нием  рассматривал   подпоручика,  убеждаясь  наглядно,  что  все-таки
пароксизм миновал.
     -- "Но дело не в этом: не в иголках, не в нитках..."
     -- "Это, Сергей Сергеевич, в сущности... Это -- вздор..."
     -- "Да, да: вздор..."
     -- "Вздор по отношению к главной теме нашего объяснения: по отношению к
стоянью в подъезде..."
     -- "Да  не о  стоянье  в  подъезде  же!"  --  досадливо  замахал  рукой
подпоручик, принимаясь шагать в том же все направлении: по диагонали душного
кабинетика.
     --  "Ну,  о  Софье  Петровне...",-- выступил  из угла Аблеухов,  теперь
заметно смелеющий.
     -- "Не... не... о Софье  Петровне...",-- прикрикнул на него подпоручик:
-- "вы меня совершенно не поняли!!.."
     -- "Так о чем же?"
     --  "Это все --  вздор-с!.. То есть не вздор,  но вздор  по отношению к
теме нашего разговора..."
     -- "В чем же тема?"
     -- "Тема, видите ли",-- остановился перед ним  подпоручик и поднес свои
кровью  налитые глаза к  расширенным от  испуга  глазам Аблеухова...  "Суть,
видите ли вся в том, что вы -- заперты..."
     -- "Но... Почему  же я  заперт?",-- и пресс-папье снова  сжалося  в его
кулаке...
     --  "Для   чего   я   вас   запер?  Для  чего  я  вас,   так   сказать,
полунасильственным способом затащил?.. Ха-ха-ха: это не имеет ровно никакого
отношения к домино, ни к Софье Петровне..."
     --   "Решительно,  он  рехнулся:  он  позабыл  все  причины,  мозг  его
подчиняется  только болезненным ассоциациям: он-таки, меня собирается...",--
промелькнуло в голове Николая Аполлоновича, но Сергей Сергеевич, будто поняв
его мысль, поспешил его успокоить, что  скорей могло показаться  насмешкою и
злым издевательством:
     -- "Повторяю, вы здесь в безопасности... Вот только фалда..."
     --  "Издевается",--  подумал  Николай   Аполлонович  и  в   мозгу   его
прометнулась в свою очередь сумасшедшая мысль: хватить пресс-папье по голове
подпоручика; оглушивши, связать ему руки, и этим насилием спасти себе жизнь,
нужную ему хотя бы лишь потому, что... бомба-то... в столике... тикала!!..
     456
     -- "Видите  ли:  вы  --  не  уйдете  отсюда... А я... я отсюда пойду  с
продиктованным  мною письмом -- с  вашей  подписью...  К вам пойду,  в  вашу
комнату, где  я утром  уж был, но где ничего не заметил... Все у вас подниму
там вверх дном; в  случае, если поиски мои  окажутся  совершенно  бесплодны,
предупрежу вашего батюшку...,  потому что" --  он потер себе  лоб --  "не  в
батюшке  сила; сила--в  вас: да,  да,  да-с  -- в вас  единственно,  Николай
Аполлонович!"
     Жестким пальцем уткнулся он в грудь и стоял теперь с высоко  взлетевшею
бровью (одной только бровью).
     -- "Этому, послушайте, не бывать: не бывать, Николай Аполлонович,--  не
бывать никогда!"
     И на бритом, багровом лице проиграло:
     "?"
     "!"
     "!?!"
     Совершенно помешанный!
     Но  странное  дело: к  этому  совершенному  бреду  Николай  Аполлонович
прислушался; и что-то  в  нем  дрогнуло: подлинно,--  бред  ли  это? Скорее,
намеки, высказываемые бессвязно;  но  намеки -- на что?  Не  намеки ли на...
на... на...?
     Да, да, да...
     -- "Сергей Сергеевич, да о чем вы все это?"
     И сердце упало: Николай Аполлонович ощутил, что самая кожа его облекает
не  тело,  а... груду булыжника; вместо  мозга -- булыжник; и булыжник  -- в
желудке.
     -- "Как о чем?.. Да о бомбе я..." -- и Сергей Сергеевич отступил на два
шага, удивленный до крайности.
     Пресс-папье выпало из разжатого кулака Аблеухова; за мгновение пред тем
Николаю Аполлоновичу показалось, что самая кожа  его  облекает не тело, а --
груду  булыжника; а  теперь ужасы перешли за  черту;  он почувствовал, как в
пенталлионные тяжести  (меж  нолями  и  единицею)  четко  врезалось  что-то;
единица осталась.
     Пенталлион же стал -- ноль.
     Тяжести  воспламенились  внезапно:  набившие   тело  булыжники,  ставши
газами, во мгновение ока прыснули из отверстий всех  кожных пор, снова свили
спирали  событии,  но  свили в обратном  порядке; закрутили и  самое тело  в
отлетающую спираль;  так и  самое  ощущение тела  стало  -- ноль  ощущением;
лицевые контуры прочертились, невероятно осмыслились,
     457
     обнаруживая   в  молодом   человеке  лицо  шестидесятилетнего   старца:
прочертились,   осмыслились,   стали   резными  какими-то;  лицо  --  белое,
бледно-белое  --  стало  самосветящимся  ликом,   обливающим  самосветящимся
кипятком; наоборот: лицо подпоручика стало ярко-морковного цвета; выбритость
еще более поглупела, а кургузенький пиджачок еще более закургузился...
     ...............................................................
     -- "Я, Сергей Сергеевич, удивляюсь вам... Как могли вы поверить,  чтобы
я, чтобы я... мне приписывать  согласие на ужасную подлость... Между тем как
я  --  не  подлец...  Я,   Сергей  Сергеевич,--  кажется,   еще  не  отпетый
мошенник..."
     Николай  Аполлонович,  видимо, не мог  продолжать; и  он -- отвернулся;
отвернувшись, повернулся опять...
     ...............................................................
     Из теневого  угла, будто сроенная, выступала  гордая,  сутуло-изогнутая
фигура, состоящая, как подпоручику показалось, из текучих все  светлостей,--
со   страдальчески  усмехнувшимся   ртом,  с  василькового   цвета  глазами;
белольняные, светом  стоящие волосы образовали опрозраченный, будто нимбовый
круг над  блистающим и высочайшим  челом; он  стоял  с  разведенными  кверху
ладонями,  негодующий, оскорбленный, прекрасный, весь  приподнятый как-то на
кровавом фоне обой: были красного цвета обои.
     Он стоял -- с болтающимся на шее кашне  и с одной только фалдою: другую
-- увы -- оторвали...
     Так  стоял он: из глазных громадных провалов  на  подпоручика неотрывно
глядела   холодная,  огромная   пустота,  темнота;   прилипала  и  леденила;
подпоручик  Лихутин  отчего-то  почувствовал  тут,  что  он  со  всею  своей
физической  силою,  здравостью  (он думал,  что здрав  он)  и более того,  с
благородством,--  только мреющий  морок;  так  что  стоило Аблеухову  с  тем
сверкающим  видом  приблизиться   к  подпоручику,  как   подпоручик,  Сергей
Сергеевич, стал явственно от него отступать.
     -- "Да я верю вам, верю вам",-- растерянно замахал он руками.
     --  "Я,  видите ли",  -- окончательно законфузился он,-- "не сомневался
нисколько... Мне, право, стыдно... Взволнован я... Мне жена рассказала... Ей
записку эту подкинули... Она и прочла -- разумеется, распечатала по
     458
     ошибке",-- для чего-то солгал он и покраснел, и потупился...
     --  "Раз  записка  мне  была  распечатана",--  тут  придрался  злорадно
сенаторский  сын,--  "то"...--  пожал  он  плечами,--  "то  Софья  Петровна,
конечно, вправе была это  звучало иронией) рассказать вам, как мужу, и самое
содержание", -- процеживал Николай Аполлонович  надменнейшим  образом; и  --
продолжал наступать.
     -- "Я...  я...  погорячился",-- защищался  Лихутин: взгляд его упал  на
злосчастную фалду, и к фалде он прицепился.
     -- "Фалду это, не беспокойтесь: я сам пришью..." Но Николай Аполлонович
с   чуть-чуть-чуть  улыбнувшимся  ртом   --  самосветящийся,   стройный   --
укоризненно продолжал потряхивать ладонями в воздухе:
     -- "Вы не ведали, что  творили" 43.
     Темно-васильковые, темно-синие его очи и светом стоящие волосы выражали
смутную, неизъяснимую грусть:
     -- "Идите же: доносите, не верьте!.."
     И отвернулся...
     Плечи  широкие  заходили  прерывисто... Николай Аполлонович  безудержно
плакал;  вместе  с  тем:  Николай  Аполлонович,  освободившись  от  грубого,
животного страха, стал  и  вовсе бесстрашным; и более: в ту  минуту он  даже
хотел пострадать; так  по  крайней мере он себя  ощутил в  ту минуту: ощутил
себя отданным на терзанье героем, страдающим всенародно, позорно; тело его в
ощущениях было -- телом истерзанным; чувства ж были разорваны, как разорвано
самое "я";  из  разрыва же "я" -- ждал  он --  брызнет слепительный светоч и
голос родимый оттуда к  нему изречет, как всегда,-- изречет в нем самом: для
него самого:
     -- "Ты страдал за меня: я стою над тобою".
     Но голоса не было.  Светоча тоже не было. Была -- тьма. Самое  чувство,
вероятно,  оттого  и  возникло,  что только теперь понял он:  от встречи  на
Невском  до этой последней  минуты  незаслуженно  оскорбляли  его;  привезли
насильно сюда,  протащили -- проволокли в кабинетик: насильно; и -- оторвали
здесь, в  кабинетике, сюртучную фалду; ведь и  так непрерывно страдал  он --
двадцать четыре часа: так за что ж должен был сверх того пережить он и страх
перед  оскорблением действием? Почему  ж  не  было примиренного  голоса: "Ты
страдал за
     459
     меня?" Потому что он  ни за кого не страдал: пострадал  за себя...  Так
сказать, расхлебывал им самим заваренную кашу из безобразных событий. Оттого
и  голоса не  было. Светоча тоже не  было. В месте прежнего "я"  была  тьма.
Этого он не выдержал: плечи широкие заходили прерывисто.
     Он отвернулся: он плакал.
     -- "Право же",-- раздалось у него за спиной и прими-ренно, и  кротко,--
"ошибся, не понял я..."
     В голосе этом все же был и оттенок досады: стыда  и... досады; и Сергей
Сергеевич стоял, закусивши больно губу; уж не жалел ли только что усмиренный
Лихутин, что ошибся он, что врага-то, пожалуй, не пришибить: ни вот этим вот
кулаком,  ни  благородством;  так  точно бешеный бык,  раздразненный красным
платком,  бросается  на  противника  и -- налетает на  железные  перекладины
клетки:  и  стоит, и мычит, и  не знает,  что  делать.  На  лице подпоручика
изображалась   борьба   неприятных   воспоминаний  (разумеется,  домино)   и
благороднейших чувств; противник же, подставляя все спину и плача, неприятно
так приговаривал:
     -- "Пользуясь своим физическим превосходством, вы меня... в присутствии
дамы проволокли, как... как..."
     Благороднейший порыв победил; Сергей Сергеич Лихутин с протянутою рукой
пересек  кабинетик; но  Николай  Аполлонович,  повернувшись (на  реснице его
задрожала слезинка), голосом, задушенным от его объявшего  бешенства и от --
увы!-- самолюбия, пришедшего слишком поздно, так отрывисто произнес:
     -- "Как... как... тютьку..." 44
     Протяни  ему  руку он, --  Сергей Сергеич  почел бы себя  счастливейшим
человеком: на лице бы его заиграло полное благодушие; но порыв благородства,
точно так же, как бешенства, тут же у него закупорился в душе;  пал в пустую
тьму порыв благородства.
     -- "Вы хотели, Сергей Сергеевич, убедиться?.. Что я -- не отцеубийца?..
Нет, Сергей Сергеевич, нет: надо было подумать заранее...  Вы же вот, как...
как тютьку. И -- оторвали мне фалду"...
     -- "Фалду можно подшить!"
     И прежде чем Аблеухов опомнился, Сергей Сергеевич бросился к двери:
     -- "Маврушка!... Черных ниток!.. Иголку..."
     Но раскрытая дверь чуть было не ударилась в Софью
     460
     Петровну, которая тут за дверью подслушивала; уличенная, она отскочила,
но -- поздно; уличенная  и красная, как пион, была она поймана; и на них  --
на обоих  -- бросала она негодующий,  уничтожающий взгляд. Между ними троими
лежала сюртучная фалда.
     -- "А?... Сонечка..."
     -- "Софья Петровна!..."
     -- "Я вам помешала?..."
     -- "Поди-ка... Вот Николай  Аполлонович...  Знаешь  ли... оторвал  себе
фалду... Ему бы..."
     -- "Нет,  не  беспокойтесь, Сергей Сергеич; Софья Петровна  -- сделайте
одолжение..."
     -- "Ему бы пришить".
     Но  уже Николай  Аполлонович  с перекошенным от глупого положения ртом,
рукавом утирая предательские ресницы и припадая на все  еще хромавшую  ногу,
появился  в  комнате с  Фудзи-Ямами... в  трепаном сюртуке, с одною  висящею
фалдою; приподымая итальянский свой плащ, поднял голову и, увидевши переплет
потолка, для соблюдения  приличий перекошенный  рот  свой обратил  на  Софью
Петровну.
     -- "А скажите, Софья Петровна, у  вас какая-то перемена:  на  потолке у
вас что-то такое... Какая-то неисправность: работали маляры?"
     Но Сергей Сергеевич перебил:
     -- "Это я, Николай Аполлонович: я... чинил потолки..." Сам же он думал:
     --  "А?   скажите   пожалуйста:   нынешней   ночью   --  недоповесился;
недообъяснился -- теперь..."
     Николай  Аполлонович,  уходя, прохромал  через  зал;  упадая  с  плеча,
проволочился за ним черным шлейфом фантастический плащ его.
     ...............................................................
     Из-за  нотабен, вопросительных знаков, параграфов, черточек,  из-за уже
последней  работы поднимается лысая  голова; и -- опять упадает. Закипела, и
от себя  отделяя кипящие трески и блески, расфыркалась жаром Дохнувшая груда
-- малиновая,  золотая;  угольями порассыпались  поленья,--  и  лысая голова
поднялась  на  камин  с сардонически  усмехнувшимся  ртом и  с  прищуренными
глазами; вдруг губы отогнулись испуганно.
     Что  это?
     Во все стороны поразвились  красные, кипящие светочи -- бьющиеся  огни,
льющиеся оленьи рога: заветвились и отовсюду вылизываются,--
     461
     древовидные, золотые  сквозные;  повыкидались  из  красного,  каминного
жерла;  кидаются  на   стены:  побежал,  расширяясь,  камин,  превращался  в
каменный и темничный мешок,  где  застыли  (вдруг стали, вдруг  замерли) все
текучие светлости,  пламена,  темно-васильковые угарные  газы  и  гребни:  в
опроз-раченном свете -- там сроилась  фигура, приподнятая под убегающий свод
и  сутуло   протянутая;   тянутся  красные,  пятипалые  руки  --  попаляющие
прикосновением огней.
     Что  это?
     -- Вот  -- страдальчески усмехнувшийся рот, вот --  глаза  василькового
цвета,  вот  -- светом стоящие волосы:  облеченный в ярость огней, с  искрою
пригвожденными в  воздухе  широко  раздвинутыми  руками,  с  опрокинутыми  в
воздухе ладонями -- ладонями, которые проткнуты,--
     -- крестовидно раскинутый Николай Аполлонович там страдает из светлости
светов и  указует очами на красные ладонные  язвы; а из разъятого  неба льет
ему росы прохладный ширококрылый архангел -- в раскаленную пещь...--
     -- "Он не ведает, что  творит..."
     Вдруг...--   головокружительный   треск,  шипение,  фырканье:   светлые
светлости,  всколебавшися, разорвались  на  части,  разметая  страдальческий
образ водоворотами искр.
     ...............................................................
     Через  четверть  часа  он  велел заложить  лошадей;  через  сорок минут
прошествовал  он  в карету  (это  видели мы в  предыдущей главе);  через час
карета стояла среди праздной толпы; и -- только ли праздной?...
     Что-то случилось тут.
     Полувершковое   пространство,  или  стенка  кареты,  отделяло  Аполлона
Аполлоновича  от  мятежной толпы;  кони храпели, а в стеклах  кареты Аполлон
Аполлонович видел  все  головы:  котелки,  фуражки и,  главное,  манджурские
шапки;  видел пару  он на  себя устремленных,  негодующих  глаз;  видел он и
разорванный рот оборванца: поющий рот (пели). Оборванец, увидевши Аблеухова,
что-то грубо кричал:
     -- "Выходите, эй, видите: нет проезду".
     К голосу оборванца присоединились голоса оборванцев.
     462
     Тогда Аполлон Аполлонович  Аблеухов,  во  избежание  неприятностей,  по
принуждению толпы должен был приоткрыть  каретное дверце;  оборванцы увидели
вылезающего  старика   с  дрожащей  губой,  придерживающего  перчаткою  край
цилиндра: Аполлон Аполлонович видел пред собой орущие рты  и высокое древко:
отрываясь от  деревянного древка, по воздуху гребнями разрывались, трепались
и рвались легкосвистящие лопасти красного кумачевого  полотнища, плещущего в
пустоту:
     -- "Эй вы, шапку долой!"
     Аполлон Аполлонович снял цилиндр и поспешно  стал тискаться к тротуару,
бросив карету и  кучера; скоро  он семенил  по направлению, противоположному
роящейся массе;  черные тут фигурки повылились из магазинов, дворов, боковых
проспектов, трактиров; Аполлон Аполлонович выбивался из сил: и --  выбился в
боковые, пустые проспекты, откуда... летели... казаки...
     ...............................................................
     Уж  казацкий  отряд  пролетел;  опорожнилось   место;  виднелися  спины
мчащихся  к полотнищу казаков; и виднелась спина быстро бегущего  старичка в
высочайшем цилиндре.

ПАСИАНСИК

     На  столе кипел самовар;  с этажерки  отбрасывал  металлический  глянец
совершенно новенький, совершенно чистенький самоварчик; самовар же,  который
кипел  на столе,  был  невычищен,  грязен; совершенно  новенький  самоварчик
ставился при гостях;  без  гостей на стол подавалося просто кривое  уродище:
громко оно хрипело,  сопело;  и порою  стреляло  из  дырочек красной искрой.
Накатала   катышки   белого   хлеба  невоспитанная  чья-то   рука;   и   они
порасплющились  на  скомканной  скатерти  в пятнах;  под  недопитым стаканом
прокисшего чая  (прокисшего от  лимона)  неопрятно  сырело  пятно; и  стояла
та-релка с объедками холодной котлеты и с картофельным холодным пюре.
     Ну и где же были роскошные волосы? Вместо них выдавалась косица.
     Вероятно, Зоя Захаровна Флейш носила  парик (при гостях разумеется);  и
-- кстати заметить: вероятно, она беззастенчиво красилась, потому что мы  ее
видели роскошноволосой брюнеткой, с эмалированной, слишком  гладкою кожей; а
теперь перед нами была просто старая
     463
     женщина с потным носом и с крысиной косичкой;  на ней была кофточка: и,
опять-таки, грязная (вероятно, ночная).
     Липпанченко сидел,  полуотвернувшись от чайного  столика, подставляя  и
Зое Захаровне,  и  грязному  самовару квадратную,  сутуловатую спину.  Перед
Липпанченко  лежал  полуразложенный пасьянс,  заставляющий предполагать, что
Липпанченко   после  ужина  принялся   за   обычное  препровождение  вечера,
благотворно  влияющее на  нервы, но -- был потревожен: неохотно он оторвался
от карт; призошел продолжительный разговор, во время которого были, конечно,
забыты: стакан чаю, пасьянс и все прочее.
     После  же этого  разговора  Липпанченко  и повернулся спиной:  спиной к
разговору.
     Он  сидел  без  крахмального воротничка, без  пиджака,  с  расстегнутым
поясом, очевидно, давившим живот,  отчего  меж жилетом и съезжающими штанами
(темно-желтого цвета -- все  теми же) предательски выдался  язычок неудобной
крахмальной сорочки.
     Мы застали Липпанченко в то мгновение, когда он задумчиво созерцал, как
черное от  часов ползло с шелестением пятно таракана; они водились на дачке:
огромные,  черные; и водились  в  обилии,--  в таком  несносном обилии, что,
несмотря  на свет лампы, -- и в углу шелестело, и из щели буфета по временам
вытарчивал усик.
     От  созерцания  ползущего таракана был оторван  Липпанченко  плаксивыми
причитаньями своей спутницы жизни.
     Чайный  поднос  от  себя  отодвинула Зоя  Захаровна  с шумом,  так  что
Липпанченко вздрогнул.
     -- "Ну?.. И что же такое?.. И отчего же такое?"
     -- "Что  такое?"
     -- "Неужели верная женщина, сорокалетняя женщина, вам отдавшая жизнь,--
женщина, такая, как я..."
     И локтями упала на стол: один локоть был прорван, а в прорыве виднелась
старая,  поблекшая  кожа  и  на  ней  расчесанный,  вероятно,  блошиный укус
45.
     -- "Что такое вы там лепечете, матушка: говорите яснее..."
     --  "Неужели женщина, такая, как я, не  имеет  права спросить?.. Старая
женщина"  -- и  ладонями  позакрывала  лицо она: выдавался  лишь  нос да два
черных топорщились глаза.
     464
     Липпанченко повернулся на кресле.
     Видимо, слова ее  позадели его; на мгновение  выступило на лице подобие
гнетущего  угрызения; он не то  с вялой  робостью, а не  то просто с детским
капризом  поморгал  двумя  глазками;  видимо,  он хотел что-то  высказать; и
видимо,-- высказать он боялся; что-то такое он теперь медленно соображал, --
уж не то ли, как в душе  его спутницы отозвалось бы  страшное признание это;
голова Липпанченки  опустилась; он  сопел  и глядел  исподлобья.  Но позыв к
п