озрительной  не своим  отрицаньем  порядка, а желанием
тот  порядок  чуть-чуть изменить.  Аполлон Аполлонович презирал компромиссы,
презирал представителей партии и, что  главное,
     216
     ведомство. Представителю ведомства,  равно как  и представителю партии,
он  хотел  показать,  каково  будет  ближайшее его поведение  по отношению к
ведомству на высоком и только что ему предложенном посту.
     Вот  почему Аполлон Аполлонович  с неудовольствием счел себя  обязанным
просидеть у  Цукатовых,  имея  под  носом  неприятнейший объект  созерцанья:
конвульсии  танцующих  ног  и  кроваво-красные  неприятно  шуршащие  складки
арлекинских нарядов; эти  красные  тряпки он видел когда-то:  да, на площади
перед Казанским собором; там эти красные тряпки именовались знаменами.
     Эти красные тряпки теперь, на простой вечеринке  и в  присутствии главы
того  самого  Учреждения показались  ему  неуместною,  недостойною  и  прямо
позорною шуткой; а конвульсии танцующих ног вызвали в его представлении одну
печальную (неизбежную,  впрочем)  меру  для  предотвращения  государственных
преступлений.
     Аполлон Аполлонович неприязненно покосился на  гостеприимных  хозяев  и
стал неприятен.
     Пляски  красных паяцев  для  него  обернулись в  иные, кровавые пляски;
пляски  эти, как, впрочем, и  все, начинались на улице; пляски эти, как все,
далее  продолжались  под  перекладиной двух небезызвестных  столбов. Аполлон
Аполлонович  думал:  допусти только  здесь  эти  с виду невинные пляски, уж,
конечно,  продолжатся эти пляски на улице;  и  окончатся пляски,  конечно,--
там, там.
     Аполлон  Аполлонович, впрочем,  сам плясал в юности:  польку-мазурку --
наверное и, быть может, лансье.
     Одно  обстоятельство  усугубило   печальное  настроение  высокосановной
особы: какое-то вздорное  домино было ему неприятно до крайности, вызвавши у
него тяжелой формы припадок грудной ангины (был ли то еще припадок ангины,--
Аполлон  Аполлонович  сомневался;  и  странно:  что    такое  ангина,  знают
решительно   все,  кому  приходилось  вращать  хоть   немного  колеса  столь
внушительных  механизмов,  как,  например,  Учреждение).  Так  вот: вздорное
домино, шут  гороховый, с  ним  нахальнейшим  образом  встретилось  при  его
появлении в зале; при его вхождении в залу вздорное домино (шут гороховый) с
ужимками подбежало к нему.
     Аполлон  Аполлонович тщетно пытался припомнить, где он  видел ужимки: и
припомнить не мог.
     217
     С  откровенною   скукою,   с  едва   перемогаемым  отвращением  Аполлон
Аполлонович восседал, будто палка, прямой, с крохотной фарфоровой чашечкой в
миниатюрнейших ручках; перпендикулярно  в бухарский  пестрый ковер  оперлись
его тощие ножки с поджарыми икрами, образуя нижние части, которые с верхними
составляли   под  коленными   чашками   прямые,   девяностоградусные   углы;
перпендикулярно к груди  протянулись к  фарфоровой  чашечке чая  его  тонкие
руки.  Аполлон  Аполлонович  Аблеухов, особа первого  класса  35,
казалась написанной на ковре фигуркою  египтянина  --  угловатой, плечистой,
презирающей все правила анатомии (у  Аполлона  Аполлоновича,  ведь, не  было
мускулов: Аполлон Аполлонович состоял из костей, сухожилий и жил).
     Вот  с  такою  же  точно  вмененной  в обычай  им угловатостью  Аполлон
Аполлонович, египтянин,  излагал мудрейшую систему  запретов  притекшему  на
этот  вечер  профессору  статистических  данных  --  лидеру новообразованной
партии, партии умеренной государственной измены, но все же измены; и с такою
же  точно  вмененной  им  в  обычай сухой угловатостью  излагал  докторально
систему  мудрейших  советов  редактору консервативной газеты из  либеральных
поповичей.
     С  обоими  Аполлону  Аполлоновичу,  особе  первого класса,  было нечего
делать: у обоих были и  толстые,  так сказать,  животы (от  невоздержания  в
отношении  чая);  оба  были,  кстати сказать,  красноносы  (от  неумеренного
потребления алкогольных напитков).  Один  был вдобавок попович, а  поповичей
Аполлон  Аполлонович Аблеухов  имел  понятную  и  к  тому  же от  предков им
унаследованную слабость: не выносить. Когда  Аполлон  Аполлонович разговарил
по   служебному   долгу  с   сельскими,   городскими   и   консисториальными
попами36,  поповскими  сыновьями  и  внуками,  то  он слышал  так
явственно дурной  запах от ног;  у сельских попов, у попов городских... даже
консисториальных с  их сынами  и  внуками,  ведь,  так  явственно  выступала
черная, неумытая шея и желтые ногти.
     Вдруг Аполлон Аполлонович окончательно  завертелся между двумя пузатыми
сюртуками, принадлежащими поповичу и  умеренному государственному изменнику,
как будто его обоняние различило так явственно дурной запах от ног; но такое
волнение  именитого мужа происходило  вовсе не  от  раздражения обонятельных
центров;
     218
     такое волнение произошло от внезапного  потрясения чувствительной ушной
перепонки: в это время тапер опять упал пальцами на рояль, а всякие звуковые
созвучия и всякие прохождения мелодии сквозь  сеть гармонических диссонансов
слуховой   аппарат   Аполлона   Аполлоновича  воспринимал,   как  бесцельные
скрежетания по стеклу, по крайней мере, десятка ногтей.
     Аполлон Аполлонович Аблеухов  повернулся  всем корпусом; и -- там, там,
он увидел  конвульсии  уродливых ног, принадлежащих компании государственных
преступников:  виноват:  танцующей молодежи; среди  этих  дьявольских танцев
внимание его поразило то же все домино, развернувшее в танце кровавый атлас.
     Аполлон  Аполлонович тщетно  пытался припомнить, где  видел  он все эти
жесты. И припомнить не мог.
     А когда к нему почтительно подлетел  сладенький  и  на вид паршивенький
господинчик,  то Аполлон  Аполлонович  оживился до крайности, вычертив рукой
приветственный треугольник в пространстве.
     Дело в том, что паршивенький господинчик, презираемый всеми, был одной,
так  сказать, необходимой  фигурой:  ну,  само  собой  разумеется,-- фигурою
переходного  времени, существование которой  Аполлон  Аполлонович в принципе
порицал,   существованье  которой  в  пределах  законности  было,   конечно,
плачевно, но... что  поделаете? необходимо, удобно и... во всяком случае раз
фигура --  существовала,  то  с  ней  приходилось  мириться. В  паршивеньком
господинчике, если принять во внимание затруднительность его положения, было
то  хорошо,  что  паршивенький господинчик,  зная цену  себе,  не  заносился
нисколько; не рядился шумихою праздно пущенных фраз, как вот этот профессор;
не стучал неприличнейшим  образом по столу кулаком, как вот  этот  редактор.
Сладенький  господинчик,  так   себе,  молчаливо  обслуживал   разнообразные
ведомства,  состоя в  одном  ведомстве.  Аполлон Аполлонович  поневоле ценил
господинчика, ибо он на равной ноге с чиновниками или просто людьми общества
не  пытался  стоять  --  словом,  был  паршивенький  господинчик откровенным
лакеем.  Что  ж  такое? С лакеями  Аполлон  Аполлонович  был отменно  учтив:
прослужив в аблеуховском доме, ни один лакей не имел еще повода к жалобам.
     И Аполлон Аполлонович с подчеркнутой  вежливостью погрузился с фигуркою
в обстоятельный разговор.
     219
     То,  что   вынес  он  из  этого  разговора,  его  поразило, как громом:
кровавое, неприятное домино, шут гороховый, о котором подумал он только что,
по   словам   подсевшего   господинчика,  оказалось...  Нет,  нет   (Аполлон
Аполлонович сделал гримасу, будто он  увидел, как режут лимон и как  режущий
ножик окисляется в соке) -- нет, нет: домино оказалось родным его сыном!..
     Подлинно, уж  родной ли  ему  его  сын?  Его  родной сын  может,  ведь,
оказаться просто-напросто  сыном  Анны  Петровны, благодаря случайному,  так
сказать,пре-обладанию в жилах  матерней крови; а в матерней крови -- в крови
Анны Петровны -- оказалась же по точнейшим образом наведенным  справочкам...
поповская кровь  (эти справочки  Аполлон  Аполлонович  навел  после  бегства
супруги)! Вероятно, поповская кровь изгадила незапятнанный аблеуховский род,
подарив  именитого  мужа  просто гаденьким сыном.  Только  гаденький сын  --
настоящий ублюдок --  мог  проделывать подобные предприятия (в  аблеуховском
роде со времен переселения в Россию киргизкайсака,  Аб-Лая,-- со времен Анны
Иоанновны -- ничего подобного не было).
     Всего  более  поразило  сенатора  то  обстоятельство, что  гадкое,  так
скакавшее домино (Николай Аполлонович) имело, как  докладывал господинчик, и
гадкое прошлое, что об этих гадких повадках  писала  жидовская  пресса;  тут
Аполлон  Аполлонович  решительным  образом  пожалел,  что  все  эти  дни  не
удосужился  он  пробежать "Дневника  происшествий",  в  одном ни  с  чем  не
сравнимом месте  он  имел только  время, чтоб ознакомиться  с  передовицами,
принадлежащими перу  умеренных государственных  преступников (передовицы  же
преступников неумеренных Аполлон Аполлонович не читал).
     Аполлон  Аполлонович переменил положение тела: быстро он встал и  хотел
пробежать  в соседнюю  комнату для розыска  домино,  но оттуда, из  комнаты,
быстро-быстро к  нему подлетел бритенький гимназистик, затянутый в сюртучную
пару; и  ему рассеянно Аполлон Аполлонович чуть не  подал  руки;  бритенький
гимназистик при ближайшем осмотре оказался  сенатором  Аблеуховым: с разбегу
Аполлон Аполлонович чуть не кинулся в зеркало, спутавши расположение комнат.
     Аполлон Аполлонович переменил положение тела, повернув спину зеркалу; и
-- там, там: в комнате, промежуточной меж гостиной и залой,
     220
     Аполлон Аполлонович вновь увидел подлое домино (ублюдка), погруженное в
чтение  какой-то  (вероятно, подлой)  записки  (вероятно,  порнографического
содержания). И Аполлон Аполлонович не имел достаточно мужества, чтоб уличить
сына.
     Аполлон  Аполлонович не  раз менял  положение  совокупности  сухожилий,
кожи,  костей,  именуемых   телом,   и  казался  маленьким   египтянином.  С
неумеренной нервностью потирал свои  ручки, подходил многократно к карточным
столикам,   обнаружив   внезапно   чрезвычайную   вежливость,   чрезвычайное
любопытство  относительно  весьма  многообразных   предметов:  у  статистика
Аполлон  Аполлонович  осведомлялся  некстати  об  ухабах  Ухтомской  волости
Площегорской  губернии;  у  земского  ж  деятеля  Площегорской  губернии  он
осведомился   о   потреблении  перца  на  острове  Ньюфаундленде.  Профессор
статистики,  тронутый вниманием  именитого  мужа,  но  не  сведущий вовсе  в
ухабном вопросе Площегорской губернии, обещал прислать  особе первого класса
одно солидное руководство о географических особенностях всей планеты  Земли.
Земский  же  деятель,  неосведомленный в вопросе о перце, лицемерно заметил,
будто перец потребляется  ньюфаундлендцами в огромном  количестве, что  есть
факт постоянный для всех конституционных стран.
     Скоро до  слуха  Аполлона Аполлоновича  докатились какие-то  конфузливо
возникшие  шепоты,  шелестение и  кривые  смешки;  Аполлон Аполлонович  явно
заметил,  что  конвульсия  танцующих  ног  прекратилась  внезапно:  на  одно
мгновение успокоился его взволнованный дух. Но потом опять заработала голова
его с ужасающей ясностью; роковое предчувствие  всех этих беспокойно текущих
часов подтвердилось:  сын  его,  Николай  Аполлонович,  ужаснейший  негодяй,
потому  что только ужаснейший  негодяй мог  вести себя  таким отвратительным
образом:   в   продолжение  нескольких  дней   надевать  красное  домино,  в
продолжение нескольких дней подвязывать маску, в продолжение нескольких дней
волновать жидовскую прессу.
     Аполлон Аполлонович сообразил с решительной ясностью,  что пока плясали
там  в зале -- офицеры, барышни, дамы с абитуриентами  учебно-воспитательных
заведений,  его  сын,  Николай  Аполлонович,  доплясался  До...  Но  Аполлон
Аполлонович так и не мог привести
     221
     к  отчетливой  ясности   мысль,  до  чего   именно  доплясался  Николай
Аполлонович: Николай Аполлонович все  же  был  его сыном, а не  просто,  так
себе...-- особой  мужского пола, прижитой Анной Петровною, может быть,  черт
знает -- где; у Николая Аполлоновича были,  ведь, уши всех Аблеуховых -- уши
невероятных размеров, и притом оттопыренные.
     Эта  мысль об ушах  чуть  смягчила гнев Аполлона Аполлоновича:  Аполлон
Аполлонович  отложил намеренье  выгнать сына  из дома, не наведя  точнейшего
следствия о причинах, заставивших  сына  носить домино.  Но во всяком случае
Аполлон Аполлонович теперь лишался поста, от поста он должен был отказаться;
он не  мог принять  поста, не отмывши позорных, честь дома порочащих пятен в
поведении сына (как-никак -- Аблеухова).
     С  этою  плачевною   мыслью  и  с  кривыми  устами  (будто  он  высосал
бледно-желтый  лимон)  Аполлон  Аполлонович подал всем палец  и стремительно
побежал  из гостиной  в  сопровождении хозяев. И когда, пролетая  по залу, в
совершеннейшем ужасе  озирался он по направлению стен,  находя  пространство
освещенного  зала   чрезмерно  огромным,  то  он  явственно  видел:  кучечка
седобровых матрон расшепталась язвительно.
     До слуха Аполлона Аполлоновича долетело одно только слово:
     -- "Цыпленок".
     Аполлон  Аполлонович   ненавидел  вид   безголовых,  ощипанных  цыплят,
продаваемых в лавках.
     Как  бы  то ни было,  Аполлон Аполлонович пробежал стремительно  зал. В
совершенной наивности  он,  ведь, не  ведал, что в шепчущем  зале нет уже ни
единой  души,  для  которой  осталось  бы  тайной, кто  такое красное, здесь
недавно плясавшее домино: Аполлону Аполлоновичу так-таки не сказали ни слова
о  том  обстоятельстве,  что сын его, Николай Аполлонович, за  четверть часа
перед тем  бросился в  неприличное бегство  вдоль зала, где теперь  с  такою
явной поспешностью пробегал и он сам.

ПИСЬМО

     Николай Аполлонович, пораженный  письмом,  пробежал за четверть часа до
сенатора мимо веселого контреданса. Как он вышел из дома, он
     222
     совершенно не помнил. Он очнулся  в  полной прострации  перед подъездом
Цукатовых;  продолжал там стоять в  сплошном  темном сне, в сплошной  темной
слякоти,  машинально  считая количество  стоявших карет, машинально следя за
движением кого-то  печального, длинного,  распоряжавшегося порядком: это был
околоточный надзиратель.
     Вдруг  прошелся  печальный  и длинный  мимо носа Николая  Аполлоновича:
Николая  Аполлоновича  вдруг  обжег  синий  взор;  околоточный  надзиратель,
разгневанный на студента в шинели, тряхнул белольняной  бородкою: поглядел и
прошел.
     Совершенно  естественно  тронулся  с  места  и  Николай  Аполлонович  в
сплошном темном сне,  в сплошной  темной слякоти,  сквозь которую  поглядело
упорно рыжее пятно фонаря: из тумана в пятно сверху мертвенно пала кариатида
подъезда над острием фонаря,  да в  пятне выступал кусочек соседнего домика;
домик был черный, одноэтажный, с полукруглыми окнами и с резьбой  деревянных
мелких скульптур.
     Но едва Николай Аполлонович  тронулся,  как он  равнодушно заметил, что
ноги его совершенно отсутствуют: бестолково захлюпали в луже какие-то мягкие
части  37; тщетно  он пытался с теми частями  управиться:  мягкие
части не повиновались ему; с виду  они имели всю видимость очертания ног, но
ног он не  слышал  (ног не было). Николай Аполлонович опустился невольно  на
приступочке черного домика; просидел так с минуту, запахнувшись в шинель.
     Это было естественно в его положении (все его поведенье было совершенно
естественно);  так  же естественно распахнул он шинель,  обнаруживши красное
пятно своего домино; так же  естественно закопался в карманах, вытащил мятый
конвертик,  перечитывал  снова и  снова  содержание записки,  стараясь в ней
отыскать  след  простой  шутки или след  издевательства.  Но  следов  того и
другого не мог отыскать он...
     "Помня ваше летнее предложение, мы спешим вас, товарищ, уведомить,  что
очередь  ныне  за  вами;  и  вот  вам  немедленно  поручается  приступить  к
совершению дела над..." далее Николай Аполлонович не  мог прочитать,  потому
что там стояло имя отца --  и далее: "Нужный  вам материал  в виде  бомбы  с
часовым  механизмом  своевременно передан в  узелке.  Торопитесь:  время  не
терпит; желательно, чтобы все предприятие было исполнено
     223
     в ближайшие  дни"... Далее  -- следовал лозунг: Николаю  Аполлоновичу в
одинаковой  степени   были  знакомы  и  лозунг,  и   почерк.  Это  писал  --
Неизвестный: неоднократно он получал записки от того Неизвестного.
     Сомнения не было никакого.
     У  Николая  Аполлоновича повисли  руки  и  ноги;  нижняя  губа  Николая
Аполлоновича отвалилась от верхней.
     С  самого  рокового  момента,  как  какая-то  дама  подала  ему  смятый
конвертик,  Николай Аполлонович все старался как-нибудь уцепиться за простые
случайности,  за  посторонние  совершенно  праздные  мысли,  что   как  стаи
выстрелом спугнутых оголтелых ворон снимаются с суковатого дерева и начинают
кружиться -- туда и сюда, туда  и сюда, до  нового выстрела; как кружились в
его  голове  совершенно  праздные  мысли,  например:  о  количестве  книжек,
вмещаемых полкою его книжного шкафа, об узорах оборки, которой обшита нижняя
юбочка какой-то им любимой прежде особы, когда эта особа кокетливо  выходила
из комнаты, приподняв  чуть-чуть  юбочку (что особа  эта --  Софья  Петровна
Лихутина, и не вспомнилось как-то).
     Николай  Аполлонович  все старался  не  думать,  старался не  понимать:
думать, понять --  разве  есть  понимание  этого; это  -- пришло, раздавило,
ревело; если  ж подумать -- прямо бросишься в прорубь... Что  тут подумаешь?
Думать нечего тут... потому что э т о... э т о... Ну, как это?..
     Нет, никто тут не в силах подумать.
     В  первую минуту  по  прочтении  записки  в  душе  его  что-то  жалобно
промычало: промычало так жалобно, как мычит кроткий вол под ножом быкобойца;
в  первую минуту  отыскал он взором отца; и отец  показался ему  просто  так
себе,  так  себе: показался  маленьким,  стареньким  --  показался  бесперым
куренком;  ему  стало  тошно  от  ужаса;  в душе  его  опять  что-то жалобно
промычало: так покорно и жалобно.
     Тут он бросился вон.
     А теперь Николай Аполлонович все  старался цепляться  за внешности: вон
-- кариатида подъезда; ничего  себе:  кариатида...  И --  нет, нет! Не такая
кариатида --  ничего подобного  он  никогда не видал; виснет над пламенем. А
вон -- домик: ничего себе -- черный домик.
     Нет, нет, нет!
     Домик неспроста, как неспроста и все: все сместилось
     224
     в нем,  сорвалось, сам  с  себя  он  сорвался;  и откуда-то (неизвестно
откуда), где он не был еще никогда, он глядит!
     Вот и  ноги  -- ничего себе  ноги...  Нет,  нет!  Не ноги -- совершенно
мягкие незнакомые части тут праздно болтаются.
     Но попытка Николая Аполлоновича уцепиться за посторонние мысли и мелочи
как-то сразу оборвалась, когда подъезд того высокого дома, где только что он
безумствовал, стал  шумно распахиваться и оттуда повалила кучка  за  кучкой;
тронулись там в  тумане кареты,  тронулись  по  бокам  огни фонарей. Николай
Аполлонович  с  усилием  тронулся  с  приступочки  черного  домика,  Николай
Аполлонович завернул в пустой закоулок.
     Закоулок был пуст, как и все: как там вверху пространства; так же пуст,
как  пуста  человеческая  душа.  На  минуту  Николай  Аполлонович  попытался
вспомнить о трансцендентальных предметах, о том,  что события этого бренного
мира не посягают нисколько на бессмертие его центра и что даже мыслящий мозг
лишь феномен  сознания; что  поскольку он, Николай  Аполлонович, действует в
этом  мире,   он  --  не  он;  и  он  --  бренная  оболочка;  его  подлинный
дух-созерцатель все так же  способен осветить ему его путь: осветить ему его
путь даже с  этим; осветить даже... это...  Но  кругом встало э т о:  встало
заборами; а у ног он заметил: какую-то подворотню и лужу.
     И ничто не светило.
     Сознание Николая Аполлоновича тщетно  тщилось све