берега;
и потом быстрехонько засеменил прочь, косолапо путаясь в полах шинели.
     Какое-то  фосфорическое пятно и туманно, и бешено проносилось  по небу;
фосфорическим  блеском  протуманилась  невская  даль;  и   от  этого  зелено
замерцали  беззвучно летящие плоскости, отдаваясь  то  там, то здесь  искрою
золотой.  За  Невой теперь  вставали громадные здания островов  и бросали  в
туман заогневевшие  очи. Выше -- бешено простирали клочковатые руки какие-то
смутные очертания; рой за роем они восходили.
     Набережная была пуста.
     Изредка проходила черная  тень  полицейского;  площадь  пустела; справа
поднимали свои этажи  Сенат и Синод. Высилась и скала: Николай Аполлонович с
каким-то  особенным  любопытством  глаза  выпучил  на   громадное  очертание
Всадника. Давеча, когда они проходили здесь с Павлом Яковлевичем,  Аблеухову
показалось,  что Всадника не  было (тень  его покрывала); теперь  же  зыбкая
полутень покрывала Всадниково лицо; и металл лица двусмысленно улыбался.
     Вдруг тучи разорвались, и  зеленым дымком распаявшейся  меди закурились
под месяцем облака...  На  мгновенье все вспыхнуло: во ды,  крыши,  граниты;
вспыхнуло  --  Всадниково  лицо, меднолавровый  венец; много  тысяч  металла
свисало  с   матово   зеленеющих  плеч   медноглавой  громады;  фосфорически
заблистали  и  литое  лицо,  и  венец,  зеленый  от  времени,  и  простертая
повелительно прямо в  сторону Николая Аполлоновича  многосотпудовая рука;  в
медных  впадинах глаз  зеленели  медные мысли; и казалось:  рука шевельнется
(протрезвонят  о  локоть плаща  тяжелые  складки),  металлические  копыта  с
громким  грохотом упадут  на  скалу  и раздастся на  весь  Петербург  гранит
раздробляющий голос:
     -- "Да, да, да..."
     -- "Это -- я..."
     -- "Я гублю без возврата".
     263
     На  мгновение для  Николая  Аполлоновича озарилось вдруг все;  да -- он
теперь понял, какая громада сидела там за столом, в василеостровском кабачке
(неужели же и его посетило видение?); как прошел он к той двери, на  него из
угла, освещенное уличным фонарем, предстало вот это лицо; и  вот эта зеленая
рука ему пригрозила. На  мгновение для Аблеухова  все стало ясно: судьба его
озарилась: да -- он должен; и да -- он обречен.
     Но тучи врезались в месяц; полетели под небом обрывки ведьмовских кос.
     Николай Аполлонович с хохотом побежал от Медного Всадника9:
     -- "Да, да, да..."
     -- "Знаю, знаю..."
     -- "Погиб без возврата..."
     В пустой улице пролетел сноп огня: то придворная черная карета пронесла
ярко-красные фонари, будто  кровью налитые взоры; призрачный абрис треуголки
лакея и абрис шинельных крыльев пролетели с огнем из тумана в туман.

ГРИФОНЧИКИ

     И простерлись проспекты -- там, там:  простерлись проспекты;  пасмурный
пешеход   не  торопил   шагов:   пасмурный   пешеход  озирался   томительно:
бесконечности зданий! Пасмурный пешеход был Николай Аполлонович. ...Не теряя
минуты, надо было тотчас же предпринять -- но что  предпринять! Ведь,  не он
ли, не он ли густо сеял семя теорий о безумии всяческих  жалостей? Перед той
молчаливою кучкой когда-то  не он ли выражал  свои мнения  -- все о  том, об
одном:  о глухом своем отвращении к  барину, к барским старым ушам, ко всему
татарству  и  барству, вплоть...  до  этой  по-птичьему протянутой шеи...  с
подкожною жилою.
     Наконец, он  нанял  какого-то  запоздалого  Ваньку: мимо него  поехали,
полетели четырехэтажные здания.
     Адмиралтейство  продвинуло  восьмиколонный  свой   бок:  пророзовело  и
скрылось;  с той  стороны,  за Невой, между белыми каймами штукатурки  стены
старого  здания  бросили  ярко-морковный  свой цвет;  черно-белая солдатская
будка  осталась  налево;  в серой  шинели расхаживал  там старый  павловский
гренадер; за плечо перекинул он острый искристый штык свой.
     264
     Равномерно, медленно, вяло  протрусил мимо павловца Ванька; равномерно,
медленно, вяло  протрясся мимо павловца  и  Николай Аполлонович. Ясное утро,
горящее  невскими  искрами,  претворило всю воду  там  в  пучину  червонного
золота;  и  в  пучину червонного  золота с  разлету  ушла  труба свиставшего
пароходика; он увидел, что  сухая фигурочка  на тротуаре торопит  запоздалый
свой  шаг, как-то прыгая по  камням  --  та  сухая  фигурочка,  которая... в
которой... которую он узнал: то был Аполлон Аполлонович. Николай Аполлонович
хотел извозчика  задержать, чтобы  дать время  фигурке отдалиться настолько,
чтоб...  -- было уж поздно:  старая, бритая  голова повернулась к извозчику,
покачалась  и  отвернулась. Николай  Аполлонович,  чтоб  не  быть  узнанным,
повернул свою спину к запоздалому пешеходу: нос уткнул он в бобер; виднелись
-- воротник да фуражка; уже дома желтая глыба перед ним там встала в туман.
     Аполлон  Аполлонович  Аблеухов, проводивший  подростка, теперь спешил к
порогу  желтого дома;  и  мимо  него Адмиралтейство  продвинуло  только  что
восьмиколонный свой бок; черно-белая полосатая будка осталась налево; уже он
шел по  набережной, созерцая там, на  Неве, пучину червонного  золота,  куда
влетела с разлету труба свиставшего пароходика.
     Тут у  себя за  спиной Аполлон  Аполлонович Аблеухов  услышал  гременье
пролетки;  повернулась к пролетке старая  бритая  голова;  и  когда извозчик
поравнялся  с  сенатором,  то сенатор увидел: там, над сиденьем,-- скорчился
старообразный  и  уродливый  юноша,  неприятнейшим  образом  завернувшись  в
шинель;  и когда этот юноша  поглядел  на  сенатора,  нос уткнувши  в шинель
(виднелись   лишь   глаза  да  фуражка),  то  сенатора   старая  голова  так
стремительно отлетела к стене, что цилиндр  ударился о каменный плод черного
домового  выступа  (Аполлон  Аполлонович  Аблеухов  методично  цилиндр  свой
поправил),  и Аполлон  Аполлонович  Аблеухов  на  минуту уставился  в водную
глубину: в изумрудно-красную бездну.
     Ему показалось  тут,  что глаза  неприятного  юноши, увидавши  его,  во
мгновение ока стали шириться, шириться, шириться: во мгновение ока неприятно
расширились, остановились полным ужаса  взором.  В ужасе Аполлон Аполлонович
остановился  пред ужасом: этот взор  преследовал Аполлона  Аполлоновича  все
чаще и чаще;
     265
     этим взором смотрели на  него подчиненные, этим  взором смотрел на него
проходящий ублюдочный род: и студент, и  мохнатая манджурская шапка; да, да,
да: тем  самым  взором  взглянули и тем  самым блеском  расширились;  а  уже
извозчик, его обогнавши,  докучливо подпрыгивал на  камнях;  и мелькал номер
бляхи:  тысяча девятьсот  пятый; и  Аполлон Аполлонович в совершенном испуге
глядел  в  багровую,  многотрубную  даль; и  Васильевский Остров мучительно,
оскорбительно, нагло глядел на сенатора.
     Николай Аполлонович выскочил из пролетки, косолапо запутавшись в  полах
шинели, старообразный и какой-то весь злой, побежал быстро-быстро к подъезду
желтого  дома, переваливаясь по-утиному и захлопавши  в  воздухе  шинельными
крыльями  на  фоне  ярко-багровой  зари;  Аблеухов стал у подъезда; Аблеухов
звонил; и как прежде множество  раз (точно так же и нынче) на него откуда-то
издали кинулся голос сторожа, Николаича:
     -- "Здравия  желаем,  Николай Аполлонович!.. Много  вам благодарны-с...
Поздненечко..."
     И как  прежде множество раз,  точно так же и нынче, пятиалтынник упал в
руку сторожа, Николаича.
     Николай  Аполлонович с силой дернул звонок: о, скорее  бы  дверь открыл
там Семеныч, а то -- из тумана покажется та сухая фигурочка (почему она была
не в карете?); и на каждой из сторон тяжелого домового крыльца  он увидел по
разъятой пасти грифона, розоватого от зари, и когтями державшего  кольца для
дре вков, красно-бело-синего флага10, развевавшего над Невой свое
трехцветное полотнище в известные календарные дни; над грифонами изваялся на
камне и герб Аблеуховых; этот герб изображал длинноперого рыцаря  в завитках
рококо и  пронизанного единорогом; в Николае  Аполлоновиче  Аблеухове, будто
рыба,  скользнувшая  на  мгновение по поверхности вод,-- прошла дикая мысль:
Аполлон Аполлонович, проживающий за порогом клейменой той двери, ведь и есть
прободаемый  рыцарь;  а  за этою  мыслью  и  вовсе  туманно  скользнуло,  не
поднимаясь к поверхности (протемнится  так издали рыба); родовой старый герб
относился  ко  всем  Аблеуховым;  и он,  Николай  Аполлонович,  так  же  был
прободаем -- но кем прободаем?
     Вся  та мысленная  галиматья  пробежала  в  душе  в  одну  десятую долю
секунды: и уж там, и уж там, на панели --
     266
     в  тумане -- увидел  он  спешащую к дому ту сухую  фигурочку:  та сухая
фигурочка  подбегала  стремительно,  --  та  сухая  фигурочка,  в которой...
которую... которая издали перед ним предстала в виде  заморыша-недоноска:  с
желтым-желтым  лицом,   истощенный,  геморроидальный   Аполлон   Аполлонович
Аблеухов,  родитель, напоминал смерть в  цилиндре;  Николай  Аполлонович  --
бывают же шалые мысли -- представил себе  фигурочку Аполлона  Аполлоновича в
момент исполнения супружеских  отношений к  матери, Анне Петровне: и Николай
Аполлонович с  новой силой почувствовал  знакомую тошноту (ведь,  в один  из
этих моментов он и был зачат).
     Негодование охватило его: нет, пусть будет, что  будет!
     Между  тем,  фигурочка  приближалась.  Николай  Аполлонович,  к  своему
позору,  увидел, что прилив его  ярости,  подогретый  искусственно, гаснет и
гаснет: знакомое замешательство овладело им, и...
     И взору Аполлона Аполлоновича представилось неприятное зрелище: Николай
Аполлонович,  старообразный и какой-то весь  злой, с желтым-желтым  лицом, с
воспаленными докрасна веками, с  оттопыренною губою  --  Николай Аполлонович
стремительно соскочил со ступенек крыльца и, переваливаясь по-утиному, бежал
виновато навстречу родителю, с моргающим, избегающим взглядом и с протянутой
из-под меха шинели надушенной рукою:
     "Доброе утро, папаша..."
     Молчание.
     -- "Вот нежданная встреча, а я -- от Цукатовых..."
     Аполлон Аполлонович Аблеухов подумал,  что этот вот  с виду застенчивый
юноша  --  юноша негодяй; но Аполлон  Аполлонович Аблеухов  конфузился  этой
мысли,  особенно в присутствии  сына; и, сконфузившись, Аполлон  Аполлонович
Аблеухов застенчиво бормотал:
     --  "Так-с,  так-с:  доброе утро,  Коленька... Да, вот,--  подите же --
встретились... А? Да, да, да..."
     И как прежде множество раз, точно так же и нынче, раздался тут в тумане
голос сторожа, Николаича:
     -- "Здравия желаем-с, ваше высокопревосходительство!"
     На  крыльце,  по  обе стороны  двери,  ужасом разорвали грифончики свои
клювовидные  пасти;  длинноперый каменный  рыцарь  в  завитках  рококо  и  с
разорванной грудью прободался единорогом; чем слепительней и
     267
     воздушней   разлетались  по  небу  розовоперстые  предвестия  дня,  тем
отчетливей  тяжелели все  выступы зданий; тем малиновей,  пурпурней был  сам
пасть разевавший грифончик.
     Двери  разорвались; запах знакомого  помещения  охватил  Аблеуховых;  в
отверстие  двери просунулись жиловатые пальцы лакея: сам серый Семеныч, весь
заспанный, в на спех накинутой куртке, схваченной  в вороте семидесятилетней
рукой, щурился, пропуская господ, от нестерпимого заневского блеска.
     Аблеуховы как-то бочком пролетели в отверстие двери.

КРАСНЫЙ, КАК ОГОНЬ

     Оба знали,  что  им предстоит разговор; разговор этот назревал в долгие
годы  молчания;  Аполлон  Аполлонович,   отдавая  лакею  цилиндр,  пальто  и
перчатки,  что-то здесь замешался с калошами; бедный, бедный сенатор:  разве
он  знал,  что  Николай  Аполлонович  по отношению  к  нему имеет  то  самое
поручение.  В равной  степени Николай  Аполлонович не мог догадаться,  что в
совершенстве известна  родителю вся история красного домино. Оба в минуту ту
вдыхали запахи знакомого помещения; на лакейскую, жиловатую  руку мягко пал,
серебрясь, пышный бобр;  сонно как-то свалилась  шинель -- так-таки в  своем
домино  и  предстал  Николай  Аполлонович  перед  оком родителя. У  Аполлона
Аполлоновича, при  виде этого  домино в уме завертелись  давно  затверженные
строчки:

     Краски огненного цвета
     Брошу на ладонь,
     Чтоб предстал он в бездне света
     Красный, как огонь11.

     Точно такою ж, как у Семеныча, жиловатой рукой (только начисто вымытой)
он пощупал бачки:
     -- "А... а... Красное домино?.. Скажите, пожалуйста!.."
     -- "Я был ряженым..."
     -- "Так-с... Коленька... так-с..."
     Аполлон  Аполлонович  стоял перед Коленькой с какою-то горькой иронией,
не то шамкая, а не  то жуя свои губы; дрянно как-то, с иронией, собралась на
лбу его кожа --
     268.
     в  морщиночки;  дрянно  как-то  она   натянулась   на  черепе.  Чуялось
предстоящее  объяснение:  чуялось,  что на древе их жизни выросший  плод  уж
созрел; вот сейчас он сорвется: сорвался и...-- вдруг:
     Аполлон Аполлонович уронил карандашик (у  ступенек бархатной лестницы);
Николай  Аполлонович, следуя стародавнему  навыку, бросился почтительно  его
поднимать;   Аполлон  Аполлонович  в   свою   очередь,   бросился  упреждать
услужливость  сына,  но  споткнулся, упадая  на  корточки и  руками  касаясь
ступенек;  быстро  лысая голова его  пролетела  вниз  и  вперед;  неожиданно
оказавшись  под пальцами  протянувшего руки сына:  Николай  Аполлонович пред
собою мгновенно увидел желтую жиловатую шею отца, напоминавшую рачий хвостик
(сбоку  билась  артерия);  косолапых движений  своих Николай  Аполлонович не
рассчитал,  неожиданно прикоснувшися  к шее; теплая  пульсация шеи  испугала
его,  и отдернул  он руку, но  -- поздно отдернул:  под  прикосновением  его
холодной руки (всегда чуть потеющей) Аполлон Аполлонович повернулся и увидел
--  тот самый взгляд;  голова сенатора  мгновенно передернулась тиком,  кожа
дрянно так  собралась в морщинки  над  черепом и чуть дернулись уши. В своем
домино  Николай  Аполлонович  казался  весь  --  огненным;  и  сенатор,  как
вертлявый  японец,  изучивший приемы Джу-Джицу 12,  отбросился  в
сторону, распрямляясь вдруг на хрустящих коленках,-- вверх, вверх и вбок...
     Все   это  длилось  мгновение.   Николай  Аполлонович   молчаливо  взял
карандашик и подал сенатору.
     -- "Вот, папаша!"
     Чистая  мелочь,  стукнувши  их друг  о друга, породила  в  обоих  взрыв
разнороднейших    пожеланий,    мыслей   и   чувств;   Аполлон   Аполлонович
переконфузился  безобразию только  что  бывшего:  своего  испуга в ответ  на
почтительность незначащей сыновней услуги  (этот,  весь красный, мужчина все
же был его сыном: плотью от плоти его: и пугаться собственной плоти позорно,
чего ж испугался он?); тем не менее  безобразие было: он  сидел под сыном на
корточках  и  физически на себе ощущал тот самый  взор.  Вместе  с  конфузом
Аполлон
     269
     Аполлонович испытал  и  досаду:  он приосанился, кокетливо изогнул свою
талию, горделиво сжал губы в колечко, принимая в руки поднятый карандаш.
     --  "Спасибо,  Коленька...  Очень  тебе  благодарен...  И   желаю  тебе
приятного сна..."
     Благодарность отца в тот же миг переконфузила сына; Николай Аполлонович
почувствовал прилив крови к щекам; и когда он подумал, что  он  розовеет, он
был уж багровый.  Аполлон Аполлонович поглядел на сына украдкой; и,  увидев,
что  сын багровеет, стал сам  розоветь;  чтобы  скрыть  эту розовость,  он с
кокетливой грацией полетел быстро-быстро  по лестнице, полетел, чтобы тотчас
почить в своей спаленке, завернувшись в тончайшее полотно.
     Николай  Аполлонович очутился  один  на  ступеньках бархатной лестницы,
погруженный в глубокую  и упорную думу: но голос лакея оборвал его мысленный
ход.
     -- "Батюшки!..  Вот затмение-с!.. Память-то вовсе отшибло... Барин мой,
милый: ведь, случилось-то что !.."
     -- "Что  случилось?"
     -- "А такое, что -- иии... Как сказать-то -- не смею..."
     На  ступени  сереющей лестницы,  устланной  бархатом (попираемым  ногою
министров), временил Николай Аполлонович; из окошка же, на то  самое  место,
где споткнулся родитель, под  ноги  падала сеточка из пурпуровых пятен;  эта
сеточка из пурпуровых пятен почему-то напомнила кровь (кровь  багрянела и на
старинном  оружии).  Знакомая,  постылая тошнота,  только  не  в прежних  (в
ужасных) размерах, поднялась от желудка: не страдал ли он несварением пищи?
     -- "Уж такое случилось! Да -- вот-с: барыня наша-то..."
     -- "Барыня наша, Анна Петровна-с..."
     -- "Приехали-с!!"
     Николай  Аполлонович  в  этот миг  с тошноты стал  зевать: и  громадное
отверстие его рта ширилось на зарю: он стоял там, красный, как факел.
     Старые губы лакея протянулись под белокурую шапку пышнейших и тончайших
волос:
     -- "Приехали-с!"
     -- "Кто приехал?"
     "Анна Петровна-с..."
     270
     -- "Какая такая?.."
     -- "Как какая?.. Родительница... Что это вы, барин-голубчик, все равно,
как чужой: матушка ваша..."
     -- "?"
     -- "Из Гишпании в Петербурх возвратились..."
     ...............................................................
     -- "Письмецо с посыльным прислали-с: остановились в гостинице... Потому
-- сами знаете... Положение их такое-с..."
     -- "?"
     --  "Только  что   их  высокопревосходительство,  Аполлон  Аполлонович,
изволили выехать, как -- посыльный: с письмом-с...  Ну, письмо я -- на стол,
а посыльному в руки -- двугривенник..."
     -- "Почитай,  не  прошло еще часу,  как -- Бог ты мой:  заявились вдруг
сами-с!..  С  достоверностью,  видно, им было известно, что нетути  на  дому
никого-с..."
     ...............................................................
     Перед  ним  поблескивал  шестопер: пятно павшего воздуха багровело  так
странно; пятно павшего воздуха багровело мучительно: столб багровый  тянулся
от стены до окошка; в столбе плясали пылиночки и казались пунцовыми. Николай
Аполлонович  думал, что точно  вот так же расплясалась  в нем кровь; Николай
Аполлонович думал, что и сам человек -- только столб дымящейся крови.
     ...............................................................
     --  "Позвонились...  Отворяю  я,  значит,  дверь...  Вижу:  неизвестная
барыня, почтенная барыня; только простенько одетая; и  вся --  в черном... Я
это им:  "чего угодно-с, сударыня?" А они на меня:  "Митрий  Семеныч, али не
узнаешь?" -- Я же к ручке: "Матушка, мол, Анна Петровна..."
     ...............................................................
     Стоит первому  встречному негодяю в человека ткнуть  попросту  лезвием,
как разрежется белая, безволосая кожа  (так,  как режется заливной поросенок
под хреном), а в виски стучащая кровь изольется вонючею лужею...
     ...............................................................
     --  "Анна  же Петровна  --  дай  им,  Боже,  здоровья-с --  посмотрели:
посмотрели, иетта, оне на меня... Посмотрели оне на  меня да и в слезы: "Вот
хочу посмотреть,  как вы  тут  без меня..."  Из ридикюльчика  -- ридикюльчик
наших фасонов -- повынимали платочек-с..."
     271
     --  "У меня же, сами,  небось, изволите  знать, строжайший  приказ:  не
пущать... Ну, только я барыню нашу пустил... А оне..."
     Старичок  выпучил глазки; он остался с  широко  открытым ртом и, верно,
подумал,  что  в  лаковом доме  господа  уже давно посходили  с  ума: вместо
всякого  удивления, сожаления, радости -- Николай Аполлонович  полетел вверх
по лестнице, развевая  в  пространство причудливо ярко-красный атлас,  будто
хвост беззаконной кометы 13.
     ...............................................................
     Он, Николай  Аполлонович...  Или не он? Нет, он -- он:  он им, кажется,
тогда  говорил, что  постылого  старика ненавидит он; что  постылый  старик,
носитель бриллиантовых знаков, просто-напросто есть  отпетый мошенник... Или
это он все говорил про себя?
     Нет -- им, им!..
     Николай  Аполлонович  оттого   полетел  вверх  по  лестнице,  прервавши
Семеныча,  что  он ясно представил  себе: одно скверное