равдивости оборвался; и  самая правдивость  упала в глухое душевное дно. Он
принялся за пасианс:
     -- "Гм:  да, да... На шестерку пятерку... Где дама?.. Тут дама...  И --
заложен валет..."
     Вдруг он бросил на  Зою Захаровну  испытующий, подозревающий  взгляд, и
его  короткие  пальцы  с  золотистою  шерстью  перенесли  стопочку  карт: от
стопочки карт -- к другой стопочке карт.
     -- "Ну,-- и выдался пасиансик..." --  продолжал он сердито раскладывать
ряды карт.
     На чисто протертую  чашку  Зоя  Захаровна бережно  понесла к  этажерке,
припадая на туфли.
     -- "Ну?.. И отчего же сердиться?"
     Теперь,  припадая  на  туфли,  она  заходила  по  комнате;  раздавалось
пришлепыванье (тараканий ус спрятался в буфетную щель).
     -- "Да я, матушка, не сержусь",-- и опять  испытующий  взгляд бросил он
на нее: сложив руки  на  животе и выпячивая корсетом нестянутый  и почтенный
живот,  на ходу она  трепетала  отвисающим подбородком; и  тихонько  к  нему
подошла, и тихонько тронула за плечо:
     --  "Вы спросили  бы лучше,  почему  я  вас спрашиваю?.. Потому что все
спрашивают...  Пожимают плечами... Так  уж думаю  я",-- навалилась на кресло
она и животом, и грудями,-- "лучше мне все узнать"...
     Но Липпанченко, закусивши губу, с беспокойною деловитостью ряд за рядом
раскладывал карты.
     Он-то, Липпанченко,  помнил, что завтрашний день для него  необычаен по
важности;  если  завтра  не  сумеет он оправдать  ее  перед  ними, не сумеет
стряхнуть угрожающей тяжести на него обрушенных документов, то ему -- шах  и
мат. И он, помня все это, только посапывал носом:
     --  "Гм:  да-да...  Тут  свободное место...  Делать  нечего:  короля  в
свободное место..."
     465
     И -- не выдержал он:
     -- "Говорите, что спрашивают?.."
     -- "А вы думали -- нет?"
     -- "И приходят в отсутствие?.."
     "Приходят, приходят: и пожимают плечами..."
     Липпанченко бросил карты:
     -- "Ничего не выйдет: позаложены двойки..."
     Видно было, что он волновался.
     В это время из спальни Липпанченко что-то жалобно прозвенело, как будто
бы там  открывали окошко.  Оба  они повернули головы к спальне  Липпанченко;
осторожно оба молчали: кто бы мог это быть?
     Верно Том, сенбернар.
     -- "Да поймите, странная женщина, что ваши вопросы" -- тут Липпанченко,
охая,  встал,-- для того ли, чтобы удостовериться о причине странного звука,
для того ли, чтобы увильнуть от ответа.
     --  "Нарушают  партийную..."  -- отхлебнул он глоток совершенно кислого
чаю -- "дисциплину..."
     Потягиваясь, он прошел в открытую дверь,-- в глубину, в темноту...
     --   "Да  какая  же,  Коленька,  со  мной-то  партийная  дисциплина",--
возразила  Зоя Захаровна, подперев ладонью лицо,  и  опустила  вниз  голову,
продолжая стоять над пустым теперь креслом...-- "Вы подумайте только..."
     Но она замолчала, потому что кресло пустело; Липпанченко оттопатывал по
направлению к спальне; и рассеянно перебегала по картам -- она.
     Шаги Липпанченко приближались.
     -- "Между нами тайн не было..." -- Это она сказала себе.
     Тотчас  же она повернула  голову  к  двери -- к темноте, к глубине -- и
взволнованно заговорила она навстречу топотавшему шагу:
     -- "Вы же сами не предупредили меня, что и разговаривать-то нам с вами,
в  сущности,  не  о чем (Липпанченко  появился  в дверях),  что у вас теперь
тайны, а вот меня..."
     -- "Нет, так это: в спальне нет никого" -- перебил он ее...
     -- "Меня досаждают: ну и -- взгляды, намеки, расспросы... Были даже..."
     Рот  его  скучающе  разорвался  в  зевоте;  и  расстегивая  свой жилет,
недовольно пробормотал себе в нос:
     -- "Ну и к чему эти сцены?"
     466
     "Были даже угрозы по вашему адресу..."
     Пауза.
     -- "Ну и  понятно, что спрашиваю... Чего раскричались-то? Что  такое  я
сделала, Коленька?.. Разве я не люблю?.. Разве я не боюсь?"
     Тут она обвилась вокруг толстой шеи руками. И -- хныкала:
     -- "Я -- старая женщина, верная женщина..."
     И  он  видел у  себя  на  лице ее  нос; нос  --  ястребиный;  верней --
ястребинообразный;  ястребиный, если бы --  не  мясистость: нос -- пористый;
эти поры лоснились  по том; два компактных пространства в виде сложенных щек
исчертились нечеткими складками кожи (когда не было  уж ни крема,  ни пудры)
--  кожи, не то, чтобы дряблой, а  --  неприятной,  несвежей; две морщины от
носа явственно прореза лись под губы, вниз губы эти оттягивали; и уставились
в глазки глаза; можно  сказать, что глаза вылуплялись и  назойливо  лезли --
двумя черными, двумя жадными пуговицами; и глаза не светились.
     Они -- только лезли.
     --  "Ну,  оставьте...  Оставьте...  Довольно  же...  Зоя   Захаровна...
Отпустите... Я же страдаю одышкой: задушите..."
     Тут он  пальцами  охватил ее руки  и снял  с  своей шеи; и опустился на
кресло; и тяжело задышал:
     --  "Вы же знаете, какой я сантиментальный и слабонервный...  Вот опять
я..."
     Они замолчали.
     И   в  глубоком,  в   тяжелом  безмолвии,  наступающем  после  долгого,
безотрадного разговора, когда все уже  сказано, все  опасения перед  словами
изжиты  и  остается  лишь  тупая  покорность,--  в  глубоком  безмолвии  она
перемывала стакан, блюдце и две чайные ложки.
     Он  же  сидел, полуотвернувшись  от  чайного  столика,  подставляя  Зое
Захаровне и грязному самовару свою квадратную спину.
     -- "Говорите, -- угрозы?"
     Она так и вздрогнула.
     Так   и  просунулась  вся:  из-за  самовара;  губы   вновь  оттянулись:
обеспокоенные глаза  чуть не выскочили из  орбит;  обеспокоенно побежали  по
скатерти, вскарабкались на  толстую грудь и  вломились в моргавшие глазки; и
-- что  сделало время?
     Нет, что  оно сделало?
     467
     Светло-карие  эти  глазки,  эти  глазки,  блестящие  юмором  и  лукавой
веселостью  только в двадцать  пять  лет потускнели, вдавились и подернулись
угрожающей   пеленой;   позатянулись  дымами   всех   поганейших   атмосфер:
темно-желтых, желто-шафранных; правда, двадцать пять лет -- срок немалый, но
все-таки -- поблекнуть, так съежиться!  А под глазками двадцатипятилетие это
оттянуло жировые, тупые мешки; двадцать пять лет -- срок немалый;  но...-- к
чему этот выдавленный кадык  из-под круглого  подбородка? Розовый  цвет лица
ожелтился, промаслился, свял  -- заужасал серой  бледностью  трупа;  лоб  --
зарос;  и -- выросли уши; ведь бывают же просто приличные старики? А ведь он
-- не старик...
     Что  ты сделало, время?
     Белокурый,   розовый,   двадцатилетний  парижский  студент  --  студент
Липенский,  --  разбухая до  бреда, превращался  упорно  в сорокапятилетнее,
неприличное пауковое брюхо: в Липпанченко.

НЕВЫРАЗИМЫЕ СМЫСЛЫ

     Куст   кипел...46  На  песчанистом  побережье  здесь  и  там
морщинились озерца соленой воды.
     От залива летели  все  белогривые полосы; луна освещала  их, за полосой
полоса  там вскипала вдали  и  там громыхала; и потом она падала, подлетая у
самого  берега  клочковатою  пеной;  от залива  летящая полоса  стлалась  по
плоскому берегу -- покорно, прозрачно; она облизывала пески: срезывала пески
--  их  точила; будто тонкое  и стеклянное  лезвие,  она  неслась по пескам;
кое-где та стеклянная полоса доплескивалась  до соленого озерца;  наливала в
него раствор соли.
     И уже бежала обратно. Новая громопенная полоса ее бросала опять.
     Куст кипел...
     --  Вот  --  и  здесь,  вот  -- и  там, были  сотни кустов; в некотором
отдалении от моря черные протянулись и суховатые руки кустов; эти безлистные
руки подымались в пространство полоумными взмахами; черноватенькая фигурочка
без калош и без шапки испуганно пробегала  меж них; летом шли от них сладкие
и  тиховейные лепе-ты;  лепеты позасохли  давно,  так  что  скрежет  и  стон
подымались от этого  места;  туманы восходили  отсюда; и  сырости  восходили
отсюда;  коряги же  все тянулись -- из тумана и сырости; из тумана и сырости
пред фигурочкой
     468
     узловатая заломалась рука, исходящая жердями, как шерстью.
     Уж  фигурка  склонилась  к  дуплу -- в  пелену черной сырости;  тут она
задумалась горько; и тут в руки она уронила непокорную голову:
     -- "Душа моя",-- встало из сердца: -- "душа моя,-- ты отошла от меня...
Откликнись, душа моя: бедный я..."
     Встало из сердца:
     --  "Пред  тобою паду  я с разорванной  жизнью... Вспомни  меня: бедный
я..."
     Ночь, проколотая искрометною точкою, совершалась  светло; и подрагивала
чуть  заметная  точечка  у самого  горизонта  морского; видно,  близилась  к
Петербургу  торговая  шхуна; из прокола  ночного вызревал огонек,  наливаяся
светом, как созревающий колос, усатый лучами.
     Вот уж он  превратился в широкое, багровое око, за собой выдавая темный
кузов судна и над ним -- лес снастей.
     И  над  черненькой  унывавшей  фигуркой,  навстречу  летящему призраку,
подлетели  под месяцем  деревянные,  многожердистые руки;  голова  кустяная,
узловатая голова протянулась в  пространство, паутинно качая сеть черненьких
веточек; и -- качалась на небе; легкий месяц в той сети запутался, задрожал,
ослепительней засверкал: и будто  слезою  облился: наполнились фосфорическим
блеском  воздушные промежутки из  сучьев,  являя  неизъяснимости,  и  из них
сложилась фигура;  -- там сложилось оно -- там началось оно: громадное тело,
горящее фосфором с купоросного цвета  плащом,  отлетающим в туманистый  дым;
повелительная рука, указуя в грядущее, протянулась по направлению к огоньку,
там мигавшему  из  дачного садика,  где  упругие  жерди  кустов  ударялись в
решетку.
     Фигурочка  остановилась,  умоляюще  она  протянулась  к   фосфорическим
промежуткам из сучьев, слагающим тело:
     -- "Но позволь,  позволь; да нельзя же так -- по одному подозрению, без
объяснения..."
     Повелительно рука  указывала на световое окошко, простреливающее черные
и скрежещущие суки.
     Черноватенькая  фигурка тут вскрикнула и  побежала в пространство; а за
нею  рванулось черное суковатое очертание, складываясь на песчанистом берегу
в то самое странное целое, которое могло выдавить из себя
     469
     чудовищные, невыразимые  смыслы, не существующие нигде;  черноватенькая
фигурка ударилась грудью в решетку какого-то садика, перелезла через забор и
теперь беззвучно  скользила,  цепляясь  ногами  о росянистые  травы,-- к той
серенькой дачке, где она была так недавно, где теперь -- все не то.
     Осторожно она подкралась к террасе, приложила руку к груди; и беззвучно
она, в два скачка,  оказалась у двери;  дверь не была занавешена;  фигурочка
тогда приникла к окну; там, за окнами, ширился свет.
     Там сидели...--
     -- На столе  стоял самовар; под  самоваром  стояла  тарелка с объедками
холодной  котлеты;  и выглядывал  женский  нос  с неприятным,  сконфуженным,
немного  придавленным видом; нос выглядывал робко; и  --  робко он прятался:
нос  -- ястребиный; колыхалася  на стене  теневая  женская голова с короткой
косицей; эта жалкая голова повисала на выгнутой шее. Липпанченко одной рукой
облокотился  на  стол; другая  рука  лежала свободно на  кресельной  спинке;
грубая, -- отогнулась и  разогнулась  ладонь; поражала  ее  ширина; поражала
короткость  пяти  будто бы обрубленных пальцев, с  заусенцами и с коричневой
краскою на ногтях...
     -- Фигурочка в два скачка отлетела от двери;  и --  очутилась в кустах;
ее охватил порыв неописуемой жалости; кинулась безлобая, головастая шишка --
из  дупла, под  двумя  суками  к фигурочке;  застонали  ветра  в  гниловатом
раструбе куста.
     И фигурочка ожесточенно зашептала под куст:
     -- "Ведь нельзя же так просто... Ведь  как же так... Ведь еще ничего не
доказано..."

ЛЕБЕДИНАЯ ПЕСНЯ

     Повернувшись  всем  корпусом  от вздохнувшей Зои Захаровны, Липпанченко
протянул  свою  руку -- ну, представьте  же! -- к  тут на стенке  повешенной
скрипке:
     -- "Человек на стороне имеет всякие неприятности... Возвращается домой,
отдохнуть, а тут -- нате же..."
     470
     Он  достал канифоль: просто с какой-то свирепостью,  переходящей всякую
меру,--  он накинулся на  кусок  канифоли;  с  наслаждением  он  взял промеж
пальцев кусок канифоли; с виноватой гримаскою, не подходящей нисколько к его
положению  в  партии,  ни  к  только  что бывшему разговору,  он  принялся о
канифоль натирать свой смычок; после он принялся за скрипку:
     -- "Можно  сказать,-- встречают  слезами..."  Скрипку прижал к животу и
над ней изогнулся, упирая в колени ее широким  концом; узкий конец он вдавил
себе  в  подбородок; он одною рукой с наслаждением стал натягивать струны, а
другою рукой -- извлек звук:
     -- "Дон!"
     Голова его выгнулась  и  склонилась  на бок  при этом; с вопросительным
выражением,  не  то  шутовским,  не  то  жалобным  (младенческим как-никак),
поглядел он на Зою Захаровну и причмокнул губами; он как будто бы спрашивал:
     -- "Слышите?"
     Она села  на  стул:  с вопросительным, полуумиленным,  полуожесточенным
лицом  поглядела она на Липпанченко и на  палец  Липпанченко; палец пробовал
струны; а струны -- теренькали.
     -- "Так-то лучше!"
     И  он улыбнулся;  улыбнулась она; оба  кивнули  друг  другу;  он  --  с
помолодевшим задором; она же -- с оттенком конфузливости, выдающим и смутную
гордость,  и  старое  обожание  перед  ним  (пред  Липпанченко?),--  она  же
воскликнула:
     -- "Ах, какой вы..." --
     -- "Трень-трень..."
     -- "Неисправимый ребенок!"
     И   при  этих  словах,  несмотря  на   то,  что   Липпанченко  выглядел
совершеннейшим носорогом, и стремительным,  и  ловким движением кисти  левой
руки перевернул Липпанченко свою скрипку;  в угол  между огромным плечом и к
плечу упавшею  головою молниеносно вдвинулся  ее  широкий конец;  узкий край
оказался в забегавших пальцах:
     -- "А нуте-ка".
     Подлетела  рука  со  смычком;  и  --  взвесилась  в  воздухе:  замерла,
нежнейшим  движением  смычка  прикоснулась  к  струне;  смычок же  поехал по
струнам; за смычком поехала -- вся рука; за рукой поехала голова; за головой
-- толстый корпус: все на бок поехало.
     471
     Закорючкою согнулся мизинец: он -- смычка не касался.
     Кресло треснуло  под Липпанченкой, который, казалось, натужился в одном
крепком упорстве: издать нежный звук; сипловатый и все же приятный басок его
неожиданно огласил  эту комнату, заглушая  и  храп  сенбернара, и шелестение
таракана.
     -- "Не ии-скууу-шаай", -- пел Липпанченко.
     --  "Меняя  беез нууу-уууу..."  --  подхватили нежные, тихо вздохнувшие
струны.
     --  "жды" 47 --  пел изогнутый  на бок Липпанченко, который,
казалось, натужился в одном крепком необоримом упорстве: издать нежный звук.
     В модные годы еще они певали подолгу этот старый романс, не распеваемый
ныне.
     ...............................................................
     -- "Тссс!"
     -- "Послушай?"
     -- "Окошко?.."
     -- "Надо пойти: посмотреть".
     ...............................................................
     Дымными и  раззелеными клубами меланхолически  пробегали там тусклости;
встала  луна из-за облака; и  все,  что стояло, как тусклость,--  разъялось,
распалось;  и  скелеты  кустов  прочернились  в  пространстве;  и  косматыми
клочьями  повалились  на  землю их  тени;  обнажился фосфорический воздух  в
пролетах из сучьев; все воздушные пятна сложились -- вот оно, вот оно: тело,
горящее  фосфором; повелительно ей оно протянуло свою руку к окну; фигурочка
к окну  подскочила;  окно  не  было заперто,  отворяясь,  оно  продребезжало
чуть-чуть; и отскочила фигурочка.
     В  окнах  двинулись тени; кто-то  прошел  со свечой  --  в занавешенных
окнах;  осветилось и  это  --  незапертое  --  окно; отдернулась  занавеска;
толстая  постояла фигура  и поглядела туда -- в фосфорический мир; казалось,
что  глядит подбородок, потому что -- вытарчивал подбородок;  глазки не были
видны; вместо  глазок темнели  две  орбиты;  две  безбровые надбровные  дуги
неестественно  пролоснились   под   луной.  Занавеска  задвинулась;  кто-то,
огромный  и   толстый,  обратно  прошел  в  занавешенных  окнах;  скоро  все
успокоилось. Дребезжание скрипки и голоса исходили снова из дачки.
     Куст кипел. Головастая, безлобая шишка выдвинулась
     472
     в луну  в  одном  крепком  упорстве: понять --  что  бы ни было,  какою
угодно ценою; понять, или -- разлететься  на  части;  из дуплистого стволика
выдавался этот  старый, безлобый  нарост, обрастающий мохом и  коростом;  он
протягивался под ветром; он молил пощадить --  что  бы ни было, какою угодно
ценою. От дуплистого  стволика  вторично отделилась фигурка; и  подкралась к
окошку; отступление было  отрезано;  ей оставалось  одно: довершить начатое.
Теперь  она пряталась... в спальне Липпан-ченки с  нетерпением она поджидала
Липпанченко -- в спальню.
     ...............................................................
     И негодяи, ведь, имеют потребность пропеть себе лебединую песню.
     --  "Разоо-чаа-роо ...  ваннооо-му...  чуу-уу-жды...  все  обольщееенья
прееежних... днееей... Ууж яя... нее... вее-рюю в уу-веереенья..."
     -- "Уж яя... не вее-рую в люю-бовь..."
     Знал  ли он, что   поет? и  -- что   такое играет?  Почему ему грустно?
Почему  сжимается  горло --  до  боли?..  От  звуков? Липпанченко  этого  не
понимал, как не  понимал он  и нежных,  им извлекаемых звуков... Нет, лобная
кость понять не могла: лоб был маленький, в  поперечных морщинах:  казалось,
он плачет.
     Так в одну октябрьскую ночь спел Липпанченко лебединую песню.

ПЕРСПЕКТИВА

     Ну -- и вот!
     Он попел, поиграл; положив  на стол  скрипку, отирал платком  испариной
покрытую    голову;   медленно   колыхалось   его   неприличное,   пауковое,
сорокапятилетнее брюхо;  наконец, взяв  свечу,  он отправился в спальню;  на
пороге  он,  еще  раз,  нерешительно  повернулся,  вздохнул  и  над   чем-то
задумался;  вся  фигура  Липпанченко  выразила  одну  смутную,  неизъяснимую
грусть.
     И -- Липпанченко провалился во мраке.
     Когда  пламя  свечи  неожиданно врезалось в  совершенно темную  комнату
(шторы были опущены), то разрезался мрак; и -- кромешная темнота разорвалась
в желто-багровых свечениях; по периферии пламенно плясавшего центра круговым
движением завертелись беззвучно тут какие-то куски темноты в виде
теней всех предметов;
     473
     и вдогонку за темными косяками,  за тенями предметов, теневой, огромный
толстяк,   вырывавшийся   из-под  пяток  Липпанченко,  суетливым   движением
припустился по кругу.
     Между  стеной,   столом,   стулом   безобразный,   беззвучный   толстяк
перепрокинулся,  на  косяках  изломался и  мучительно разорвался,  будто  он
теперь испытывал все муки чистилища.
     Так,  извергнувши, как  более уж  ненужный балласт, свое тело  --  так,
извергнувши тело,  ураганами всех душевных движений  подхвачена бывает душа:
бегают ураганы  по душевным пространствам.  Наше тело --  суденышко; и бежит
оно по душевному океану от духовного материка -- к духовному материку.
     Так... --
     Представьте себе бесконечно длинный канат; и  представьте,  что в поясе
тело  ваше  перевяжут канатом;  и потом  --  канат  завертят: с  бешеной,  с
неописуемой быстротой; подкинутые,  на  расширяющихся,  все растущих кругах,
рисуя спирали в  пространстве, полетите вы в  завоздушную  атмосферу головою
вниз,  а спиной  -- поступательно;  и  вы  будете,  спутник земли,  от земли
отлетать  в мировые  безмерности,  одолевая  многотысячные  пространства  --
мгновенно, и этими пространствами становясь.
     Вот  таким  ураганом  будете  вы   мгновенно  подхвачены,  когда  душой
извергнется тело, как более уж ненужный балласт.
     И  еще представим себе, что каждый  пункт  тела  испытывает сумасшедшее
стремление  распространиться без меры, распространиться до  ужаса (например,
занять  в поперечнике  место, равное  сатурновой орбите);  и еще  представим