себе, что мы ощущаем  сознательно не  один  только пункт, а все пункты тела,
что  все  они  поразбухли,  --  разрежены,  раскалены  --  и проходят стадии
расширения тел: от твердого до газообразного состояния, что планеты и солнца
циркулируют  совершенно  свободно  в  промежутках  телесных молекул;  и  еще
представим себе, что центростремительное ощущение и вовсе утрачено нами; и в
стремлении распространиться без меры телесно мы разорвались на части,  и что
целостно только наше сознание: сознание о разорванных ощущениях.
     Что  бы мы ощутили?
     Ощутили бы мы, что летящие и горящие наши разъятые органы, будучи 474
     более не связаны целостно, отделены друг от друга миллиардами верст; но
вяжет сознание наше то кричащее безобразие  -- в одновременной бесцельности;
и пока в разреженном  до  пустоты позвоночнике  слышим мы кипение сатурновых
масс, в  мозг въедаются яростно звезды созвездий; в центре ж кипящего сердца
слышим  мы  бестолковые,  больные  толчки,-- такого  огромного  сердца,  что
солнечные потоки огня,  разлетаясь от  солнца,  не  достигли бы  поверхности
сердца, если б вдвинулось солнце в этот огненный, бестолково бьющийся центр.
     Если бы мы телесно себе могли представить все это, перед нами бы встала
картина первых стадий жизни души, с себя сбросившей  тело: ощущения  были бы
тем  сильней,  чем  насильственней  перед  нами  распался  бы  наш  телесный
состав...

ТАРАКАНЫ

     Липпанченко  остановился посередине темнеющей комнаты со свечою в руке;
косяки  теневые  остановились  с  ним  вместе;  теневой  громадный  толстяк,
липпанчен-ская душа, головой висел в  потолке; ни к теням всех предметов, ни
к собственной тени Липпанченко не почувствовал интереса; более интересовался
он шелестом -- привычным и незагадочным вовсе.
     Он  чувствовал гадливое отвращение к таракану; и теперь  -- видел он --
десятки этих созданий; в темные  свои, шелестя, побежали они углы,  накрытые
светом свечки. И -- злился Липпанченко:
     -- "Проклятые..."
     И протопал к углу за полотерною щеткой, представляющей собою длиннейшую
палку с щетинистой шваброй на конце:
     -- "Ужо мало вам было?!.."
     На пол  он поставил свечу; с полотерною щеткой в  руке взгромоздился на
стул он;  тяжелое,  пыхтящее тело теперь выдавалось над стулом;  лопались от
усилия   сосуды,   напружились  (!)  мускулы;  и  взъерошились  волосы;   за
уползающими горстями гонялся он щетинистым краем швабры; раз, два, три! и --
щелкало под шваброю: на потолке, на стене; даже -- в углу этажерки.
     475
     -- "Восемь... Десять...  Одиннадцать" -- шелестел угрожающий  шепот;  и
щелкая, пятна падали на пол.
     Каждый  вечер  перед  отходом  ко сну  он давил тараканов. Надавивши их
добрую кучу, отправлялся он спать.
     Наконец, ввалившися  в спаленку, дверь защелкнул  на  ключ он; и далее:
поглядел под постель  (с некоторого времени  этот  странный обычай составлял
неотъемлемую   принадлежность  его  раздевания),  перед  собою  поставил  он
оплывшую свечку.
     Вот он разделся.
     Он  теперь сидел  на  постели,  волосатый  и  голый,  расставивши ноги;
женообразные  округлые  формы были  явственно  у него  отмечены на  лохматой
груди.
     Спал Липпанченко голый.
     Наискось от свечи, меж оконной стеною и шкафиком, в теневой темной нише
выступало  замысловатое  очертание:  здесь  висящих  штанов; и  слагалось  в
подобие   --  отсюда   глядящего;  неоднократно   Липпанченко   свои   штаны
перевешивал; и всегда выходило: подобие -- отсюда глядящего.
     Подобие это он увидел теперь.
     А когда задул он свечу, то очертание  дрогнуло и проступило отчетливей;
руку  Липпанченко  протянул  к   занавеске  окна;   отдернулась   занавеска:
отлетающий коленкор прошуршал; комната просияла зеленоватым свечением  меди;
там, оттуда: из белого олова тучек диск пылающий грянул по комнате: и...--
     На  фоне совершенно зеленой  и  будто бы  купоросной стены  --  там! --
стояла фигурочка, в  пальтеце, с  меловым застывшим лицом: будто -- клоун; и
белыми улыбалась  губами.  По  направлению  к двери  Липпанченко  протопотал
босыми  ногами, но животом и  грудями он с размаху расплющился  на двери (он
забыл,  что  дверь  запер); тут  его рванули обратно; горячая струя  кипятка
полоснула его по голой спине от лопаток до зада; падая на постель, понял он,
что  ему разрезали спину:  разрезается так белая  безволосая кожа  холодного
поросенка  под  хреном; и едва  понял  он,  что  случилось  со  спиною,  как
почувствовал ту струю кипятка -- у себя под пупком.
     И оттуда что-то такое прошипело насмешливо; и подумалось где-то, что --
газы,  потому  что  живот был  распорот;  склонив  голову  над  колыхавшимся
животом, неосмысленно глядящим в пространство, он весь  сонно осел, ощупывая
текущие липкости -- на животе и на простыне.
     476
     Это     было    последним    сознательным    впечатлением     обыденной
действительности; теперь сознание ширилось; чудовищная периферия его  внутрь
себя  всосала  планеты; и  ощущала их -- друг  от друга  разъятыми органами;
солнце  плавало  в расширениях  сердца; позвоночник  калился  прикосновением
сатурновых масс; в животе открылся вулкан.
     В  это время тело сидело бессмысленно с упадающей на  грудь  головой  и
глазами уставилось в рассеченный живот свой; вдруг оно завалилось -- животом
в  простыню; рука  свесилась  над  окровавленным  ковриком, отливая  в  луне
рыжеватою шерстью; голова  с висящею  челюстью откинулась  по  направлению к
двери и  глядела  на  дверь  не моргавшим зрачком; надбровные  дуги безброво
залоснились; на простыне проступал отпечаток  пяти  окровавленных пальцев; и
торчала толстая пятка.
     Куст кипел: белогривые полосы полетели  с залива; •они подлетали у
берега  клочковатою пеной; они облизывали  пески; будто тонкие и  стеклянные
лезвия, они неслись по пескам; доплескивались до соленого озерца, наливали в
него раствор  соли;  и бежали  обратно.  Меж ветвями  куста было видно,  как
раскачивалось  парусное  судно,--   бирюзоватое,  призрачное;  тонким  слоем
срезало   пространства   острокрылатыми  парусами;  на   поверхности  паруса
уплотнялся туманный дымок.
     ...............................................................
     Когда утром  вошли, то Липпанченки уже не было,  а была -- лужа  крови;
был  -- труп; и была тут фигурка мужчины -- с усмехнувшимся белым лицом, вне
себя; у нее были усики; они вздернулись  кверху;  очень странно:  мужчина на
мертвеца  сел  верхом;  он  сжимал  в  руке  ножницы;  руку  эту простер  он
48;  по  его  лицу  --  через  нос,  по губам  -- уползало  пятно
таракана.
     Видимо, он рехнулся.

     Конец седьмой главы


ГЛАВА ВОСЬМАЯ,
     и последняя

     Минувшее проходит предо мною...
     Давно ль оно неслось, событий полно,
     Волнуяся, как море-окиян?
     Теперь оно безмолвно и спокойно:
     Не много лиц мне память сохранила,
     Не много слов доходит до меня...
     А. Пушкин1

НО СПЕРВА...

     Анна Петровна!
     О ней  позабыли мы: а Анна  Петровна вернулась; и теперь ожидала она...
но сперва: --
     -- эти двадцать четыре часа! --
     --  эти  двадцать четыре  часа  в  повествовании  нашем  расширились  и
раскидались в душевных пространствах:  безобразнейшим сном; и закрыли кругом
кругозор; и в душевных пространствах запутался авторский взор; он закрылся.
     С  ним  скрылась  и  Анна  Петровна.  Как  суровые,  свинцовые  облака,
мозговые,   свинцовые   игры  тащилися  в  замкнутом  кругозоре,  по  кругу,
очерченному нами, -- безвыходно, безысходно, дотошно --
     -- в эти двадцать четыре часа!..
     А по этим сурово плывущим и бесцелебным событиям весть об Анне Петровне
пропорхнула  отблесками  мягкого  какого-то  света  --  откуда-то.  Мы тогда
призадумались  грустно  --  на  один  только миг; и --  забыли; а до лжно бы
помнить... что Анна Петровна -- вернулась.
     Эти двадцать четыре часа!
     То  есть  сутки:  понятие  --  относительное,  понятие,-- состоящее  из
многообразия мигов, где миг --
     --  минимальный отрезок  ли  времени,  или -- что-либо  там, ну,  иное,
душевное,  определяемое  полнотою  душевных  событий,-- не  цифрой;  если  ж
цифрой, он -- точен, он -- две десятых секунды; и -- в этом случае
     478
     неизменен;  определяемый полнотою  душевных событий он  -- час, либо --
ноль: переживание разрастается в миге, или -- отсутствует в миге --
     -- где миг в повествовании нашем походил на полную чашу событий.
     Но прибытие Анны Петровны есть факт;  и -- огромный;  правда, нет в нем
ужасного содержания, как в других отмеченных фактах; потому-то мы, автор, об
Анне Петровне забыли; и, как водится, вслед за  нами об Анне Петровне забыли
и герои романа.
     И все-таки...--
     Анна Петровна вернулась; событий,  описанных нами,  не  видала  она;  о
событиях  этих  --  не  подозревала,  не  знала;  одно  происшествие  только
волновало  ее:  ее  возвращенье; и должно бы оно взволновать  мной описанных
лиц;  лица эти  должны  бы ведь  тотчас же  отозваться на  происшествие это;
осыпать ее записками,  письмами, выражением радости или  гнева;  но записок,
посыльных к ней не было: на огромное происшествие не обратили внимание -- ни
Николай Аполлонович, ни Аполлон Аполлонович.
     И -- Анна Петровна грустила.
     ...............................................................
     Наружу  не  выходила  она; великолепного тона  гостиница заключила ее в
своем  маленьком номерочке;  и Анна Петровна часами сидела  на  единственном
стуле;  и Анна Петровна  часами сидела, уставившись  в крапы обой; эти крапы
лезли в глаза;  глаза она переводила  к  окну; а  окно  выходило  в нахально
глядящую стену  каких-то  оливковатых оттенков; вместо  неба был желтый дым;
лишь в окошке там, наискось, виделись груды грязных  тарелок, лохань, рукава
засученных рук через отблески стекол...
     Ни -- письма, ни -- визита: от мужа, от сына.
     Иногда  звонила  она; какая-то  появлялась  вертунья в  бабочкообразном
чепце.
     И Анна Петровна -- в который раз! -- изволила спрашивать:
     --  "В  комнату,  пожалуйста,  th   complet"* (*Чай с  хлебом,  маслом,
вареньем (фр.; фразеологизм). -- Ред.)
     Появлялся  лакей  в  черном фраке, в  крахмале, в  блистающем свежестью
галстухе -- с преогромным  подносом, поставленным четко:  на ладонь и плечо;
он презрительно
     479
     окидывал номерок, неумело подшитое  платье его  обитательницы,  пестрые
испанские тряпки, лежащие на двуспальной постели, и потрепанный  чемоданчик;
непочтительно, но бесшумно, он срывал с своих плеч преогромный поднос; и без
всякого  шума  на  стол  упадал "th   complet".  И без  всякого  шума  лакей
удалялся.
     Никого, ничего: те  же крапы обой;  те же  хохот,  возня  из  соседнего
номера,  разговор  двух горничных в коридоре;  рояль  -- откуда-то  снизу (в
номере  заезжей  пьянистки,  собиравшейся дать свой концерт);  и глаза --  в
который раз -- переводила к  окну, а окно выходило в нахально глядящую стену
каких-то  оливковатых  оттенков;  вместо  неба  был дым,  лишь в окошке там,
наискось, виделись через отблески стекол --
     --  (вдруг  раздался  стук  в  дверь;  вдруг Анна  Петровна  растерянно
расплескала свой чай на чистейшие салфетки подноса) --
     -- лишь в  окошке  там,  наискось,  виделись  груды  грязных  салфеток,
лохань, рукава засученных рук.
     Влетевшая  горничная  подала ей визитную  карточку; Анна  Петровна  вся
вспыхнула; шумно приподнялась из-за  столика; первым жестом ее был тот жест,
усвоенный смолоду: быстрое движение руки, оправляющей волосы.
     -- "Где они?"
     -- "Ждут-с в коридоре".
     Вспыхнувши, проведя рукой от  волос к подбородку (жест, усвоенный  лишь
недавно и обусловленный, вероятно, одышкою), Анна Петровна сказала:
     -- "Просите".
     Задышала и покраснела.
     Слышались  -- хохот, возня из соседнего номера, разговор двух горничных
в коридоре и рояль откуда-то  снизу; слышались быстро-быстро бегущие к двери
шаги; дверь отворилась; Аполлон Аполлонович Аблеухов, не переступая  порога,
тщетно силился  что-либо разобрать в полусумерках  номерочка; и первое, что
увидел  он, оказалось стеною оливковатых  оттенков, глядящею за окном;  и --
дым  вместо неба; лишь в окошке там, наискось виделись через отблески стекол
груды грязных тарелок, лохань, рукава засученных рук, перемывающих что-то.
     ...............................................................
     480
     Первое,  что   бросилось на  него,  было  скудною обстановкою  дешевого
номерочка (тени  падали  так, что  Анна Петровна стушевалася как-то); эдакий
номерок и -- в перворазрядном  отеле! Что  ж такого? Тут  нечему удивляться;
номерочки  такие бывают  во всех  перворазрядных  отелях  --  перворазрядных
столиц:  на отель  их приходится по  одному, много  по  два; но анонсы о них
оповещают во  всех  указателях. Вы читаете,  например: "Savoy  Premier odre.
Chambres depuis  3 fr."  * (*"Савой. Первый  разряд. Комнаты,  начиная  с  3
франков" -- (фр.) Ред. ). Это значит: минимальные цены за сносную комнату --
не менее пятнадцати  франков; но для виду где-нибудь в  антресолях неизменно
пустующий угол, неприбранный, грязный, найдете вы --  во всех перворазрядных
отелях перворазрядных столиц; и о нем-то вот гласит указатель  "depuis trois
francs" ** (** "начиная с трех франков"  (фр.).- Ред.); этот номер в загоне;
остановиться нельзя в нем (вместо  него попадаете  вы  в пятнадцатифранковый
номер); в "depuis trois francs" же  отсутствуют и воздух, и свет; и прислуга
бы им погнушалась,  не то что вы,  барин; обстановка и что бы  то ни было --
отсутствуют   тоже;  горе  вам,   если  вы  остановитесь:   запрезирает  вас
многочисленный штат горничных, официантов и отельных мальчишек.
     И вы  съедете в гостиницу второго  разряда, где  за семь-восемь франков
будете вы отдыхать в чистоте, комфорте, почете.
     "Premier odre - depuis 3 francs" -- Боже вас сохрани!
     Вот  --  постель,  стол  и стул;  в беспорядке  разбросаны  на  постели
ридикюльчик,  ремни,  кружевной черный веер, граненая венецианская  вазочка,
перевернутая -- представьте же -- длинным чулочком (чистейшего шелка), плед,
ремни  да комок лимонного  цвета  кричащих испанских лоскутьев; все  это, по
мнению Аполлона Аполлоновича,  должно было быть дорожными принадлежностями и
сувенирами из Гренады,  Толедо,  по всей  вероятности  дорогими  когда-то  и
теперь потерявшими всякий вид, всякий лоск,--
     -- три же тысячи рублей серебром, высланные  так  недавно в Гренаду, не
могли быть, как видно, получены --
     -- так что даме ее положения в
     481
     свете было неловко с собою возить эту старую рвань; и --  сердце  в нем
сжалось.
     Тут увидел он  стол,  блистающий  парою чистейших салфеток и блистающий
"th   complet": принадлежность отеля, небрежно  сюда занесенная. Из теней же
выступил силуэт: сердце сжалось вторично, потому что на стуле --
     -- и нет, не на стуле! --
     -- вставшую  он  увидел  со стула  -- ту самую ль?  --  Анну  Петровну,
осевшую, пополневшую, и -- с сильнейшею проседью; первое, что  он понял, был
прискорбнейший факт: за два с половиною года пребывания в Испании (и  -- еще
где, еще?) -- явственней выступил из-под ворота двойной подбородок, а из-под
низа  корсета явственней  выступил  округленный  живот;  только два  лазурью
наполненных  глаза  когда-то  прекрасного и  недавно  красивого  личика  там
блистали по-прежнему;  в глубине их теперь разыгрались  сложнейшие  чувства:
робость, гнев, сочувствие, гордость, униженность  убогою обстановкою номера,
затаенная горечь и... страх.
     Аполлон Аполлонович  этого взгляда не вынес: опустил он  глаза  и мял в
руке шляпу. Да, года пребывания с итальянским  артистом изменили ее; и  куда
девалась  солидность, врожденное чувство достоинства,  любовь  к  чистоте  и
порядку;  Аполлон  Аполлонович  глазами  забегал  по  комнате:  в беспорядке
разбросаны были  --  ридикюльчик, ремни  кружевной  черный веер, чулочек  да
комок лимонно-желтых лоскутьев, вероятно, испанских.
     ...............................................................
     Перед  Анной Петровной...-- да он  ли то? Два  с  половиною года и  его
изменили;  два  с  половиною года в  последний  раз перед собой  она  видела
отчетливо выточенное  из  серого камня лицо, холодно на нее посмотревшее над
перламутровым столиком (во  время последнего объяснения);  каждая черточка в
нее  врезалась отчетливо леденящим  морозом; а  теперь, на  лице  --  полное
отсутствие черт.
     (От себя же мы скажем: черты еще были недавно; и в начале повествования
нашего обрисовали мы их...).
     482
     Два с половиною года  тому назад  Аполлон Аполлонович,  правда, уже был
стариком, но...  в нем было что-то  безлетное; и он  выглядел  --  мужем;  а
теперь -- где государственный человек?  Где железная  воля,  где камен-ность
взора,  струящая  одни  только вихри,  холодные,  бесплодные,  мозговые  (не
чувства) -- где каменность взора? Нет, все отступало перед старостью; старик
перевешивал  все:  положение  в свете  и  волю;  поражала  страшная  худоба;
поражала сутуловатость; поражали --  и дрожание нижней  челюсти, и  дрожание
пальцев; и главное -- цвет  пальтеца: никогда он при  ней не заказывал этого
цвета одежды.
     Так стояли они друг  против друга: Аполлон Аполлонович,-- не переступая
порога;  и  Анна Петровна  --  над  столиком: с дрожащею и полурасплесканной
чашкою крепкого чая в руках (чай она расплескала на скатерть).
     Наконец Аполлон Аполлонович  на нее поднял  голову; пожевал он губами и
сказал, запинаясь:
     -- "Анна Петровна!"
     Он теперь отчетливо осмотрел ее всю  (к  полусумеркам  привыкли глаза);
видел он: все черты ее на мгновение просветились прекрасно; и потом опять на
черты набежали морщиночки,  одутловатости,  жировые  мешочки: ясную  красоту
детских  черт они облагали-таки огрубением старости: но на  миг все черты ее
просветились  прекрасно,   а  именно,--  когда  резким   движением  от  себя
оттолкнула она  сервированный чай;  и вся как-то рванулась навстречу; но все
же: не  тронулась с  места; и  лишь бросила из-за столика там губами жующему
старику:
     -- "Аполлон Аполлонович!"
     Аполлон  Аполлонович побежал ей навстречу  (так же он бегал навстречу и
два с  половиною  года,  чтоб просунуть  два пальца,  отдернуть их и  облить
холодной водой);  побежал  к  ней, как есть, через комнату -- в пальтеце, со
шляпой в руке;  лицо ее наклонилося к лысине; голая, как колено, поверхность
громадного  черепа да  два  оттопыренных уха ей  напомнили  что-то,  а когда
холодные губы коснулись  руки ее, замоченной расплесканным  чаем, то сложное
выражение черт у нее  тут  сменилось нескрываемым  чувством  довольства:  вы
представьте  себе,--  что-то  детское  вспыхнуло,  проиграло  и  затаилось в
глазах.
     А когда разогнулся он, то фигурка его перед ней
     483
     выдавалась даже с чрезмерной отчетливостью, обвисая брючками, пальтецом
(никогда не бывшего цвета) и множеством новых  морщинок, двумя, разрывавшими
все лицо и новыми какими-то взорами; эти два вылезающих глаза не показались,
как прежде, ей двумя прозрачными камнями; проступили в них: неизвестная сила
и крепость.
     Но   глаза  опустились.  Аполлон  Аполлонович,  порхая  глазами,  искал
выражений:
     -- "Я, знае...-- подумал он и кончил: --"те ли..."
     -- "?"
     -- "Приехал засвидетельствовать вам, Анна Петровна, почтение..."
     -- "И поздравить с приездом..."
     И  Анна  Петровна  поймала растерянный,  недоумевающий,  просто  мягкий
какой-то, сочувственный взгляд -- темного василькового цвета,  точно теплого
весеннего воздуха.
     Из соседнего номера раздавались: хохот, возня; из-за двери  -- разговор
тех же горничных; и  рояль -- откуда-то снизу; в беспорядке разбросаны были:
ремни, ридикюльчик, кружевной  черный веер, граненая венециан