибавила:
     -- "Нехорошо... Очень, очень нехорошо..."
     И то самое, странное, гнетущее и знакомое состояние охватило Александра
Ивановича:  состояние гибели  пред  куском темно-желтых обой, на которых  --
вот-вот  -- появится  роковое. Александр Иванович тут почувствовал  за собой
незнаемую вину; посмотрел, и будто бы облако понависло над ним, окуривая его
из того направления, где сидела особа, и выкуриваясь из особы.
     А  особа  уставилась на  него  узколобою  головой;  все  сидела  и  все
повторяла:
     -- "Нехорошо..."
     Наступило тягостное молчание.
     -- "Впрочем, конечно, соответствующих  данных я все еще подожду; нельзя
же без данных... А впрочем: обвинение -- тяжкое; обвинение, скажу прямо вам,
столь тяжко, что..."-- тут особа вздохнула.
     -- "Но какие же данные?"
     -- "Вас  лично  пока не хочу я  судить... Мы в партии Действуем, как вы
знаете, на основании фактов... А факты, а факты..."
     -- "Да какие же факты?"
     -- "Факты о вас собираются..."
     Этого не хватало лишь!
     Вставши с кресла, особа обрезала  кончик гаванской сигары, двусмысленно
замымыкала песенку; непроницаемо она замкнулась теперь в 345
     свое благодушие; прошагала в столовую,  дружелюбно  хватила Шишнарфиева
по плечу.
     Крикнула  по  направлению  к  кухне,  откуда  потягивало таким  вкусным
жаркоем.
     -- "Смерть как хочется есть..." Оглядела стол и заметила:
     -- "Наливочки бы..."
     Потом прошагала обратно она в кабинетик.
     ...............................................................
     -- "Ваши  сидения в  дворницкой...  Ваша дружба с домовой  полицией,  с
дворником... Наконец: попойки ваши с участковым писцом Воронковым..."
     И на вопросительный, недоумевающий взгляд -- взгляд,  полный  ужаса  --
Липпанченко, то есть  особа, продолжала язвительный,  многосмысленный шепот,
полагая ладонь на плечо к Александру Ивановичу.
     -- "Будто  сами  не знаете?  Строите удивленные взоры?  Не знаете,  кто
такой Воронков?"
     -- "Кто такой  Воронков? Воронков?!.. Позвольте... да что ж из этого...
Что ж тут такого?.."
     Но особа, Липпанченко, хохотала, схватясь за бока:
     -- "Не знаете?.."
     -- "Я не утверждаю этого: знаю..."
     -- "Прелестно!.."
     -- "Воронков --  писец из  участка:  посещает домового дворника  Матвея
Моржова..."
     --  "С сыщиком изволите выдеться, с сыщиком изволите  распивать, как не
знаю кто, как последний шпичишко..."
     -- "Позвольте!.."
     -- "Ни  слова,  ни  слова",--замахала особа,  видя  попытку  Александра
Ивановича, перепуганного не на шутку, что-то такое сказать.
     --  "Повторяю: факт  вашего явного участия  в провокации не  установлен
еще,  но...  предупреждаю  --  предупреждаю  по  дружбе: Александр Иванович,
родной мой, вы затеяли что-то неладное..."
     -- "Я?"
     -- "Отступите: не поздно..."
     На  мгновение   Александру  Ивановичу  представилось  явно,  что  слова
"отступите, не поздно" есть своего рода  условие некой особы: не  настаивать
на разъяснении инцидента с Николаем Аполлоновичем;
     346
     показалось еще кое-что --  о с о  б  а-т о (вспомнил он)  и  сама  была
чем-то крупно ославлена; что-то такое случилось  тут  -- было явно: давешние
намеки Зои Захаровны Флейш -- о чем же еще!
     Но  едва  это  Александр  Иванович  подумал  и,  подумав,  приободрился
немного,  как  знакомое,   зловещее  выражение  той  самой  галлюцинации  --
мимолетно скользнуло на лице  толстяка;  и лобные кости напружились в  одном
крепком упорстве -- сломать его волю: во что бы ни стало, какою угодно ценою
-- сломать, или... разлететься на части.
     И лобные кости сломали.
     Александр Иванович как-то сонно и угнетенно поник,  а особа, мстящая за
только что бывшее  мгновение противления  своей воле, уже  опять  наступала;
квадратная голова наклонилась так низко.
     Глазки -- глазки хотели сказать:
     "Э, э, э, батенька... Да ты вот как?"
     И слюною брызгался рот:
     -- "Не прикидывайтесь таким простаком..."
     -- "Я не прикидываюсь..."
     -- "Весь Петербург это знает..."
     -- "Что  знает?"
     -- "О провале Т... Т..."
     -- "Как?!"
     -- "Да, да..."
     Если бы особа хотела сознательно отвлечь мысль Александра  Ивановича от
могущего произойти в нем открытия  подлинных мотивов поведения особы, то она
совершенно успела, потому  что известие  о провале Т...  Т...  поразило, как
громом, слабого Александра Ивановича:
     -- "Господи Иисусе Христе!.."
     -- "Иисусе Христе!"  -- издевалась особа.-- "Это ж вам известно  прежде
всех нас...  До показания экспертов  допустим,  что  так это...  Только:  не
усугубляйте же на себя подозрений: и ни слова об Аблеухове".
     Должно быть, у Александра Ивановича в ту минуту выл крайне идиотический
вид, потому  что  особа продолжала все  хохотать и  дразнила черным  оскалом
широко раскрытого рта: тем же самым оскалом из мясной глядит на нас кровавая
звериная туша с ободранной кожею.
     347
     -- "Не прикидывайтесь, родной мой, будто роль Аблеухова неизвестна вам;
и будто вам неизвестны  причины, которые и заставили меня  казнить Аблеухова
данным  ему  поручением; будто вам неизвестно, как этот  паскудный  паршивец
разыграл  свою  роль:  роль,  заметьте  разыграна  ловко;  и   расчетец  был
правильный,--  расчетец  на сантиментальности  эти, слюнтяйство, например, в
роде  вашего",--  смягчилась  особа:  признанием,  что  и  Александр  Иваныч
страдает  --  слюнтяйством  она великодушно снимала с  Александра  Ивановича
взведенное  за  минуту  пред  тем  обвинение;  верно, вот  отчего при  слове
"слюнтяйство" что-то свалилось с души Александра Иваныча; он уже глухо-глухо
старался уверить себя, что относительно особы -- ошибся он.
     --  "Да  расчетец  был  правильный: благородный де сын  ненавидит отца,
собирается  де  отца  укокошить,   а  тем  временем   шныряет  среди  нас  с
рефератиками  и прочею  белибердою;  собирает бумажки, а когда накопляется у
него коллекция этих бумажек, то коллекцию эту он --  преподносит папаше... А
у всех у вас к гадине этой какое-то неизъяснимое тяготение..."
     -- "Да ведь он, Николай Степаныч, он -- плакал..."
     -- "Что  же,  слезы  вас удивили... Чудак же вы:  слезы  -- это обычное
состояние   интеллигентного   сыщика;   интеллигентный   же   сыщик,   когда
расплачется,  то  думает,  что  расплакался искренне: и,  пожалуй,  даже  он
жалеет, что -- сыщик; только нам от этих  интеллигенческих слез нисколько не
легче... И вы,  Александр Иванович,-- тоже вот плачете...  Я  вовсе не  хочу
сказать, что и вы виноваты" (неправда: только что особа твердила тут о вине;
и эта неправда на  мгновение ужаснула Александра Ивановича; подсознательно в
душе  его, как молния,  сверкнуло одно: "Совершается торг:  мне предлагается
поверить отвратительной  клевете, или,  точнее,  не  веря, с  клеветою  этою
согласиться  ценой снятия клеветы с  меня самого..." Все  это  сверкнуло  за
порогом  сознания,  потому что  ужасную  правду  заперли  за этот  порог над
глазами склоненные лобные  кости особы и  гнетущая атмосфера  грозы, и блеск
маленьких глазок с их  "э, э, -- батенька"...  И  он  думал, что начинает он
клевете этой верить).
     -- "Вы,  уверен я,  вы,  Александр  Иваныч, чисты,  но -- что  касается
Аблеухова: тут вот, в этом вот ящике
     348
     у  меня на  храненье  досье: я  представлю  впоследствии  досье на  суд
партии". Тут особа отчаянно затопталась по кабинетику -- из угла в угол -- и
забила косолапо ладонью в перекрахмаленную свою грудь. В тоне же послышалось
неподдельное  огорчение,  отчаяние --  просто какое-то благородство  (видно,
торг заключен был удачно).
     _  "Впоследствии-то  меня,   верьте,  поймут:  теперь   положение  меня
вынуждает стремительно  вырвать  с корнем  заразу... Да...  я  действую, как
диктатор,  единственной  волею...  Но  --  верьте  мне -- жалко: жалко  было
подписывать   ему   приговор,   но...  гибнут   десятки...  из-за  вашего...
сенаторского сынка: гибнут десятки!..  И Пеппович, и  Пепп уже арестованы...
Вспомните,сами  вы когда-то едва  не погибли (Александр Иваныч  подумал, что
он-то  -- погиб уже)... Кабы не я... Якутскую область-ка  вспомните!.. А  вы
заступаетесь,  соболезнуете... Плачьте же,  плачьте!  Есть  о  чем  плакать:
гибнут десятки!!!.."
     Тут особа вскинула быстрыми глазками и вышла из кабинетика.
     Стемнело: была чернота.
     ...............................................................
     Темнота напала;  и  встала она между всеми предметами комнаты; столики,
шкафы, кресла -- все ушло в глубокую темноту; в темноте  посиживал Александр
Иванович -- один-одинешенек; темнота вошла в его душу: он -- плакал.
     Александр Иванович припомнил все оттенки  речи особы  и  нашел все  эти
оттенки  оттенками  искренними;  особа,  наверное,  не лгала;  а подозрения,
ненависть --  все это  могло  найти объяснение в том  болезненном  состоянии
Александра  Ивановича:  какой-нибудь случайный полуночный кошмар, в  котором
главную  роль  играла особа, мог  случайно св