"Неправда ли, было там странно?"
     Так стоял  он когда-то  (ибо все  это  --  было)...  Но рюмки чокнулись
звонко; так же чокнулись рюмки... -- где чокнулись?
     -- "Где?"
     Николай   Аполлонович   силился  вспомнить.   Николай  Аполлонович,   к
сожалению, вспомнить не мог.
     --  "А  там под забором... Нет,  хозяин, сардинок  не  надо: плавают  в
желтой слизи".
     Павел Яковлевич сделал Аблеухову пояснительный жест.
     -- "Как я там вас настиг: вы  стояли над лужею и читали записочку:  ну,
думаю я, редкий случай, рредчайший..."
     Кругом стояли все столики; за столиками бражничал  какой-то  ублюдочный
род; и валил, валил  сюда этот род:  ни  люди,  ни тени,-- поражая какими-то
воровскими  ухваточками; все то были жители  островов, а жители  островов --
род ублюдочный, странный: ни люди, ни тени. Павел Яковлевич 253
     Морковин  тоже  был  с острова:  улыбался, хихикал,  поражая  какими-то
воровскими ухватками.
     -- "Знаете что, Павел  Яковлевич, я, признаться  сказать,  жду  от  вас
объяснения..."
     -- "Моего поведения?"
     -- "Да!"
     -- "Я его объясню..."
     Вновь  блеснул  терпкий  яд:  он  пьянел --  все вертелось;  призрачней
блистал кабачок; синеватей казался голландец, а громада -- огромней; тень ее
изломалась на стенах и казалась будто увенчанной неким венцом.
     Павел Яковлевич  все более  ло снился  --  оплывал, ожиревал:  здесь --
мешком; здесь -- сосочком; здесь -- белою бородавочной; одутловатое это лицо
в его памяти вызвало кончик сальной, свиной, оплывающей свечки.
     -- "Так по третьей?"
     -- "По третьей..."
     ...............................................................
     -- "Ну, так что же вы скажете о разговоре под подворотней?"
     -- "Про домино?"
     "Ну, само собой разумеется!..."
     -- "Я скажу, что  сказал..."
     -- "Со мной можно быть вполне откровенным".
     От  пахнущих  губ  господина  Морковина  Николай  Аполлонович  хотел  с
отвращением  отвернуться,  но себя  перемог; а когда его чмокнули в губы, то
невольно свой  взгляд, полный  пытки, бросил  он в  потолок, сметая рукою  с
высокого  лба прядь своих волосинок, в то время  как губы  его неестественно
растянулись в  улыбке  и, натянуто прыгая, задрожали  (неестественно прыгают
так  лапки терзаемых лягушат, когда лапок этих коснутся концы  электрических
проволок).
     -- "Ну вот:  так-то  лучше;  и не думайте ничего:  домино  -- так себе.
Домино просто выдумал я для знакомства..."
     --  "Виноват, вы закапались  сардиночным жиром",-- перебил его  Николай
Аполлонович, а  сам  думал:  "Это  он все хитрит, чтобы выпытать:  надо быть
осторожным..." Мы забыли сказать: домино с  себя Николай Аполлонович  снял в
ресторанной передней.
     -- "Согласитесь: дикая мысль, что  вы -- домино... Хи-хи-хи: ну, откуда
такое возьмется -- а? Послушайте?
     254
     Я себе  говорю: эй,  Павлуша, да это,  батенька  мой, просто  так себе:
курьезное  озарение  -- и  при том под забором, при свершении, так  сказать,
необходимой потребности человеческой...  Домино!..  Просто-напросто, предлог
для знакомства, милый вы человек,  потому что очень, очень, очень наслышаны:
о ваших умственных качествах".
     Они  отошли от водочной стойки, пробираясь меж столиков. И опять оттуда
машина,  как  десяток крикливых рогов, в копоть бросивших уши рвущие  звуки,
вдруг   рявкнула;   задилинькали,   разбиваясь   об  уши,   стаи   маленьких
колокольчиков; из отдельного кабинета неслась чья-то наглая похвальба.
     -- "Человек: чистую скатерть..."
     -- "И водки..."
     -- "Ну, так вот-с: покончили с домино. А теперь,  дорогой, о другом нас
связующем пунктике..."
     ...............................................................
     --  "Вы сказали  о  каком-то  нас связующем пункте...  Что  же  это  за
пункт?"
     Положили локти  на столик.  Николай  Аполлонович ощутил  опьянение  (от
усталости, верно); все краски, все звуки, все запахи безобразней ударились в
раскаленный добела мозг.
     --  "Да-да-да;  курьезнейший,  любопытнейший  пунктик... Прекрасно: мне
почки с мадерою, а вам... тоже почек?"
     -- "Что  же это за пункт?"
     -- "Половой, две порции почек... Вы изволили спрашивать о любопытнейшем
пункте? Ну, так вот-с -- я признаюсь: узы-то  --  нас  связавшие узы -- суть
священные узы..."
     -- "?"
     -- "Это узы родства".
     -- "?"
     -- "Узы крови..."
     В это время подали почки.
     --  "О,  не думайте,  чтобы узы  те...--  Соли, перцу, горчицы! -- были
связаны с  пролитием крови6: да что вы дрожите, голубчик? Ишь ты,
как вспыхнули, занялись -- молодая девица! Передать вам горчицы? Вот перец".
     Николай Аполлонович  так  же, как и Аполлон  Аполлонович,  переперчивал
суп; но он остался с висящей в воздухе перечницей.
     -- "Что  вы сказали?"
     -- "Я сказал вам: вот перец..."
     255
     -- "О крови..."
     -- "А? Об узах? Под  кровными узами разумею я узы родства".-- Маленький
столик побежал тут  по залу  (водка действовала); маленький стол  расширялся
без толку  и  меры;  Павел  же  Яковлевич  вместе  с  краем  стола  отлетел,
подвязался  грязной салфеткою, копошился  в салфетке  и  имел  вид  трупного
червяка.
     --  "Все-таки,  извините меня,  я,  должно  быть, вас  вовсе не  понял:
скажите же, что  разумеете вы под нашим родством?"
     -- "Я, Николай Аполлонович, прихожусь, ведь, вам братом..."
     -- "Как братом?"
     Николай Аполлонович даже  привстал,  но  лицо  перегнул  через  стол  к
господинчику;  с  задрожавшими  нервно  ноздрями  лицо  его  казалось теперь
бело-розовым  в  шапке  вставших  дыбом  волос;  волосы  же  были  какого-то
туманного цвета.
     -- "Разумеется,  незаконным,  ибо я,  как-никак, плод несчастной  любви
родителя вашего... с домовой белошвейкою..." 7
     Николай Аполлонович сел; темно-синие и еще потемневшие очи, и легчайшее
благовоние  уайт-розовых  ароматов8, и тонкие, скатерть терзавшие
пальцы  его  выражали томление  смерти: Аблеуховы дорожили  всегда  чистотой
своей крови; дорожил кровью и он; --  как  же  так, как же так:  папаша его,
стало быть, имел...
     --   "Папаша  ваш,   стало  быть,  имел  в  своей   юности   интересный
рроманчик..."
     Николай  Аполлонович   вдруг  подумал,  что  Морковин  фразу  продолжит
словами:  "который  окончился моим появленьем"  (что за  чушь,  что за шалая
мысль!).
     -- "Который окончился моим появленьем на свет".
     Безумие!
     Это было когда-то.
     -- "И по этому случаю нашей родственной встречи разопьем еще по одной".
     Ожесточенно,  мучительно  в  дикой  машине,  взревая  и бацая  бубнами,
страшная  старина,  как  на нас  из  глубин набегающий вопль, звуком крепла,
разрасталась и плакала в ресторанное зало из труб золотых.
     ...............................................................
     -- "Вы хотели сказать, что родитель мой..."
     -- "Наш общий родитель".
     256
     - "Если хотите, наш общий", - Николай Аполлонович передернул плечами.
     - "А-а-а: плечико? Как передернулось!" - перебил его Павел Яковлевич. -
"Передернулось - знаете отчего?"
     - "Отчего?"
     - "Оттого,  что  для  вас,  Николай  Аполлонович,  родство  с  подобным
субъектом, как-никак, оскорбительно... И потом вы, знаете, похрабрели".
     - "Похрабрел? С какой стати мне трусить?"
     - "Ха-ха-ха!" - не слушал его Павел Яковлевич, - "похрабрели вы оттого,
что по вашему мнению... - Еще почек..."
     - "Благодарствуйте..."
     - "Объяснилось мое отменное любопытство и наш разговор под забором... И
соусу... Вы меня, пожалуйста, извините, что  я применяю к вам, мой голубчик,
психологический  метод,  так сказать, пытки -  разумеется, ожиданием;  я вас
щупаю,  мой родной, отсюда, оттуда: забегу и туда, и сюда; присяду в засаду.
И потом выскочу".
     Николай Аполлонович прищурил глаза, и из темных длиннейших ресниц глаза
его просинели  и дикой, и терпкой решимостью не просить о пощаде, в то время
как пальцы пробарабанили по столу.
     -  "Вот  то  же  о  нашем  с  вами  родстве; и это  - нащупывание:  как
отнесетесь...  А теперь должен я вас одновременно обрадовать и огорчить-с...
Нет,  вы меня извините -  я всегда при новом знакомстве поступаю подобным же
образом: остается заметить вам, что братьями, но... при разных родителях".
     - "?..."
     -   "Про   Аполлона  Аполлоновича  всего-навсего  я  пошутил:  никакого
романчика с белошвейкой и не было; не  было вообще  -- хе-хе-хе --  никакого
романчика...  Исключительно  нравственный  человек   в  наш  безнравственный
век..."
     - "Так почему же мы -- братья?"
     - "По убеждению..."
     - "Как вы можете мои убеждения знать?"
     - "Вы -  убежденнейший террорист, Николай  Аполлонович". (Все-все-все в
Николае Аполлоновиче слилось в сплошное томление; все-все-все слилось в одну
пытку).
     - "Террорист завзятый  и я: изволите видеть, фамилии небезызвестные вам
я закинул неспроста: Бутищенка,
     257
     Шишиганова и Пеппо вича...  Помните,  давеча приводил? Здесь был тонкий
намек,   понимайте,  мол,   как   хотите...   Александр   Иванович   Дудкин,
Неуловимый!.. А? А?.. Вы -- поняли, поняли? Не смущайтесь же: поняли, ибо вы
--  начитанный человек, теоретик  наш, умнейшая  бестия:  ууу, каналья  моя,
дайте вас расцелую..."
     --  "Ха-ха-ха,--  откинулся  Николай   Аполлонович  на  спинку  убогого
стула,-- "ха-ха-ха-ха-ха..."
     -- "И-хи-хи",-- подхватил Павел Яковлевич,-- "и-хи-хи..."
     -- "Ха-ха-ха",-- продолжал хохотать Николай Аполлонович.
     --  "И-хи-хи",-- подхихикивал и Морковин.  Громада с соседнего  столика
разгневанно повернулась на них и глядела внимательно.
     -- "Вы чего?"
     Николай Аполлонович рассердился.
     -- "Своя своих не познаша".
     -- "Я  вам  вот  что   скажу",--  совершенно  серьезно  сказал  Николай
Аполлонович,  сделавши  вид,  что  он  бешеный  хохот  осилил  (он   смеялся
насильно),--  вы  ошибаетесь,   потому  что  к  террору   у  меня  отношение
отрицательное; да и, кроме всего: скажите мне, откуда вы заключаете? "
     -- "Помилуйте, Николай  Аполлонович!  Да  я  же  все  о  вас  знаю:  об
узелочке, об Александре Иваныче Дудкине и о Софье Петровне..."
     ...............................................................
     "Знаю все из личного любопытства и далее: по служебному долгу..."
     "А, вы служите?"
     -- "Да: в охранке..."
     -- "В охранке?"
     --  "Что это  вы, мой  родной, ухватились  за грудь с таким выраженьем,
будто там у вас опаснейший и секретнейший документ... Рюмку водочки!.."

Я ГУБЛЮ БЕЗ ВОЗВРАТА

     На мгновение оба застыли;  из-за края  стола Павел  Яковлевич Морковин,
чиновник охранного отделения, рос, тянулся, вытягивался с вверх поставленным
пальцем; вот уж острый кончик этого крючковатого пальца
     258
     через стол  зацепился за пуговицу  Николая Аполлоновича; тогда  Николай
Аполлонович  с вовсе  новою  виноватой улыбкою  вытащил из бокового  кармана
переплетенную книжечку, оказавшуюся записной.
     --  "А,  а, а!  Пожалуйте-ка эту книжечку мне.. на просмотр..." Николай
Аполлонович  не противился; он сидел все  с тою же  виноватой улыбкою; пытка
его перешла все границы; экстазы  терзаемых и  вдохновение  жертвенной ролью
пропали;  налицо оказались:  униженность,  покорность  (остатки  разрушенной
гордости);  впереди  для  него  оставался  единственный  путь:  путь  тупого
бесчувствия. Как бы то ни было:  книжечку подал  он  сыщику на просмотр, как
уличенный  преступник,  распятый  страданьем,  и  как  оклеветанный  святоша
(бесстыдный обманщик!).
     Павел  же  Яковлевич, наклонившись над книжечкой, выставил  из-за  края
стола свою  голову,  которая  показалась прикрепленной  не к шее,  а к  двум
кистям рук;  на одно мгновение стал он просто чудовищем: Николай Аполлонович
в это мгновение увидел:  поганая,  заморгавшая глазками голова, с  волосами,
точно из  псиной,  гребнем  начесанной  шерсти,  окрысившись  отвратительным
смехом, желтыми складками кожи бегала  над столом на десяти  своих прыгавших
пальцах по  листикам книжечки,  вид  имея огромного насекомого: десятиногого
паука, по бумаге шуршавшего лапами.
     Но все было комедией...
     Павел  Яковлевич, видно,  хотел Аблеухова  напугать видом  этого  сыска
(милая  шуточка!); так  же  крысясь  от  хохота,  книжечку  Аблеухову бросил
обратно он через стол.
     -- "Да зачем же, помилуйте: такая покорность... Я, ведь кажется, вас не
собираюсь допрашивать... Не  пугайтесь, голубчик:  в охранное ж  отделение я
приставлен от партии... И  напрасно вы, Николай Аполлонович, растревожились:
ей-Богу, напрасно..."
     -- "Вы смеетесь?"
     --  "Ни  капли!..   Будь  я  подлинным  полицейским,  вы  бы  были  уже
арестованы, потому  что ваш жест, знаете ли, был достоин внимания; вы сперва
схватились  за  грудь  с  испуганным   выражением  лица,  будто  там  у  вас
документ... Если в будущем встретите сыщика, не повторяйте этого жеста; этот
жест вас и выдал... Согласны?"
     -- "Пожалуй..."
     259
     -- "А потом, позволю заметить, вы сделали новый промах: вынули невинную
записную книжечку в то еще время, когда  ее никто у  вас не  спросил; вынули
для  того,  чтоб отвлечь внимание от  другого  чего-нибудь;  но цели  вы  не
достигли;  не  отвлекли  от  внимания, а привлекли внимание; заставили  меня
думать, что какой-нибудь эдакий документ все же остался в кармане... Ах, как
вы легкомысленны... Посмотрите же на эту страничку вами данной мне книжечки;
вы открыли невольно мне любовный секретик: тут вот, тут полюбуйтесь..."
     Слышались животные вопли машины: крик исполинского зарезаемого на бойне
быка: бубны -- лопались, лопались, лопались.
     -- "Слушайте!"
     ...............................................................
     Николай Аполлонович произнес это слушайте с действительным бешенством.
     --  "К  чему  эта  пытка?  Если вы  действительно  тот,  за  кого  себя
выдаете,-- человек, получите! -- то все поведение ваше, все ваши ужимочки --
недостойны".
     Оба встали.
     В белых  клубах из кухни  валившего смрада стоял Николай Аполлонович --
бледный, белый и бешеный, разорвавший без всякого смеха красный свой  рот, в
ореоле из  льняно-туманной  шапки  светлейших  волос  своих; как  оскаленный
зверь, затравленный гончими, он презрительно обернулся к Морковину, бросивши
половому полтинник.
     Машина уж смолкла; давно уже опустевали соседние столики,  и ублюдочный
род разошелся по линиям острова; вдруг  повсюду погасло белое электричество;
рыжий свет свечки там  и  здесь проницал мертвую пустоту;  и стены истаяли в
мраке: только там, где стояла свеча да виднелся край размалеванной стенки, в
залу  билась с  шипением  белая  пена. И оттуда, из  дали, на теневых  своих
парусах, к Петербургу летел Летучий  Голландец (у  Николая Аполлоновича это,
верно,  кружилась голова  от семи  выпитых  рюмок);  со  столика приподнялся
сорокапятилетний моряк  ( не Голландец  ли?); на минуту глаза его  сверкнули
зеленоватыми искрами; но он скрылся во мраке.
     Господин  же  Морковин, оправивши свой сюртучок,  посмотрел на  Николая
Аполлоновича  с какой-то  задумчивой  нежностью (состояние духа  последнего,
видно,
     260
     проняло и его; меланхолически он вздохнул; и глазаопустил; так с минуту
они не проронили ни слова.
     Наконец, Павел Яковлевич произнес с расстановкой.
     -- "Полноте: мне так же трудно, как вам..."
     -- "И что таиться, товарищ?.."
     -- "Я сюда пришел не для шуток..."
     "Разве нам не надо условиться?.."
     ...............................................................
     "?"
     ...............................................................
     -- "Ну, да, да:  условиться о  дне исполнения обещания... В самом деле,
Николай Аполлонович,  вы чудак,  каких мало;  неужели  же  вы могли хоть  на
минуту подумать, чтобы я, так, без дела, шлялся за вами  по улицам, наконец,
с трудом нашел предлог разговора..."
     И потом,  строго глядя в глаза Аблеухова, он прибавил  с  достоинством:
"Партия, Николай Аполлонович, немедленно ожидает ответа".
     Николай Аполлонович тихо спускался по  лестнице; конец лестницы ушел  в
темноту; внизу  же -- у двери -- стояли: они; кто такое они, положительно на
этот вопрос он не  мог  себе точно  ответить:  черное  очертание  и какая-то
зеленая-раззеленая  муть,  будто тускло  горящая  фосфором  (это  падал  луч
наружного фонаря); и они его ждали.
     А  когда  прошел  он  к  той  двери,  то по  обе  стороны  от  себя  он
почувствовал зоркий взгляд наблюдателя: и один  из них был тот самый гигант,
что  тянул  аллаш  за соседним  с ним столиком: освещенный  лучом  наружного
фонаря, он стал там у двери медноглавой громадой; на Аблеухова, войдя в луч,
на мгновение  уставилось металлическое лицо, горящее  фосфором;  и  зеленая,
многосотпудовая рука погрозила.
     -- "Кто это?"
     -- "Кто губит нас без возврата..."
     -- "Сыщик?"
     -- "Никогда..."
     Хлопнула ресторанная дверь.
     Многоглазые, высокие  фонари,  терзаемые  ветрами,  трепетали странными
светами,  ширясь  в  долгую  петербургскую  ночь;  черные,  черные  пешеходы
протекали из темени; опять побежал котелок рядом с ним по стене.
     -- "Ну, а если я отклоню поручение?"
     -- "Я вас арестую..."
     261
     -- "Вы? Меня? Арестуете?"
     -- "Не забывайте, что я..."
     -- "Что вы конспиратор?"
     --  "Я  --  чиновник   охранного   отделения;  как  чиновник  охранного
отделения, я вас арестую..."
     Невский  ветер   присвистывал   в  проводах  телеграфа   и  плакался  в
подворотнях; виднелись ледяные клоки полуизорванных туч; и казалось, что вот
из  самого  клочковатого  облака  оборвутся  полосы  хлопотливых  дождей  --
стрекотать,  пришепетывать,  бить по плитам  каменным каплями, закрутивши на
булькнувших лужах свои холодные пузыри.
     -- "Что  же скажет вам партия?"
     --  "Партия  меня оправдает:  пользуясь  моим положением  в  охранке, я
отомщу вам за партию..."
     -- "Ну, а если я на вас донесу?"
     -- "Попробуйте..."
     Вот  из  самого  клочковатого  облака  стали падать  полосы хлопотливых
дождей  --  стрекотать,  пришепетывать,  бить  по плитам  каменным  каплями,
закрутивши по булькнувшим лужам свои холодные пузыри.
     -- "Нет, Николай Аполлонович, я  прошу -- шутки в сторону: потому что я
очень,  очень серьезен, и  должен заметить:  ваше сомнение,  нерешительность
ваша меня убивают; надо было взвесить все шансы заранее... Наконец, вы могли
отказаться  (слава Богу, два месяца). Этого вы  своевременно не позаботились
сделать;  у  вас  --  один  путь;  и  вам  предстоит  --  выбирайте:  арест,
самоубийство, убийство. Вы, надеюсь, теперь меня поняли? До свиданья..."
     Котелочек  трусил по направлению  к семнадцатой  линии,  а шинель --  к
мосту.
     Петербург, Петербург!
     Осаждаясь туманом, и меня ты преследовал праздною мозговою игрой: ты --
мучитель жестокосердый:  но ты -- непокойный  призрак: ты,  бывало, года  на
меня нападал; бегал  и я на твоих ужасных проспектах, чтоб с разбега влететь
вот на этот блистающий мост..
     О, большой, электричеством блещущий мост! О, зеленые, кишащие бациллами
воды!  Помню я одно  роковое мгновенье; чрез твои  сырые перила сентябрьскою
ночью я перегнулся; и миг: тело мое пролетело б в туманы.
     На большом  чугунном мосту  Николай Аполлонович обернулся; не увидел он
за собой -- ничего, никого
     262
     над сырыми, сырыми перилами, над  кишащей бациллами  зеленоватой  водою
его охватили плаксиво одни сквозняки приневского, холодного ветра; здесь, на
этом вот месте, за два с половиною месяца перед тем, Николай Аполлонович дал
свое  ужасное  обещание;  восковое, все  то  же лицо, оттопыривши губы,  над
сырыми перилами протянулось из серой шинели; над Невой он стоял, как-то тупо
уставившись в зелень -- или нет: улетая взором туда, где принизились