...........................
     Аполлон  Аполлонович  ничего не ответил, но  снова выдвинул ящик, вынул
дюжину  карандашиков  (очень-очень дешевых),  взял  пару  их  в пальцы --  и
захрустела в
     281
     пальцах  сенатора  карандашная  палочка.  Аполлон   Аполлонович  иногда
выражал свою душевную муку этим способом: ломал карандашные пачки, для этого
случая тщательно содержимые в ящике под литерой "б е".
     -- "Хорошо... Можете идти..."
     ...............................................................
     Но, хрустя карандашными пачками,  все же он  достойно  сумел  сохранить
беспристрастный свой  вид; и  никто, никто не сказал бы, что чопорный барин,
незадолго до  этого мига, задыхаясь и чуть ли не  плача, провожал по слякоти
кухаркину дочь; никто, никто б не сказал, что огромная лобная выпуклость так
недавно  таила желанье смести непокорные толпы,  опоясавши землю, как цепью,
железным проспектом.
     А  когда Семеныч  ушел, Аполлон Аполлонович,  бросив в корзинку обломки
карандашей, откинулся головой прямо  к спинке черного кресла:  старое личико
помолодело; быстро он  стал поправлять на  шее свой  галстук; быстро  как-то
вскочил и  забегал,  циркулируя  от  угла  до угла:  небольшого  росточку  и
какой-то вертлявенький, Аполлон Аполлонович всем напомнил бы сына: еще более
он напомнил фотографический снимок с Николая Аполлоновича  тысяча  девятьсот
четвертого года.
     В  это время из дальнего помещения,  из -- так себе -- комнат, раздался
удар за ударом; начинаясь где-то вдали, приближались удары; точно кто-то там
шел,  металлический,  грозный; и раздался  удар, раздробляющий все.  Аполлон
Аполлонович невольно  остановился и  хотел бежать к  двери, запереть на ключ
кабинет, но...  задумался,  остался на месте, потому что удар, раздробляющий
все,  оказался звуком захлопнутой двери  (звук шел из  гостиной); несказанно
мучительно шел кто-то к двери, громко кашляя и шлепая неестественно туфлями:
страшная  старина, как на нас  из  глубин набегающий  вопль, вдруг окрепла в
памяти  звуками стародавнего пения,  под которое Аполлон Аполлонович некогда
впервые влюбился в Анну Петровну:
     -- "Уйми-теесь... ваалнее-ния... стра-ааа-стии..."
     "Уу-снии... бее-знааа-дее-жнаа-ее сее-еее-рдце..."
     Так почему же, так что же?
     Дверь отворилась: на пороге ее стоял Николай Аполлонович, в мундирчике,
даже  при шпаге (так  он был на балу, только снял домино), но в  туфлях и  в
пестрой татарской ермолке.
     282
     -- "Вот, папаша, и я..."
     Лысая голова повернулась на  сына;  ища  подходящего слова, защелкал он
пальцами:
     -- "Видишь ли,  Коленька",-- Аполлон Аполлонович, вместо речи о  домино
(до домино ли теперь?) заговорил о другом обстоятельстве: об обстоятельстве,
принудившем только что его обратиться к перевязанной пачке карандашей.
     -- "Видишь ли, Коленька: до сих пор я с тобой не обменялся известием, о
котором  ты,  мой друг, без  сомнения, слышал... Твоя  мать, Анна  Петровна,
вернулась..."
     Николай  Аполлонович вздохнул облегченно и подумал: "Так  вот оно что",
но притворился взволнованным:
     -- "Как же, как же: я -- знаю..."
     Действительно: в первый раз Николай  Аполлонович себе точно представил,
что мать его,  Анна  Петровна, вернулась; но, представивши это, принялся  за
старое: за созерцание вдавленной груди, шеи, пальцев, ушей, подбородка перед
ним бегущего старика... Эти  ручки, эта  шейка (какая-то рачья)! Испуганный,
переконфуженный вид и чисто девичья стыдливость, с которой старик..
     -- "Анна Петровна, друг мой, совершила  поступок, который... который...
так  сказать,  трудно...  трудно мне, Коленька, с  достаточным хладнокровием
квалифицировать..."
     Что-то в углу зашуршало: затрепеталась, забилась там, пискнула -- мышь.
     -- "Словом, поступок этот тебе, надеюсь,  известен; этот поступок  я до
сих пор,-- ты это заметил,-- воздерживался при тебе обсуждать, во внимание к
твоим естественным чувствам..."
     Естественным   чувствам!   Чувства   эти   были   во   всяком    случае
неестественны...
     -- "К твоим естественным чувствам..."
     -- "Да, спасибо, папаша: я вас понимаю..."
     --  "Конечно",--  Аполлон  Аполлонович засунул  два пальца  в  жилетный
карманчик  и  снова  забегал  по диагонали  (от  угла  к  углу).-- "Конечно:
возвращение в Петербург твоей матери для тебя неожиданность".
     (Аполлон  Аполлонович  остановил   взгляд  на  сыне,  приподнявшись  на
цыпочках).
     -- "Полная..."
     -- "Неожиданность для всех нас..."
     283
     -- "Кто бы мог подумать, что мама вернется..."
     -- "То же самое и я говорю: кто бы мог подумать",-- Аполлон Аполлонович
растерянно развел руками, поднял плечи, раскланялся перед полом,-- "что Анна
Петровна вернется..." -- И забегал опять: -- "Эта полная неожиданность может
окончиться, как  ты  имеешь  все  основания  полагать,  изменением  (Аполлон
Аполлонович многозначительно поднял свой палец, гремя на всю  комнату басом,
точно  он пред толпой произносил  важную речь) нашего  домашнего status quo,
или же (он повернулся) все останется по-старинному".
     -- "Да, я так полагаю..."
     "В первом случае -- милости просим".
     Аполлон Аполлонович раскланялся двери.
     -- "Во втором случае,-- Аполлон  Аполлонович растерянно заморгал,--  ты
ее увидишь, конечно, но я... я... я..."
     И Аполлон Аполлонович поднял на сына  глаза; глаза были грустные: глаза
трепетавшей, затравленной лани.
     -- "Я, Коленька, право, не знаю: но  думаю...  Впрочем,  это так трудно
тебе объяснить, приняв во внимание естественность чувства, которое..."
     Николай Аполлонович  затрепетал  от взгляда  сенатора,  с которым тот к
нему повернулся,  и  странное  дело: он  почувствовал неожиданный прилив  --
можете  себе  представить  чего? Любви? Да, любви к  этому  старому деспоту,
обреченному разлететься на части.
     Под влиянием этого чувства он рванулся к отцу: еще миг, он упал бы пред
ним  на  колени,  чтоб  каяться  и  молить  о  пощаде;  но старик, при  виде
встречного движения  сына,  вновь  поджал свои  губы,  отбежал как-то вбок и
брезгливо стал помахивать ручками:
     --  "Нет,  нет, нет! Оставьте,  пожалуйста... Да-с,  я знаю, что   надо
вам!.. Вы меня слышали, потрудитесь теперь меня оставить в покое".
     Повелительно по  столу простучали два пальца; рука поднялась и показала
на дверь:
     --  "Вы,  милостивый  государь,   изволите  водить  меня  за  нос;  вы,
милостивый государь, мне не сын; вы -- ужаснейший негодяй!"
     Все  это  Аполлон  Аполлонович  не  сказал,  а  воскликнул;  эти  слова
вырвались  неожиданно.  Николай Аполлонович  не  помнил, как он  выскочил  в
коридор с прежнею тошнотой и с течением гадливеньких мыслей: эти
     284
     пальцы, эта шейка и два оттопыренных уха станут -- кровавою слякотью.

     П ПП П ППОВИЧ П ПП

     Чуть ли не лбом  Николай Аполлонович  ударился в дверь своей комнаты; и
вот щелкнуло электричество (для чего оно щелкнуло -- солнце, солнце смотрело
там в окна) ; на ходу опрокинувши стул, подбежал он к столу:
     "Ай, ай, ай... Где же ключик?"
     "?"
     "!"
     "А!.."
     -- "Ну, вот-с..."
     -- "Хорошо-с..."
     Николай  Аполлонович  так же,  как Аполлон  Аполлонович,  сам  с  собой
разговаривал.
     И -- да: торопился...  Выдвигал неподатливый ящик, а  ящик не слушался;
он из  ящика  кинул  на стол пачечки  перевязанных писем; большой кабинетный
портрет оказался под пачками; взгляд скользнул по портрету; и оттуда бросила
ответный свой взгляд какая-то миловидная дамочка:  поглядела с усмешкой -- в
сторону  полетел  кабинетный  портрет;  под  портретом  же был  узелочек;  с
деланным  равнодушием взвесил его  на ладони:  там  была  какая-то  тяжесть;
поскорей опустил.
     Николай Аполлонович  быстро стал развязывать  узлы полотенца, потянувши
за вышитый кончик, изображавший фазана: небольшого росточку -- вертлявенький
--  Николай  Аполлонович теперь  напомнил  сенатора: еще более  он  напомнил
фотографический снимок сенатора тысяча восемьсот шестидесятого года.
     Но  чего  суетился он? Спокойствия, о  побольше спокойствия! Все равно,
дрожащие пальцы не развязали Узла;  да  и нечего было развязывать: все и так
было ясно. Тем не менее, узелок развязал; его изумление не имело границ:
     - "Бонбоньерка..."
     - "А!.."
     - "Ленточка!.."
     -- "Скажите, пожалуйста?"
     285
     Николай  Аполлонович  так  же,  как Аполлон  Аполлонович,  сам с  собой
разговаривал.
     А когда он ленту сорвал, то надежда разбилась  (он на что-то надеялся),
потому что в ней  -- в бонбоньерке, под розовой ленточкой -- вместо  сладких
конфект  от Балле  заключалась простая жестяночка; крышка жестяночки обожгла
его палец неприятнейшим холодком.
     Тут, попутно, заметил он часовой механизм, приделанный сбоку: надо было
сбоку вертеть металлическим ключиком,  чтобы острая  черная стрелка стала на
назначенный  час.  Николай Аполлонович глухо  почувствовал  встающую  в  его
сознании  уверенность, долженствующую  доказать его дрянность и слабость: он
почувствовал, что  повернуть  этот ключик никогда он не сможет, ибо  не было
средств остановить  пущенный  в ход  механизм.  И чтоб тут же отрезать  себе
всякое  дальнейшее  отступление,  Николай  Аполлонович  тотчас  же  заключил
металлический ключик меж пальцев; оттого ли, что дрогнули пальцы, оттого ли,
что Николай Аполлонович,  почувствовав головокружение, свалился  в ту  самую
бездну, которую он хотел всею силой души избежать -- только,  только: ключик
медленно  повернулся  на  час,  потом  повернулся на  два  часа,  а  Николай
Аполлонович...  сделал невольное антраша: отлетел как-то  в сторону; отлетев
как-то  в  сторону,  он  опять  покосился на  столик:  так же  все  на столе
продолжала  стоять жестяная коробочка из-под  жирных  сардинок  (он  однажды
объелся  сардинками и с  тех  пор  их  не  ел);  сардинница, как сардинница:
блестящая, круглогранная...
     Нет -- нет -- нет!
     Не сардинница, а сардинница ужасного содержания!
     Металлический  ключик  уже  повернулся  на  два  часа,  и  особая,  уму
непостижная жизнь в сардиннице уже вспыхнула; и сардинница хоть и та ж -- да
не та; там наверно ползут:  часовая и  минутная стрелки; суетливая секундная
волосинка заскакала по кругу, вплоть до мига (этот миг теперь недалек) -- до
мига, до мига, когда... --
     -- ужасное содержание сардинницы безобразно вдруг вспучится; кинется --
расширяться без меры; и тогда, и тогда: разлетится сардинница...
     --  струи  ужасного  содержания  как-то  прытко  раскинутся по  кругам,
разрывая на части с бурным грохотом столик: что-то лопнет  в нем, хлопнув, и
тело -- будет тоже
     286
     разорвано; вместе с  щепками, вместе  с брызнувшим во все стороны газом
оно  разбросается  омерзительной  кровавою  слякотью   на  стенных  холодных
камнях...--
     --  в сотую  долю  секунды  все то  совершится: в  сотую  долю  секунды
провалятся  стены, а ужасное содержание, ширясь, ширясь и ширясь,  свиснет в
тусклое небо щепками, кровью и камнем.
     В тусклое небо стремительно разовьются косматые дымы, впустив хвосты на
Неву..
     Что  ж он сделал, что  сделал он?
     На  столе, ведь,  пока еще  все стояла коробочка; раз он ключ повернул,
надо  было немедленно схватить ту коробочку, положить  ее  на должное  место
(например  -- в  белой  спаленке под подушку); или тотчас  же  раздавить под
пятою. Но упрятать ее в должном месте, под взбитой отцовской подушкою, чтобы
старая,  лысая  голова, утомленная  только  что  бывшим,  упала с размаху на
бомбу,-- нет, нет, нет: на это он не способен; предательство это.
     Раздавить под пятой?
     Но при этой  мысли ощутил он  нечто такое, от чего его уши положительно
дернулись: он испытывал столь  огромную тошноту  (от  семи  выпитых  рюмок),
точно  бомбу  он  проглотил,  как  пилюлю;  и  теперь  под  ложечкой  что-то
вспучилось: не то -- из резины, Не то -- из материи очень странных миров...
     Никогда не раздавит он, никогда.
     Остается  бросить  в  Неву, но на  это  есть время:  стоит  только  раз
двадцать повернуть еще ключик; и пока все отсрочится; раз он ключ  повернул,
надо было немедленно растянуть то пока; но он медлил, в совершенном бессилии
опустившися в  кресло; тошнота, странная слабость, дремота одолевали ужасно;
а   ослабшая  мысль,  отрываясь   от  тела,  рисовала  бессмысленно  Николаю
Аполлоновичу   все   какие-то  дрянные,   праздные,  бессильные  арабески...
погружаясь в дремоту.
     ...............................................................
     Николай Аполлонович  был человек просвещенный; Николай  Аполлонович  не
бессмысленно посвятил философии свои лучшие годы жизни; предрассудки с  него
посвалились давно, и  Николай Аполлонович был решительно чужд  волхвованию и
всяческим чудесам; волхво-вание и всякие чудеса затемняли (почему
он думает о
     287
     постороннем, надо думать об этом... О  чем думать? Николай  Аполлонович
силился из  дремоты восстать; и восстать он  не мог)...  затемняли... всякие
чудеса... представление об источнике  совершенства;  для философа источником
совершенства была Мысль: так  сказать, Бог, то  есть  Совершенное Правило...
Законодатели же  великих религий  разнообразные правила выражали в о бразной
форме;  законодателей  великих  религий  Николай  Аполлонович,  так сказать,
уважал, не веря, само собой разумеется, их божественной сущности.
     Да: почему  о религии?  Есть ли  время  подумать...  Ведь, совершилось:
скорей... Что  совершилось?.. Последнее усилие Николая Аполлоновича восстать
из дремоты не увенчалось успехом;  ни о чем  он не вспомнил; все  показалось
спокойным... до  обыденности,  и  ослабшая  его  мысль,  отрываясь от  тела,
рисовала бессмысленно все какие-то дрянные, праздные, бессильные арабески.
     Будду  Николай  Аполлонович  Аблеухов  особенно  уважал,  полагая,  что
буддизм  превзошел  все  религии  и  в  психологическом,  и  в теоретическом
отношении; в  психологическом -- научая  любить и животных; в теоретическом:
логика  развивалась  любовно тибетскими  ламами 19. Так:  Николай
Аполлонович вспомнил, что он когда-то читал логику Дармакирти с комментарием
Дармотарры...20
     Это -- во-первых.
     Во-вторых:  во-вторых  (замечаем  мы  от   себя),  Николай  Аполлонович
Аблеухов был человек бессознательный (не Николай Аполлонович номер первый, а
Николай Аполлонович  номер второй); от поры  до поры,  между двух подъездных
дверей  на  него нападало  (как  и на Аполлона  Аполлоновича) одно странное,
очень  странное,  чрезвычайно  странное состояние: будто  все,  что  было за
дверью, было не тем, а иным: каким,--  этого Николай  Аполлонович сказать бы
не мог.  Вообразите лишь,  что  за дверью  --  нет ничего,  и что если дверь
распахнуть,  то  дверь  распахнется в  пустую, космическую безмерность, куда
остается... разве что кинуться вниз головой, чтоб лететь, лететь и лететь --
и куда пролетевши, узнаешь, что та безмерность есть  небо и  звезды -- те же
небо  и звезды, что  видим  мы над собой, и видя -- не видим. Туда  остается
лететь  мимо  странно недвижных, теперь  немерцающих  звездочек  и  багровых
планетных шаров -- в абсолютном ноле, в атмосфере
     288
     двухсот  семидесяти трех  градусов  холода21. То же  Николай
Аполлонович испытывал вот теперь.
     Странное, очень странное полусонное состояние.

СТРАШНЫЙ СУД

     Вот в таком  состоянии он сидел перед сардинницей: видел -- не видел --
он; слышал -- не слышал; будто в ту неживую минуту,  когда в  черное объятие
кресла грянулось это усталое тело, грянулся этот дух прямо с паркетиков пола
в неживое какое-то море,  в абсолютный нуль градусов;  и видел -- не  видел:
нет,   видел.  Когда  усталая   голова  склонилась  неслышно  на   стол  (на
сардинницу), то  в  открытую  дверь коридора гляделось  бездонное, странное,
что  Николай Аполлонович  постарался откинуть,  переходя  к текущему делу: к
далекому  астральному  путешествию, или сну  (что  заметим  мы -- то  же); а
открытая  дверь продолжала  зиять средь  текущего,  открывая  в текущее свою
нетекущую глубину: космическую безмерность.
     Николаю Аполлоновичу  чудилось,  что из двери,  стоя в  безмерности, на
него  поглядели,  что  какая-то  там просовывалась  голова  (стоило  на  нее
поглядеть, как она исчезала): голова какого-то бога (Николай Аполлонович эту
голову отнес бы к головам деревянных  божков, каких  встретите вы и поныне у
северо-восточных народностей, искони населяющих тусклые тундры России). Ведь
таким  же  точно божкам,  может быть, в  старинные  времена поклонялись  его
киргиз-кайсацкие   предки;  эти   киргиз-кайсацкие   предки,  по   преданию,
находились  в  сношении  с  тибетскими  ламами;  в  крови Аб-Лай-Уховых  они
копошились изрядно. Не оттого ли Николай Аполлонович мог испытывать нежность
к  буддизму? Тут  сказалась наследственность; наследственность  приливала  к
сознанию; в склеротических жилах наследственность билась миллионами кровяных
желтых  шариков.  И  теперь,   когда  открытая   дверь  Аблеухову   показала
безмерность, он отнесся к этому весьма странному обстоятельству с  достойным
хладнокровием (ведь, это уж было): опустил в руки голову.
     Миг,-- и он  бы  спокойно отправился  в обычное астральное путешествие,
развивая от бренной своей оболочки туманный, космический  хвост, проницающий
стены в
     289
     безмерное, но сон оборвался: несказанно, мучительно, немо шел кто-то  к
двери,  взрывая  ветрами  небытия:  страшная старина, как на  нас налетающий
вопль бегущего таксомотора, вдруг окрепла звуками старинного пения.
     Это пение Николай Аполлонович верней отгадал, чем узнал:
     -- "Уймии-теесь... ваа-лнее-ния страа-аа-стии..."
     Это же незадолго пред тем ревела машина:
     -- "Уснии... безнаа..."
     --  "Ааа" -- взревело в дверях: труба граммофона? таксомоторный  рожок?
Нет: в дверях стояла старинная-старинная голова.
     Николай Аполлонович привскочил.
     Старинная, старинная голова: Кон-Фу-Дзы 23 или Будды? Нет, в
двери заглядывал, верно, прапрадед, Аб-Лай.
     Лепетал,  пришепетывал пестрый  шелковый  перелив-ный  халат; почему-то
вспомнился Николаю Аполлоно-вичу его собственный бухарский халат, на котором
павлиньи переливные  перья... Пестрый  шелковый переливный халат, на котором
по дымному,  дымно-сапфирному полю (и в дымное поле) ползли  все дракончики,
остроклювые,   золотые,  крылатые,  малых  размеров;  о  пяти  своих  ярусах
пирамидальная шапка  с  золотыми полями  показалася  митрою; над  головой  и
светил, и  потрескивал многолучевой ореол: вид чудесный и знакомый нам всем!
В  центре  этого  ореола  какой-то  морщинистый  лик  разъял  свои   губы  с
хроническим видом 25; преподобный монгол вошел в пеструю комнату;
и за ним провеяли тысячелетние ветерки.
     В первое мгновение Николай Аполлонович Аблеухов  подумал, что под видом
монгольского предка, Аб-Лая, к нему пожаловал Хронос 26 (вот что
таилось  в нем!);  суетливо  заерзали  его  взоры:  он  в  руках  Незнакомца
отыскивал лезвие традиционной косы; но косы в руках не было: в благоуханной,
как первая  лилия, желтоватой  руке было  лишь  восточное блюдце  с пахнущей
кучечкой, сложенной из китайских розовых яблочек: райских.
     Рай Николай Аполлонович отрицал: рай, или сад (что , как видел он,-- то
же)  не  совмещался в представлении Николая Аполлоновича  с идеалом  высшего
блага  (не  забудем,  что Николай Аполлонович  был  кантианец;  более  того:
когенианец); в этом смысле он был человек нирванический.
     290
     Под Нирваною разумел он -- Ничто 27.
     И  Николай Аполлонович  вспомнил:  он --  старый  туранец -- воплощался
многое  множество раз;  воплотился  и  ныне:  в  кровь  и  плоть  столбового
дворянства  российской империи, чтоб исполнить одну стародавнюю,  заповедную
цель: расшатать все устои; в испорченной крови арийской 28 должен
был  разгоре