ом  его  вдруг  сложилось  лицо
персидского подданного; Александр Иванович ясно вспомнил теперь,
     359
     что это лицо  он видал в  одной гельсингфорсской кофейне 37;
но  и  тогда   то  лицо  с  Александра   Ивановича  почему-то  не   спускало
подозрительных глаз.
     -- "Помните?"
     Александр Иванович еще припомнил, еще:  именно; в Гельсингфорсе  у него
начались все признаки  ему угрожавшей болезни; и именно в  Гельсингфорсе вся
та праздная, будто кем-то внушенная, началась его мозговая игра.
     Помнится, в тот  период пришлось ему развивать парадоксальнейшую теорию
о  необходимости  разрушить  культуру,  потому что  период историей изжитого
гуманизма  закончен  и  культурная  история  теперь  стоит перед  нами,  как
выветренный  трухляк: наступает  период здорового зверства, пробивающийся из
темного  народного  низа  (хулиганство,  буйство апашей)  38,  из
аристократических верхов (бунт искусств против  установленных форм, любовь к
примитивной  культуре, экзотика)  и из  самой  буржуазии (восточные  дамские
моды,  кэк-уок --  негрский танец  39;  и  --  далее);  Александр
Иванович в эту пору проповедовал  сожжение библиотек, университетов, музеев;
проповедовал он  и призванье монголов  (впоследствии он испугался монголов).
Все явления современности разделялись  им на  две категории: на признаки уже
изжитой  культуры и  на здоровое варварство, принужденное  пока таиться  под
маскою утонченности (явление  Ницше и Ибсена)40 и под этою маскою
заражать сердца хаосом, уже тайно взывающим в душах.
     Александр Иванович приглашал посиять маски и открыто быть с хаосом.
     Помнится, это же он проповедовал и тогда, в гельсингфорсской кофейне; и
когда его кто-то спросил, как отнесся бы он к сатанизму, он ответил:
     -- "Христианство изжито: в сатанизме есть грубое  поклонение фетишу, то
есть здоровое варварство..."
     Вот тогда-то -- вспомнил он -- сбоку, за столиком, сидел  Шишнарфнэ и с
них глаз не спускал.
     Проповедь  варварства кончилась  неожиданным образом  (в Гельсингфорсе,
тогда же): кончилась совершенным кошмаром; Александр Иванович видел (не то в
сне, не  то в засыпании), как его  помчали  чрез неописуемое,  что  можно бы
назвать  всего проще  междупланетным  пространством  (но что   не  было им):
помчали для
     360
     свершения некоего,  там  обыденного,  но с  точки зрения  нашей все  же
гнусного акта 41; несомненно, это было во сне (между нами -- что
сон?), но во сне  безобразном, повлиявшем на прекращение  проповеди; во всем
этом  самое неприятное  было то, что Александр Иваныч не помнил, совершил ли
он акт, или нет; этот сон впоследствии  Александр Иваныч отметил, как начало
болезни, но -- все-таки: вспоминать не любил.
     Вот тогда-то он втихомолку от всех принялся читать Откровение.
     И теперь, здесь на лестнице, напоминание о  Гельсингфорсе подействовало
ужасно. Гельсингфорс стал перед ним. Он невольно подумал:
     -- "Вот  отчего все последние  эти недели твердилось  мне  без  всякого
смысла: Гель-син-форс, Гель-син-форс..."
     А Шишнарфнэ продолжал:
     -- "Помните?"
     Дело  приняло  отвратительный  оборот:  надо было  броситься  в бегство
немедленно -- вверх по каменным лестницам; надо было использовать темноту; а
не  то фосфорический свет  бросит в окна  белесоватые  пятна.  Но  Александр
Иванович  медлил  в  совершеннейшем ужасе; почему-то  особенно его  поразила
фамилия обыденного посетителя:
     "Шишнарфнэ, Шишнарфнэ... Где-то это я все уже знаю..."
     А Шишнарфнэ продолжал:
     -- "Итак,  вы  позволите мне  к  вам  зайти?..  Я,  признаться,  устал,
поджидая вас... Вы, надеюсь, мне извините этот мой полуночный визит..."
     И в припадке невольного страха Александр Иванович выкрикнул:
     "Милости просим..."
     Сам подумал же:
     -- "Степка там выручит..."
     ...............................................................
     Александр  Иванович бежал вверх  по лестнице. За  ним  бежал Шишнарфнэ;
бесконечная  вереница ступе ней уводила  их,  казалось, не  к пятому  этажу:
конца лестницы  не предвиделось; и сбежать  было  нельзя: за  плечами  бежал
Шишнарфнэ, впереди  же из комнатки била  струя световая.  Александр Иванович
подумал:
     361
     -- "Как же мог зайти ко мне Степка: ведь ключ у меня?"
     Но, ощупав  карман,  убедился  он,  что  ключа не было: вместо дверного
ключа был ключ старого чемодана.

ПЕТЕРБУРГ

     Александр Иванович влетел сам не свой в свою убогую  комнату  и увидел,
что на грязных козлах постели  расселся Степан над догоравшим огарком; перед
развернутой книгою  с церковнославянскими буквами низко так  опустилась  его
косматая голова.
     Степан читал Требник 42.
     Александр Иванович  вспомнил  обещание Степки: принести с собой Требник
(его там интересовала молитва  -- молитва  Василия Великого: увещательная, к
бесам) 43. И он ухватился за Степку.
     -- "Это ты, Степан: ну, я рад!"
     --  "Вот  принес  я вам,  барин,  Тр...",--  но  поглядев на  вошедшего
посетителя, Степка прибавил,-- "что просили..."
     -- "Спасибо..."
     --   "Поджидаючи   вас,  зачитался   я...  (опять  взгляд   в   сторону
посетителя)... Мне пора..."
     Александр Иванович рукой ухватился за Степку:
     -- "Не уходи, посиди... Этот вот барин -- господин Шишнарфиев..."
     Но из двери металлический голос отчеканил гортанно:
     -- "Не Шишнарфиев, а... Шиш-нар-фнэ..."
     И охота была ему  стоять за отсутствие буквы ве  и твердого знака? о  н
виднелся  у  двери;  о  н снял  котелочек;  не скидывал пальтеца  и окидывал
комнатушку вопросительным взглядом:
     -- "Плоховато у вас... Сыровато... И холодно..."
     Свеча  догорала:  вспыхнула  оберточная  бумага,  и  вдруг  стены стали
плясать в жидко-красном огне.
     ...............................................................
     -- "Нет, барин, увольте: пора  мне",--  засуетился тут  Степка,  косясь
неприязненно на Александра Ивановича и  вовсе не глядя на  гостя,-- "увольте
-- до другого уж разу".
     Он взял с собой Требник.
     Под пристальным взглядом Степана Александр Иванович свои глаза
     362
     опустил: пристальный взгляд, показалось  ему, есть взгляд осудительный.
И как  быть  -- со  Степаном? Что-то такое ему сказать хотелось  -- Степану;
Степана он оскорбил; Степан не простит; и, казалось, Степан теперь думает:
     -- "Нет, барин,  коли уж эдакие к вам повадились, тут уж нечего делать;
и не к  чему Требник... Эдакие  не ко всякому вхожи; а к кому они вхожи, тот
-- поля их ягода..."
     Стало быть, стало быть, если  полагает  Степан,-- посетитель-то: и есть
подозрительный... А тогда, как же быть, ему, одному -- без Степана:
     -- "Степан, оставайся".
     Но Степан отмахнулся не без  оттенка гадливости: как будто боялся и он,
что к нему это может пристать:
     "Это ведь к вам они: не ко мне..."
     А в душе отдалось:
     -- "Это вас они ищут..."
     За  Степаном захлопнулась дверь. Александр Иванович  хотел ему крикнуть
вдогонку, чтоб  оставил он Требник-то, да... устыдился. Вдруг он да и скажет
компро-метантное  для вольнодумца словечко-то  "Требник":  но  --  Александр
Иванович дал себе заранее слово: не ужасаться чрезмерно, потому что события,
какие с ним могли с уходом Степана быть -- галлюцинация слуха и галлюцинация
зрения. Пламена,  кровавые светочи, проплясав, умирали  на стенах; прогорела
бумага: пламенек свечи угасал; все -- мертвенно зеленело...
     ...............................................................
     На  покрытых  одеялишком  козлах  жестом  руки  попросил посетителя  он
усесться  у  столика; сам же стал он в дверях, чтоб при  случае оказаться на
лестнице и  на  ключ припереть посетителя, самому же мелкою дробью скатиться
по всем девяноста шести ступеням.
     Посетитель, опершись  на подоконник,  закуривал  папироску и тараторил;
черный  контур  его   прочертился  на  светящемся  фоне   зеленых  заоконных
пространств (там бежала луна в облаках)...
     --  "Вижу я, что  попал  к  вам  не  во время..., что, по-видимому, вас
беспокою..."
     --  "Ничего,  очень рад",--  неубедительно успокаивал  гостя  Александр
Иванович Дудкин, сам нуждаясь в Успокоении и  осмотрительно  пробуя за спину
заложенною рукою, заперта или незаперта дверь.
     363
     --  "Но... я  так  собирался к  вам,  так искал вас повсюду, что  когда
случайно не  встретились мы у Зои  Захаровны Флейш, я  попросил  ее дать ваш
адрес; и от нее, от Зои Захаровны, я -- прямо к вам: поджидать... Тем более,
что завтра я чуть свет уезжаю".
     --  "Уезжаете?"--  переспросил   Александр  Иванович,  потому  что  ему
показалось: слова посетителя раздвоились в нем: и внешнее ухо  восприняло "я
чуть  свет  уезжаю";  другое   ж  какое-то  ухо  восприняло  явственно,  так
восприняло:
     -- "Я  днем уезжаю,  приезжаю же с  сумерками..." Но он  не  настаивал,
продолжая  воспринимать  бьющие в уши слова, как они раздавались,  а не  как
отзывались.
     -- "Да, уезжаю в Финляндию, в Швецию... Там -- я живу; впрочем,  родина
моя -- Шемаха ; а я обитаю в  Финляндии: климат Петербурга, признаюсь, и мне
вреден..."
     Отдалось, раздвоилось в сознании это "и мне". Петербургский климат всем
вреден; можно было бы "и мне" не подчеркивать вовсе.
     --  "Да",--  машинально  ответствовал Александр  Иванович.-- "Петербург
стоит на болоте..."
     Черный контур на фоне зеленых  заоконных пространств (там бежала луна в
облаках) тут как с места сорвется, и -- пошел он писать совершенную ахинею.
     -- "Да,  да,  да...  Для  Русской Империи Петербург  --  характернейший
пунктик... Возьмите  географическую карту...  Но о  том, что  столичный  наш
город,  весьма  украшенный  памятниками, принадлежит и  к стране  загробного
мира..."
     -- "О, о, о!"-- подумал  Александр Иванович:-- "надо ухо теперь держать
по ветру, чтобы вовремя успеть убежать..."
     Сам же он возразил:
     -- "Вы  говорите  столичный наш город... Да  не ваш  же:  столичный ваш
город не Петербург -- Тегеран... Вам, как восточному человеку, климатические
условия нашей столицы..."
     -- "Я космополит: я ведь был и в Париже, и в Лондоне...  Да -- о чем я:
о том, что столичный наш город",-- продолжал черный контур,-- "принадлежит к
стране загробного мира,-- говорить об этом не принято как-то при составлении
географических карт, путеводителей,
     364
     указателей;  красноречиво   помалкивает   тут   сам  почтенный  Бедекер
44;  скромный  провинциал,  во время не  осведомленный  об  этом,
попадает в  лужу уже на Николаевском  или даже  на  Варшавском  вокзале;  он
считается с явною администрацией Петербурга: теневого паспорта у него нет".
     -- "То есть как это?"
     _ "Да так, очень просто:  отправляясь  в страну папуасов, я знаю, что в
стране папуасов ждет меня папуас: Карл Бедекер заблаговременно предупреждает
меня о сем печальном явлении природы; но что  было бы со мною, скажите, если
бы  по дороге  в  Кирсанов  45  повстречался бы  я со  становищем
черномазой  папуасской орды,  что , впрочем,  скоро  будет  во  Франции, ибо
Франция  под шумок вооружает  черные орды и введет их в Европу 46
--  увидите:  впрочем,  это  вам  на  руку  --  вашей  теории   озверения  и
ниспровержения культуры: помните?.. В гельсингфорсской кофейне я  вас слушал
с сочувствием".
     Александру  Ивановичу все  более  не  по  себе:  его трясла  лихорадка;
особенно было гнусно  выслушивать  ссылку  на  им оставленную теорию;  после
ужасного  гельсингфорсского  сна  связь теории  этой  с сатанизмом была явно
осознана им; все это было  им отвергнуто, как  болезнь;  и  все  это теперь,
когда снова он болен, черный контур с лихвою отвратительно ему возвращал.
     Черный контур там, на фоне  окна, в освещенной луною каморке становился
все тоньше,  воздушнее, легче;  он казался листиком темной,  черной  бумаги,
неподвижно наклеенным на  раме окна; звонкий голос  его, вне  его, сам собой
раздавался  посредине комнатного квадрата; но  всего  удивительней  было  то
обстоятельство,  что  заметнейшим  образом передвигался в пространстве самый
Центр голоса -- от окна -- по  направлению  к Александ-РУ Ивановичу; это был
самостоятельный, невидимый Центр, из которого крепли уши рвущие звуки:
     --  "Итак,  что  я? Да...  О  папуасе:  папуас,  так  сказать, существо
земнородное; биология  папуаса, будь она даже несколько примитивна,-- и вам,
Александр Иванович,  не чужда. С папуасом в конце концов вы столкуетесь; ну,
хотя бы  при  помощи  спиртного  напитка,  которому  отдавали  вы честь  все
последние эти  дни  и  который  создал  благоприятнейшую  для нашей  встречи
атмосферу; более того: и в Папуасии существуют какие-
     365
     нибудь   институты  правовых  учреждений,   одобренных,   может   быть,
папуасским парламентом..."
     Александр Иванович подумал, что  поведение посетителя не должное вовсе,
потому  что  звук голоса  посетителя  неприличнейшим  образом  отделился  от
посетителя;  да и сам посетитель, неподвижно застывший на подоконнике -- или
глаза изменяли?--  явно стал слоем копоти на луной  освещенном стекле, между
тем как голос  его, становясь  все звончее и  принимая оттенок граммофонного
выкрика, раздавался прямо над ухом.
     -- "Тень --  даже не  папуас; биология теней еще  не изучена; потому-то
вот  --  никогда  не  столковаться  с  тенью:  ее  требований не  поймешь; в
Петербурге она входит в вас бациллами всевозможных  болезней, проглатываемых
с самою водопроводной водой..."
     --  "И с водкой",-- подхватил  Александр Иванович  и  невольно подумал:
"Что это  я? Или я клюнул на бред?  Отозвался, откликнулся?" Тут же мысленно
он решил окончательно отмежеваться от ахинеи; если он ахинею эту не разложит
сознанием тотчас же, то сознание самое разложится в ахинею.
     --  "Нет-с:  с  водкою вы в  сознание ваше меня только вводите...  Не с
водкою, а с водой проглатываете бациллы, а  я -- не бацилла; и -- ну вот: не
имея надлежащего  паспорта, вы подвергаетесь всем возможным  последствиям: с
первых же дней вашего петербургского пребывания у вас не  варит желудок; вам
грозит холерина...47 Далее  следуют казусы, от которых не избавят
ни просьбы, ни жалобы  в  петербургский участок; желудок  не варит?.. Но  --
капли  доктора  Иноземцева?!..48  Угнетает  тоска,  галлюцинации,
мрачность --  все следствия холерины -- идите же в Ф а р с... Поразвлекитесь
немного...  А скажите мне, Александр Иваныч, по дружбе,-- ведь галлюцинациям
и-таки страдаете вы?"
     -- "Да это уж издевательство надо мною",-- подумал Александр Иванович.
     --  "Вы  страдаете  галлюцинацией  --  относительно  их  выскажется  не
пристав,  а  психиатр... Словом,  жалобы ваши,  обращенные  в  видимый  мир,
останутся без последствий, как вообще всякие жалобы: ведь в видимом мире мы,
признаться  сказать,  не  живем... Трагедия нашего положения  в том, что  мы
все-таки -- в мире невидимом, словом, жалобы в видимый мир останутся 366
     без последствий; и, стало быть, остается вам подать почтительно просьбу
в мир теней".
     -- "А  есть  и  такой?"  --  с вызовом  выкрикнул  Александр  Иванович,
собираясь выскочить  из каморки и припереть посетителя,  становившегося  все
субтильней:  в  эту  комнату  вошел  плотный  молодой  человек,  имеющий три
измерения; прислонившись  к окну, он стал  просто  контуром  (и  вдобавок --
двухмерным);  далее: стал  он тонкою слойкою черной  копоти, на подобие той,
которая выбивает  из лампы, если  лампа плохо обрезана; а теперь эта  черная
оконная копоть, образующая человеческий контур, вся как-то серая,  истлевала
в  блещущую  луною золу; и уже зола отлетала: контур  весь покрылся зелеными
пятнами -- просветами  в пространства луны;  словом: контура  не было. Явное
дело -- здесь имело место разложение самой материи; материя эта превратилась
вся,  без остатка, в  звуковую субстанцию, оглушительно трещавшую  -- только
вот где? Александру Ивановичу казалось, что трещала она -- в нем самом.
     -- "Вы,  господин Шишнарфнэ",-- говорил Александр Иванович, обращаясь к
пространству  (Шишнарфнэ-то  ведь  уже не  было),--  "может  быть  являетесь
паспортистом потустороннего мира?"
     -- "Оригинально",--  трещал, отвечая  себе самому Александр Иванович,--
верней  трещало  из  Александра   Ивановича...--  "Петербург  имеет  не  три
измеренья -- четыре; четвертое  --  подчинено  неизвестности и  на картах не
отмечено  вовсе,  разве  что точкою, ибо  точка есть место касания плоскости
этого бытия к шаровой поверхности громадного  астрального космоса; так любая
точка петербургских пространств во мгновение  ока  способна выкинуть  жителя
этого измерения, от которого не спасает стена; так минуту пред тем я был там
-- в точках, находящихся на подоконнике, а теперь появился я..."
     --  "Где?"-- хотел  воскликнуть Александр  Иванович, но  воскликнуть не
мог, потому что воскликнуло его горло:
     --  "Появился  я...  из  точки   вашей   гортани..."  Александр  Иваныч
растерянно посмотрел  вкруг себя в то время  как горло  его, автоматично, не
слушаясь, оглушительно выкидывало:
     --  "Тут надо паспорт... Впрочем, вы у нас там прописаны;  остается вам
совершить  окончательный пакт для получения паспорта; этот  паспорт -- в вас
вписан; вы
     367
     уж сами в  себе распишитесь, каким-нибудь  экстравагантным поступочком,
например... Ну да, поступочек  к вам придет:  совершите  вы  сами; этот  род
расписок признается у нас наилучшим..."
     Если бы со стороны в ту минуту мог взглянуть на себя обезумевший  герой
мой,  он пришел в ужас бы: в зеленоватой, луной освещенной каморке он увидел
бы себя самого, ухватившегося за живот и с надсадой горланящего в абсолютную
пустоту пред собою; вся закинулась его голова, а громадное отверстие орущего
рта ему показалось бы черною, небытийственной бездной; но Александр Иванович
из себя не мог выпрыгнуть: и  себя он не видел; голос, раздававшийся из него
громогласно, казался ему чужим автоматом.
     --  "Когда  же  я  у вас  там  прописан",--  прометнулось в  мозгу  его
(ахинея-то победила сознание).
     --  "А тогда:  после  акта",--  оглушительно  разорвался  его  рот;  и,
разорвавшись, сомкнулся.
     Тут внезапно  пред  Александром  Ивановичем разверзлась завеса:  все он
вспомнил отчетливо...  Этот сон в Гельсингфорсе, когда  они  мчали  его чрез
какие-то... все же... пространства,  соединенные  с пространствами  нашими в
математической   точке   касания,   так   что  оставался   прикрепленным   к
пространству, все же  он  воистину мог уноситься в пространства --  ну,  так
вот: когда они мчали его чрез иные пространства...
     Это он совершил.
     Этим-то  и  соединился  он с ними;  а  Липпанченко  был  лишь  образом,
намекавшим на это; э т о он совершил; с этим вошла в него сила; перебегая от
органа к органу и ища в теле душу, сила эта понемногу овладела им всем (стал
он пьяницей, сладострастие зашалило и т. д.).
     И пока это делалось с ним, он и думал, что они его ищут;  а они были --
в нем.
     И пока он  так думал,  из него перли ревы, подобные ревам автомобильных
гудков:
     -- "Наши пространства не  ваши;  все течет там в обратном порядке...  И
просто  Иванов там  --  японец  какой-то,  ибо  фамилия эта,  прочитанная  в
обратном порядке -- японская: Вонави".
     -- "Стало быть, и ты прочитываешься в обратном порядке",-- прометнулось
в мозгу.
     И  понял  он:  "Шишнарфнэ, Шиш-нар-фнэ..."  Это  было  словом знакомым,
произнесенным им при свершении акта; только сонно знакомое 368
     слово то надо было вывернуть наизнанку.
     И в припадке невольного страха он силился выкрикнуть:
     -- "Енфраншиш".
     Из  глубин же  его  самого,  начинаясь  у  сердца, но  чрез  посредство
собственного аппарата гортани ответило:
     "Ты позвал меня... Ну -- и вот я..."
     Енфраншиш само теперь пришло за душой.
     ...............................................................