оги
евво да в воду; тоись... за-ба-сто-вка!".
     (Удар кулаком по столу: гром аплодисментов).
     Но председатель лишил рабочего слова.
     Лучше   всех   сказал  почтенный   сотрудник  одной  почтенной  газеты,
Нейнтельпфайн: он сказал,  и тотчас же  скрылся. Попытался  какой-то малыш с
высоты четырех кафедральных ступеней провозгласить кому-то бойкот: но малыша
засмеяли; стоило ли заниматься такими пустяками, когда бастовали и там-то, и
там-то, и там-то, когда бастовали вот тут  -- и ни с места? И малыш, чуть не
плача,  сошел с высоты четырех кафедральных  ступеней; и тогда взошла на эти
ступени шестидесятипятилетняя земская деятельница и сказала собранью:



     Сейти полезное, доброе, вечное,
     Сейти, спасибо вам скажет сердечное
     Русский народ! 24

     Но   сеятели  смеялись.  Тогда   кто-то  вдруг  предложил  всех  и  все
уничтожить:  это был  мистичный  анархист  25. Софья  Петровна не
услышала анархиста, а вытискивалась обратно, и странное дело: Софье Петровне
Варвара Евграфовна объясняла не  раз  и не два,  что на митингах сеется  все
полезное, доброе, заслуживающее с ее стороны сердечного спасибо. А  вот  нет
же, вот  нет же! Над шестидесятипятилетней старушкою деятельницей, сказавшей
им то же (о сеянье), все они хохотали отчаянно; и потом отчего же 151
     в сердечке  ее  семя  не  пустило  ростка?  Проростали  мутно  какие-то
крапивные плевелы; и ужасно трещала головка; оттого ли, что увидела  она его
перед тем, оттого ли, что уж был у нее такой крошечный лобик, оттого ли, что
там на нее уставились отовсюду какие-то одержимые  лица, бастовавшие там-то,
и  там-то,  и теперь  пришедшие  бастовать  вот  сюда,  глядеть  на  нее  из
желто-туманной мути, скалить  в  хохоте зубы.  И  от этого хаоса в ней самой
просыпалась какая-то ей самой непонятная злость; ведь была она -- дама,  а в
дамах  нельзя будить  хаоса;  в  этом  хаосе  скрыты все  виды  жестокостей,
преступлений, падений;  в каждой  даме тогда таится преступница; в ней и так
уже затаилось давно преступное что-то.
     Уж она подходила  к углу вместе с  шедшим с ней офицериком, на которого
там глядели с улыбкой и покровительственно шептались друг с другом и который
вдруг  обиделся на бойкот, провозглашенный мальчишкой, и, обидевшись, быстро
ушел,-- уже она подходила к углу, как из ворот соседнего дома на клочковатых
своих лошадях во всю прыть вылетел перед ней казацкий отряд; синие бородатые
люди в  косматых папахах и  с винтовками  наперевес, сущие оборванцы, нагло,
немо,  нетерпеливо  проплясали  на седлах  -- туда, к  зданию. Видевший  это
какой-то  рабочий с  угла подбежал  к офицерику, протянул к нему руку и стал
говорить задыхаясь:
     -- "Господин офицер, господин офицер!"
     -- "Извините, нет мелочи..."
     --  "Да я не  за  этим: что   же  это такое там  теперь  будет?..  Что
будет-то?.. Беззащитные барышни там -- курсистки..."
     Офицер законфузился, покраснел, отчего-то отдал под козырек:
     -- "Не знаю, право... Ни причем я тут... Я сам только что из Манджурии;
видите -- вот Георгий..."
     А уж там что-то было.

ТАТАМ: ТАМ, ТАМ!

     Было уж поздно.
     Софья  Петровна  домой  возвращалась  тихонько, пряча  носик  в пуховую
муфточку; Троицкий Мост за спиною ее к островам бесконечно тянулся, убегал в
те немые
     152
     места; и тянулись по мосту тени; на большом чугунном мосту, над сырыми,
сырыми перилами, над  кишащей бациллами заленоватой водой проходили за ней в
сквозняках приневского ветра -- котелок, трость, пальто, уши, усы и нос.
     Вдруг глаза ее  остановились,  расширились,  заморгали,  скосились: под
сырыми, сырыми перилами, раскарячась, сидел темный  тигровый зверь  и, сопя,
слюнявил  зубами  серебряный  хлыстик;  в  сторону  от  нее  завернул темный
тигровый  зверь курносую  морду; а  когда  в  сторону  завернутой  морды она
бросила взгляд, то  увидела: восковое все то же лицо, оттопыривши  губы  над
сырыми перилами, над кишащей бациллами зеленоватой водой  протянулось там из
шинели; оттопыривши губы,  казалось, он думал какую-то  колдовскую все думу,
отдававшуюся и в ней за эти последние  дни, потому что  за эти последние дни
так мучительно пелись ей слова одного простого романса:

     Глядя на луч пурпурного заката,
     Стояли вы на берегу Невы 26.

     И вот: на берегу Невы он  стоял, как-то тупо уставившись в  зелень, или
нет, --  улетая взором туда, где  принизились  берега,  где  покорно присели
островные  здания  и  откуда  над белыми  крепостными  стенами безнадежно  и
холодно  протянулся  под  небо  мучительно  острый, немилосердный,  холодный
Петропавловский шпиц.
     Вся она протянулась к нему -- что   слова и что  размышления! Но  он --
он опять  ее не  заметил;  оттопырив  губы  и стеклянно  расширив  глаза, он
казался просто безруким  уродцем;  и  опять  вместо рук  в сквозняк взлетели
шинельные крылья над сырыми перилами мо ста.
     Но когда она  отошла,  Николай Аполлонович медленно на  нее обернулся и
быстрехонько засеменил прочь, оступаясь и путаясь в длинных полах; а углу же
моста его ждал лихач: и лихач полетел;  а когда лихач обогнал Софью Петровну
Лихутину,  то  Николай  Аполлонович,  наклонившись и  сжимая руками  ошейник
бульдога,  повернулся сутуло на темненькую фигурку, что  засунула  сиротливо
так носик свой в муфточку; посмотрел, улыбнулся; но лихач пролетел.
     Вдруг  посыпался  первый  снег;  и такими живыми алмазиками он, танцуя,
посверкивал в световом кругу фонаря;
     153
     светлый круг чуть-чуть озарял теперь  и  дворцовый  бок, и  каналик,  и
каменный  мостик: в  глубину  убегала  Канавка;  было пусто:  одинокий лихач
посвистывал  на углу, поджидая кого-то;  на  пролетке небрежно  лежала серая
николаевка.
     Софья  Петровна  Лихутина   стояла  на  выгибе  мостика  и  мечтательно
поглядела  -- в  глубину,  в  заплескавший паром  каналец,;  Софья  Петровна
Лихутина останавливалась в этом месте и прежде; останавливалась когда-то и с
ним; и вздыхала о Лизе, рассуждала  серьезно об ужасах "Пиковой Дамы",  -- о
божественных, очаровательных, дивных созвучиях одной оперы, и потом напевала
вполголоса, дирижируя пальчиком:
     -- "Татам: там, там!.. Тататам: там, там!"
     Вот  опять  она  здесь  стояла; губки  раскрылись, и маленький  пальчик
поднялся:
     -- "Татам: там, там!.. Тататам: там, там!"
     Но она услышала звук бежавших шагов, поглядела -- и даже не вскрикнула:
вдруг просунулось  как-то растерянно  из-за  края  дворцового  бока  красное
домино, пометалось туда и сюда, будто в поисках, и, увидев на выгибе мостика
женскую тень, бросилось ей  навстречу; и в порывистом беге оно спотыкалось о
камни,  протянувши вперед свою  маску  с узкою прорезью глаз; а  под  маской
струя ледяного невского сквозняка заиграла густым веером  кружев, разумеется
черных  же;  и пока маска  бежала по направлению  к мостику,  Софья Петровна
Лихутина, не  имея времени даже  сообразить, что  красное  домино --  домино
шутовское, что какой-то безвкусный проказник (и мы знаем какой)  захотел над
ней просто-напросто  подшутить, что под бархатной маской  и черною кружевною
бородой просто пряталось человеческое лицо; вот оно на нее теперь уставилось
зорко в продолговатые прорези. Софья Петровна подумала (у нее ведь был такой
крошечный лобик), что какая-то в мире сем образовалась  пробоина,  и оттуда,
из пробоины, отнюдь не из этого мира, сам  шут бросился  на  нее:  кто такой
этот шут, вероятно, она не сумела б ответить.
     Но когда  кружевная черная борода, спотыкаясь, взлетела на мостик, то в
порыве невского  сквозняка вверх  взлетели  с шуршанием  атласные  шутовские
лопасти  и,  краснея, упали  они туда  за  перила --  в  темноцветную  ночь;
обнаружились слишком знакомые светло-зеленые  панталонные штрипки, и ужасный
шут стал шутом просто жалким; в ту минуту калоша скользнула на 154
     каменной выпуклости: жалкий  шут грохнулся со всего размаху о камень; а
над ним теперь раздался безудержно вовсе даже не смех: просто хохот.
     -- "Лягушонок, урод -- красный шут!.."
     Быстрая женская ножка гневно так шута награждала пинками.
     Какие-то вдоль канала теперь побежали бородатые люди; и раздался издали
полицейский  свисток;  шут  вскочил;  шут бросился  к лихачу, и издали  было
видно, как в пролетке бессильно барахталось что-то красное, на лету стараясь
на плечи надеть николаевскую шинель. Софья Петровна заплакала и  побежала от
этого проклятого места.
     Скоро,  вдогонку  за  лихачом, из-за  Зимней  Канавки  с  лаем  выбежал
курносый бульдог: замелькали  в воздухе  его короткие  ножки, а за  ними, за
короткими ножками,  на резиновых шинах, вдогонку, развалясь, уже мчались два
агента охранного отделения.


ТЕНИ

     Говорила тень тени:
     --  "Вы, милейший мой,  упустили  одно  немаловажное  обстоятельство, о
котором узнал я при помощи своих собственных средств".
     -- "Какое?"
     -- "Вы ни звука про красное домино".
     -- "А вы уже знаете?"
     -- "Я не только знаю: я выследил до самой квартиры!".
     -- "Ну, и красное домино?"
     -- "Николай Аполлонович".
     -- "Гм! Да-да: но еще инцидент не созрел".
     -- "Не отвертывайтесь: просто вы упустили из виду".
     -- "Да-да: упустили... А еще упрекали меня фальшивомонетчиком, упрекали
полтинником -- помните? Я же молчал, что у вас фальшивые волосы".
     -- "Не фальшивые -- крашеные..."
     -- "Это все равно".
     -- "Как ваш насморк?"
     -- "Благодарствуйте: лучше".
     ...............................................................
     155
     -- "Не упустил я".
     "Доказательства?"
     -- "И с чего это вы: я за ними в карман не полезу".
     ...............................................................
     -- "Доказательства?!"
     -- "Вы и так мне поверите".
     -- "Доказательства!!!"
     Но в ответ раздался сардонический смех.
     --   "Доказательства?   Доказательств   вам  надо?   Доказательства  --
"Петербургский  дневник происшествий". Вы читали "Дневник" за последние дни?
"
     -- "Признаюсь: не читал".
     -- "Но ведь ваша обязанность знать то, о чем говорит Петербург. Если бы
вы заглянули в "Дневник", вы бы поняли,  что известия о домино опередили его
появление у Зимней Канавки".
     -- "Гм-гм".
     -- "Видите, видите, видите: а вы говорите. Вы  спроси те меня, кто  все
это в "Дневнике написал".
     -- "Ну, кто же?"
     ...............................................................
     -- "Нейнтельпфайн, мой сотрудник".
     -- "Признаюсь, этого фортеля я не ожидал".
     -- "А еще кидаетесь на меня, осыпаете колкостями: я же сто раз говорил,
что  я --  идейный сотрудник, что  предприятие это  поставлено,  как часовой
механизм.  Еще  вы  --  в  блаженном  неведении,  как уж  мой  Нейнтельпфайн
производит сенсацию".
     -- "Гм-гм-гм: говорите громче -- не слышу".
     -- "Вы, надеюсь, дадите приказ, чтобы ваши агенты  Николая Аполлоновича
оставили  в совершенном покое, иначе:  иначе -- за дальнейший успех ручаться
не могу".
     -- "Я признаться, об этом последнем инциденте сообщил уж в газеты".
     -- "Бог мой, да ведь надо быть совершеннейшим..."
     -- "Что?"
     -- "Совершеннейшим... идеалистом: как  всегда, вмешались и нынешний раз
в мою компетенцию... Дай-то Бог, чтобы по крайней мере отец не узнал!"
     156

ПРОВИЗЖАЛА БЕШЕНАЯ СОБАКА

     Мы оставили Софью  Петровну Лихутину  в затруднительном  положении;  мы
оставили  ее  на петербургской  панели в ту  холодную ночь,  когда откуда-то
издали  раздались  свистки  полицейских,  а вокруг побежали  какие-то темные
очертания.  Тогда и она обиженно побежала в обратную сторону; в свою  мягкую
муфточку обиженно  проливала  слезы  она;  с  ужасным,  ее  навек  позорящим
происшествием  не  могла  она никак  примириться.  Пусть  бы  лучше  Николай
Аполлонович ее  иначе обидел, пусть бы  лучше ударил  ее, пусть  бы даже  он
кинулся через мостик в  красном своем домино,-- всю бы прочую свою жизнь она
его вспоминала бы с жутким трепетом, вспоминала бы до смерти. Софья Петровна
Лихутина считала Канавку не каким-нибудь прозаическим  местом, где бы  можно
было  себе позволить то,  что  позволил себе  он  сейчас; ведь  недаром  она
многократно вздыхала над звуками "Пиковой Дамы": было что-то сходное с Лизой
в этом  ее  положении (что   было  сходного,--  этого точно она  не могла бы
сказать);  и само собой  разумеется, Николая Аполлоновича она мечтала видеть
здесь Германом. А Герман?.. Повел  себя  Герман, как  карманный воришка: он,
во-первых, со  смехотворной трусливостью выставил  на  нее свою маску  из-за
дворцового бока; во-вторых, со  смехотворной поспешностью  помахав перед ней
своим  домино,  растянулся  на  мостике;  и   тогда  из-под  складок  атласа
прозаически  показались  панталонные  штрипки  (эти  штрипки-то окончательно
вывели ее тогда из  себя); в завершение  всех безобразий,  не  свойствен ных
Герману,  этот  Герман  сбежал от  какой-то  там петербургской  полиции;  не
остался Герман на месте  и маски с себя  не сорвал, героическим, трагическим
жестом; глухим, замирающим голосом не сказал  дерзновенно при всех: "Я люблю
вас";  и  в  себя  Герман  после не  выстрелил27.  Нет,  позорное
поведение Германа навсегда  угасило зарю в  ней всех этих  трагических дней!
Нет,  позорное  поведение   Германа  превратило  самую   мысль  о  домино  в
претенциозную арлекинаду; главное самое, ее уронило  позорное поведение это;
ну,  какой же может быть  она Лизой,  если Германа нет! Так месть ему, месть
ему!  Бурей  влетела  в квартирку  Софья  Петровна  Лихутина.  и  освещенной
передней висело офицерское  пальто да  Фуражка;  значит, муж  ее был  теперь
дома, и Софья
     157
     Петровна Лихутина, не  раздеваясь, влетела  в комнату мужа; прозаически
грубым  жестом  распахнув настежь дверь,-- влетела: с  развевающимся боа,  с
мягкою муфточкой, с пламенным-пламенным личиком, некрасиво как-то распухшим:
влетела -- остановилась.
     Сергей  Сергеевич  Лихутин,  очевидно, приготовлялся  ко сну; серенькая
тужурка его скромно как-то повисла на вешалке, а он сам в ослепительно белой
сорочке, опоясанной  накрест  подтяжками, стоял замирающим  силуэтом,  будто
сломанный -- на  коленях; перед ним поблескивал образ и трещала  лампадка. В
полусвете  синей  лампадки начертилось  матово  Сергея  Сергеевича  лицо,  с
остренькою точно такого же цвета бородкою  и такого же цвета ко лбу поднятой
рукой: и  рука,  и  лицо, и  бородка, и белая  грудь точно были  вырезаны из
какого-то  крепкого,  пахучего  дерева;  губы Сергея  Сергеевича  шевелились
чуть-чуть; и  чуть-чуть кивал Сергея  Сергеевича лоб синенькому огонечку,  и
чуть-чуть  двигались, нажимая на  лоб, вместе сжатые синеватые пальцы -- для
крестного знаменья.
     Сергей Сергеевич Лихутин положил сперва свои  синеватые пальцы на грудь
и  на оба плеча, поклонился,  и  уж только потом  как-то  нехотя  обернулся.
Сергей Сергеевич Лихутин не испугался,  не  сконфузился; поднимаясь с колен,
он  старательно  стал  счищать  приставшие  к коленам  соринки.  После  этих
медленных действий он спросил хладнокровно:
     -- "Что с тобой, Сонюшка?"
     Софью  Петровну   раздражило  и  как-то  даже   обидело   хладнокровное
спокойствие мужа, как обидел ее и тот синенький огонек там в углу. Резко она
упала на стул и, закрыв лицо муфточкой, на всю комнату разрыдалась. Все лицо
Сергея  Сергеевича  тогда  подобрело,  смягчилось;  опустились тонкие  губы,
поперечная  складка  разрезала  лоб, отчего  на лице  появилось сердобольное
выражение. Но  Сергей Сергеевич неясно представил себе,  как он должен был в
этом щекотливом случае поступить,-- дать ли волю  женским слезам, чтоб потом
выдержать сцену  и упреки  в  холодности, или наоборот: осторожно склониться
пред Софьей Петровной на колени,  отвести почтительно ей головку от муфточки
своей  мягкой  рукой, и рукой этой вытереть слезы, братски обнять и  покрыть
личико  поцелуями; но Сергей Сергеевич боялся  увидеть  гримаску презренья и
скуки; и Сергей Сергеевич 158
     выбрал  себе  средний  путь:  просто  он  потрепал  Софью  Петровну  по
дрожащему плечику:
     -- "Ну, ну, Соня... Ну, полно... Полно, ребеночек мой! Детка, детка!"
     -- "Оставьте, оставьте!.."
     -- "Что  такое? В чем дело? Скажи!.. Обсудим же хладнокровно".
     --  "Нет:  оставьте,  оставьте!..  Хладнокровно...  оставьте!  видно...
ааа... у вас... холодная, рыбья кровь..."
     Сергей Сергеевич  обиженно отошел от жены,  постоял  в нерешительности,
опустился в соседнее кресло.
     --  "Ааа... Оставлять так жену!..  Где-то там заведовать провиантами!..
Уходить!.. Ничего не знать!.."
     --  "Ты напрасно, Сонюшка, думаешь, что я так  ничего ровно  не знаю...
Видишь ли..."
     -- "Ах, оставьте, пожалуйста!.."
     ...............................................................
     -- "Видишь ли, мой дружок: с той поры, как... как от нас перебрался я в
эту вот комнату... Словом, есть у меня самолюбие:  и свободы твоей, пойми, я
стеснять не хочу... Более того, я тебя  стеснять не могу: я тебя  понимаю; я
знаю прекрасно,  что тебе, дружок, нелегко... У меня, Сонюшка, есть надежды:
может быть, когда-нибудь снова...  Ну, не стану, не стану! Но пойми же  и ты
меня: мое отдаление,  хладнокровие,  что ли, происходит, так сказать, не  от
холодности вовсе... Ну, не стану, не стану..."
     ...............................................................
     -- "Может быть,  ты хотела бы видеть Николая Аполлоновича  Аблеухова? У
вас,  кажется, что-то вышло? Расскажи  же мне  все:  расскажи без утайки; мы
обсудим вдвоем твое положение".
     --  "Не смейте мне про  него  говорить!.. Он  --  мерзавец, мерзавец!..
Другой  бы  муж  давно  его  пристрелил...  Вашу  жену  преследуют, над  ней
издеваются... А вы?.. Нет, оставьте".
     И несвязно, взволнованно, уронив  головку на грудь, Софья Петровна все,
как есть, рассказала.
     Сергей  Сергеевич  Лихутин  был  простым  человеком.  А  простых  людей
необъяснимая  дикость  поступка  поражает  сильней  даже, чем  подлость, чем
убийство,  чем  кровавое   проявление  зверств.   Человек  способен   понять
человеческую измену,  преступление, человеческий даже позор; ведь, понять --
значит, уж почти найти оправдание; но как себе, например, объяснить
     159
     поступок светского и, казалось бы, вполне честного человека, если этому
светскому и вполне честному человеку придет дикая совершенно фантазия: стать
на  карачки у порога  одной светской  гостиной, помахивая фалдами фрака? Это
будет, замечу я, уже  совершенною мерзостью! Непонятность,  бесцельность той
мерзости  не  может иметь никаких оправданий, как не  может иметь оправданий
кощунство, богохульство и всякие бесцельные издевательства! Нет, лучше пусть
уж  честный вполне  человек безнаказанно  тратит, например, казенные  суммы,
только пусть  не  становится он никогда на карачки, потому что после  такого
поступка оскверняется все.
     Гневно,  ярко,  отчетливо  Сергей  Сергеевич  Лихутин  представил  себе
шутовской  вид  атласного  домино  в   неосвещенном  подъезде,  и...  Сергей
Сергеевич стал  краснеть,  покраснел  до яркого морковного цвета: кровь  ему
бросилась  в  голову.  С Николаем  Аполлоновичем  еще он,  ведь,  игрывал  в
детстве;  философским  способностям Николая Аполлоновича впоследствии Сергей
Сергеевич  удивлялся;  Николаю  Аполлоновичу,  как человеку  светскому,  как
честному  человеку,  благородно  позволил Сергей Сергеевич стать меж собой и
женой  и... Сергей Сергеевич Лихутин гневно, ярко, отчетливо представил себе
шутовские  гримасы  красного  домино  в неосвещенном подъезде.  Он  встал  и
взволнованно заходил  по  крохотной комнатушке,  сжавши  пальцы  в  кулак  и
яростно поднимая сжатые пальцы  на  крутых поворотах; когда Сергей Сергеевич
выходил из себя (из себя всего-то он вышел  два-три раза -- не больше), этот
жест у него тогда  всег