уж крышку с дымящейся супницы.
     Отворилась левая дверь; стремительно в  левую дверь  проскочил  Николай
Аполлонович  в  застегнутом наглухо мундире  студента;  у мундира топорщился
высочайший (времен императора Александра Первого) воротник.
     Оба  подняли  глаза  друг на  друга;  и оба  смутились  (они  смущались
всегда).
     Аполлон Аполлонович перекинулся взором от  предмета к предмету; Николай
Аполлонович ощутил ежедневное замешательство:  у  него свисали с плечей  две
совершенно  ненужных руки по обе  стороны туловища;  и  в порыве  бесплодной
угодливости, подбегая к  родителю,  стал поламывать  он  свои тонкие  пальцы
(палец о палец).
     Ежедневное  зрелище  ожидало   сенатора:   неестественно  вежливый  сын
неестественно быстро,  вприпрыжку, преодолевал пространство от двери -- и до
обеденного стола. Аполлон Аполлонович  перед сыном стремительно  встал  (все
сказали б -- вскочил).
     Николай Аполлонович споткнулся о столовую ножку.
     Аполлон Аполлонович протянул Николаю Аполлоновичу  свои пухлые губы;  к
этим пухлым  губам  Николай Аполлонович прижал  две  губы;  губы друг  друга
коснулись; и два пальца тряхнула обычно потеющая рука.
     141
     "Добрый вечер, папаша!"
     -- "Мое почтенье-с..."
     Аполлон Аполлонович сел. Аполлон Аполлонович ухватился за перечницу. По
обычаю Аполлон Аполлонович переперчивал суп.
     -- "Из университета?.."
     -- "Нет, с прогулки..."
     И  лягушечье выражение  пробежало  на  осклабленном  рте  почтительного
сыночка,  которого  лицо успели  мы  рассмотреть,  взятое  в  отвлечении  от
всевозможных ужимок, улыбок или  жестов  любезности,  составляющих проклятие
жизни  Николая  Аполлоновича, хотя бы  уж потому, что от  греческой маски не
оставалось следа; эти улыбки, ужимки или просто жесты любезности заструились
каким-то непрерывным каскадом перед  порхающим взором рассеянного  папаши; и
рука, подносившая ко рту ложку, очевидно дрожала, расплескивая суп.
     -- "Вы, папаша, из Учреждения?"
     "Нет, от министра..."
     ...............................................................
     Выше  мы видели, как, сидя в своем кабинете, Аполлон Аполлонович пришел
к  убеждению, что сын его отпетый мошенник: так над собственной кровью и над
собственной плотью совершал ежедневно шестидесятивосьмилетний папаша  некий,
хотя и умопостигаемый, но все же террористический акт.
     Но  то были отвлеченные, кабинетные  заключения, не  выносившиеся уже в
коридор, ни (тем паче) в столовую.
     -- "Тебе, Коленька, перцу?"
     -- "Мне соли, папаша..."
     Аполлон   Аполлонович,   глядя   на  сына,   то   есть  порхая   вокруг
закорчившегося молодого философа перебегающими  глазами, по  традиции  этого
часа предавался приливу, так сказать, отчества, избегая мыслями кабинет.
     -- "А я люблю перец: с перцем вкуснее..."  Николай Аполлонович, опуская
в  тарелку глаза, изгонял  из  памяти  докучные ассоциации: невский закат  и
невыразимость розовой  ряби, перламутра нежнейшие  отсветы, синевато-зеленую
глубину; и на фоне нежнейшего перламутра...
     -- "Так-с!.."
     142
     "Так-с!.."
     "Очень хорошо-с..."
     Занимал  розговором   сынка  (или  лучше  заметить   --  себя)  Аполлон
Аполлонович.
     Над столом тяжелело молчание.
     Этим  молчанием  за   вкушением  супа  не  смущался  нисколько  Аполлон
Аполлонович  (старые  люди  молчанием не  смущаются,  а  нервная молодежь --
да)...  Николай  Аполлонович  за  отысканием  темы  для разговора  испытывал
настоящую муку над остывшей тарелкою супа.
     И неожиданно для себя разразился:
     -- "Вот... я..."
     -- "То есть, что?"
     -- "Нет... Так... ничего..."
     Над столом тяготело молчание.
     Николай   Аполлонович  опять  неожиданно   для   себя  разразился  (вот
непоседа-то!)
     -- "Вот... я..."
     Только  что  "вот  я?"  Продолжения  к  выскочившим словам  все  еще не
придумал он;  и не было  мысли  к  "в  о  т...  я..." И  Николай Аполлонович
споткнулся...
     -- "Что  бы такое к вот я",-- думал  он,-- "мне придумать". И ничего не
придумал.
     Между тем Аполлон Аполлонович, обеспокоенный вторично нелепой словесной
смятенностью сына, вопро-сителкно, строго, капризно вдруг вскинул свой взор,
негодуя на "мямляние"...
     -- "Позволь: что такое?"
     В голове же сынка бешено завертелись бессмысленные слова:
     -- "Перцепция..."
     -- "Апперцепция..." 14
     -- "Перец -- не перец, а термин: терминология..."
     "Логия, логика..."
     И вдруг выкрутилось:
     -- "Логика Когена..." 15
     Николай  Аполлонович,  радуясь,  что  нашел  выход  к слову,  улыбаясь,
выпалил:
     "Вот...  я...  прочел  в  "Theorie der  Erfahrung"  Когена..."  16

     И запнулся опять.
     -- "Итак,  что  же  это  за  книга,  Коленька?" Аполлон  Аполлонович  в
наименовании сына непроизвольно соблюдал традиции детства; и в общении 143
     с  отпетым мошенником именовал отпетого мошенника  "Коленькой,  сынком,
дружком" и даже -- "голубчиком..."
     -- "Коген, крупнейший представитель европейского кантианства".
     -- "Позволь -- контианства?"
     -- "Кантианства, папаша..."
     -- "Кан-ти-ан-ства?"
     -- "Вот именно..."
     -- "Да ведь Канта же опроверг Конт? Ты о Конте ведь?"
     -- "Не о Конте, папаша, о Канте!..."
     -- "Но Кант не научен..."
     -- "Это Конт не научен..." 17
     -- "Не знаю, не знаю, дружок: в наши времена полагали не так..."
     Аполлон Аполлонович, уставший и  какой-то несчастный, медленно протирал
глаза холодными кулачками, затвердивши рассеянно:
     -- "Конт..."
     -- "Конт..."
     -- "Конт..."
     Лоски,  лаки,  блески  и какие-то красные искорки  заметались в  глазах
(Апполлон Аполлонович всегда  пред глазами своими  видел,  так сказать,  два
разнообразных пространства:  наше пространство и еще  пространство  какой-то
крутящейся сети из линий, становившихся золотенькими по ночам).
     Аполлон  Аполлонович рассудил, что мозг его  снова страдает сильнейшими
приливами крови, обусловленными  сильнейшим геморроидальным  состоянием всей
последней недели; к темной  кресельной стенке,  в темную глубину привалилась
его черепная коробка; темно-синего цвета глаза уставились вопросительно:
     -- "Конт... Да: Кант..."
     Он подумал и вскинул очи на сына:
     -- "Итак, что же это за книга, Коленька?"
     ...............................................................
     Николай  Аполлонович  с инстинктивною хитростью заводил речь  о Когене;
разговор  о  Когене был  нейтральнейший разговор; разговором  этим снимались
прочие разговоры; и какое-то объяснение отсрочивалось
     144
     (изо  дня в день -- из месяца  в месяц). Да  и, кроме того:  привычка к
назидательным разговорам  сохранилась в  душе Николая Аполлоновича со времен
еще детства: со времен еще детства Аполлон Аполлонович  поощрял в своем сыне
подобные  разговоры:   так   бывало   по  возвращении  из  гимназии  Николая
Аполлоновича с видимым жаром объяснял  папаше  сынок подробности о когортах,
тестудо и  туррисах  18;  объяснял и прочие подробности галльской
войны 19; с удовольствием тогда внимал  сыну Аполлон Аполлонович,
снисходительно поощряя к интересам гимназии. А  в позднейшие времена Аполлон
Аполлонович Коленьке даже клал ладонь на плечо.
     -- "Ты бы, Коленька,  прочитал Логику Милля 20: это,  знаешь
ли,  полезная книга...  Два тома... Я ее в  свое  время прочитал от доски до
доски..."
     И  Николай Аполлонович только что пред тем проглотивший Логику Зигварта
21,  тем не менее выходил в столовую к  чаю с преогромным томом в
руке. Аполлон Аполлонович, будто бы невзначай, ласково спрашивал:
     -- "Что  это ты читаешь, Коленька?"
     -- "Логику Милля, папаша"
     "Так-с, так-с... Очень хорошо-с!"
     ...............................................................
     И  теперь, разделенные  до конца, приходили они бессознательно к старым
воспоминаниям: их обед часто кончался назидательным разговором...
     Некогда   Аполлон   Аполлонович   был   профессором   философии   права
22: в это время многое он прочитывал до конца. Все то -- миновало
бесследно: пред  изящными  пируэтами родственной  логики Аполлон Аполлонович
чувствовал  беспредметную   тяжесть.  Аполлон  Аполлонович  не  умел   сынку
возражать.
     Он, однако, подумал:  "Надо  Коленьке отдать справедливость: умственный
аппарат у него отчетливо разработан".
     В то  же  время  Николай Аполлонович с  удовольствием  чувствовал,  что
родитель его -- необычно сознательный слушатель.
     И  подобие дружбы  меж  ними  возникало  обычно  к  десерту:  им иногда
становилось жаль обрывать  обеденный  разговор, будто  оба они  боялись друг
друга; будто каждый из них в одиночку друг другу сурово подписывал казнь.
     145
     Оба встали: оба стали расхаживать по комнатной анфиладе; встали в  тень
белые Архимеды:  там,  там; вот  и там; анфилада  комнат чернела; издали, из
гостиной,  понеслись красноватые  вспышки  светового  брожения;  издали,  из
гостиной, стал потрескивать огонек.
     Так когда-то бродили они по пустой комнатной анфиладе -- мальчуган и...
еще нежный отец; еще  нежный отец похлопывал по плечу белокурого мальчугана;
после нежный отец подводил к окну мальчугана, поднимал палец на звезды:
     --  "Звезды,  Коленька,  далеко:  от  ближайшей  звезды  лучевой  пучок
пробегает  к  земле два  с  лишним  года...  Так-то вот, мой родной!" И  еще
однажды нежный отец написал сыну стихотвореньице:

     Дурачок, простачок,
     Коленька танцует:
     Он надел колпачок --
     На коне гарцует.

     Также  когда из теней выступали контуры столиков, луч  набережных огней
пролетал из стекла: столики начинали поблескивать инкрустацией. Неужели отец
пришел  к заключению, будто кровь от крови его -- негодяйская кровь? Неужели
и сын посмеялся над старостью?

     Дурачок, простачок
     Коленька танцует:
     Он надел колпачок --
     На коне гарцует.

     Было ли это,-- может быть, не было этого... нигде, никогда?
     Оба  сидели  теперь   на  атласной  гостиной  кушетке,  чтоб  бесцельно
растягивать незначащие слова:  вглядывались друг другу в глаза выжидательно,
и каминное красное  пламя на обоих дышало теплом;  бритый, серый и старый на
мигающем пламени рисовался Аполлон Аполлонович и ушами и пиджачком:  с точно
таким  вот   лицом  на  фоне  горящей  России  изобразили   его  на  обложке
журнальчика.  Протянув  мертвую  руку  и  не  глядя сыну  в  глаза,  Аполлон
Аполлонович спросил упадающим голосом:
     -- "Часто у тебя, дружочек, бывает... мм... вот тот..."
     -- "Кто, папаша?"
     -- "Вот тот, как его... молодой человек..."
     146
     -- "Молодой человек?"
     -- "Да,-- с черными усиками".
     Николай Аполлонович осклабился, заломал вдруг вспотевшие руки...
     -- "Это тот, которого вы давеча застали в моем кабинете? "
     -- "Ну да -- тот самый..."
     -- "Александр Иванович Дудкин!.. Нет... Что вы..." И сказавши "что вы",
Николай Аполлонович подумал:
     "Ну, зачем я это "что вы" сказал".
     И подумав, прибавил:
     "Так себе, заходит ко мне".
     ...............................................................
     -- "Если... если... это нескромный вопрос, то... кажется..."
     -- "Что, папаша?"
     -- "Это он приходил к тебе по... университетским делам?"
     ...............................................................
     -- "А впрочем... если мой вопрос, так сказать некстати..."
     -- "Ничего себе... приятный молодой человек: бедный, как видно..."
     -- "Он студент?.."
     -- "Студент".
     -- "Университета?"
     -- "Да, университета..."
     -- "Не технического училища?.."
     -- "Нет, папаша..."
     Аполлон  Аполлонович  знал,  что  сын  его  лжет;  Аполлон  Аполлонович
посмотрел  на   часы;  Аполлон  Аполлонович   нерешительно  встал.   Николай
Аполлонович  мучительно почувствовал свои руки, сконфуженно забегал  глазами
Аполлон Аполлонович:
     --  "Да,  вот... Много  на  свете  специальных отраслей знания: глубока
каждая специальность -- ты прав. Знаешь ли, Коленька, я устал".
     Аполлон Аполлонович о чем-то пытался спросить потиравшего руки  сына...
Постоял, посмотрел, да и... не спросил,  а потупился: Николай Аполлонович на
мгновенье почувствовал стыд.
     Механически протянул Аполлон Аполлонович сынку свои пухлые губы: и рука
тряхнула... два пальца.
     147
     -- "Добрый вечер, папаша!"
     -- "Мое почтенье-с!"
     Где-то сбоку зашаркала, зашуршала и вдруг пискнула мышь.
     ...............................................................
     Скоро дверь  сенаторского кабинета открылась: со свечою  в руке Аполлон
Аполлонович пробежал в одну ни с чем не сравнимую комнату, чтоб предаться...
газетному чтению.
     ..... . .
     Николай Аполлонович подошел к окну.
     Какое-то  фосфорическое пятно и туманно, и бешено проносилось  по небу;
фосфорическим блеском протуманилась невская даль и от этого зелено замерцали
беззвучно  летящие  плоскости,  отдавая  то  там,  то здесь искрою  золотой;
кое-где  на  воде вспыхивал  красненький  огонечек  и,  помигав,  отходил  в
фосфорически  простертую муть.  За Невою, темнея, вставали громадные  здания
островов и  бросали в туманы блекло светившие очи -- бесконечно,  беззвучно,
мучительно: и казалось, что -- плачут. Выше -- бешено простирали клочковатые
руки  какие-то смутные  очертания;  рой за  роем, они восходили  над невской
волной; а с неба кидалось на них фосфорическое пятно. Только в одном, хаосом
не  тронутом месте, там,  где  днем перекинут  Троицкий  Мост, протуманились
гнезда  огромные бриллиантов над разблиставшимся  роем  кольчатых,  световых
змей;  и свиваясь,  и развиваясь, змеи  бежали оттуда искристой  чередою;  и
потом, заныряв, поднимались к поверхности звездными струнками.
     Николай Аполлонович загляделся на струнки.

     Набережная  была  пуста.  Изредка  проходила черная  тень полицейского,
вычерняясь в светлый туман и опять расплываясь; и вычернялись, и пропадали в
тумане   там  заневские   здания;  вычернялся   и  опять   в  туман   уходил
Петропавловский шпиц.
     Какая-то женская тень давно уже  вычернялась в тумане: став у перил, не
уходила в туман, но глядела прямо на окна желтого  дома. Николай Аполлонович
усмехнулся пренеприятной  улыбкой: приложив  к носу  пенсне, он  разглядывал
тень;  Николай  Аполлонович  с любострастной  жестокостью  выпучил  очи, все
глядел на ту тень; радость исказила черты его.
     Нет, нет: не -- она; но и она, как та тень, хаживала
     148
     вокруг желтого дома; и он ее видел; в душе его было все непокойное. Она
его, без сомненья, любила; но ее ожидала роковая страшная месть.
     Черная случайная тень уже расплылась в тумане.
     ...............................................................
     В глубине темного коридора  звякнула металлическая задвижка, в  глубине
темного коридора  промерцал  свет:  Аполлон Аполлонович  со  свечою  в  руке
возвращался  из  одного ни с чем не сравнимого  места: серый, мышиный халат,
серые бритые  щеки  и  огромные контуры  совершенно  мертвых  ушей отчетливо
изваялись издали в пляшущих светочах, убегая  за светлый круг  в совершенную
тьму;  из  совершенной тьмы  Аполлон Аполлонович  Аблеухов прошел  до дверей
кабинета, чтобы кануть опять в совершенную тьму; и место  его прохождения из
раскрытой двери зияло так мрачно.
     ...............................................................
     Николай Аполлонович подумал: "Пора".
     Николай Аполлонович  знал, что сегодня до  ночи митинг, что т а шла  на
митинг  (ручательством  было   сопровождение  Варвары   Евграфовны:  Варвара
Евграфовна всех водила на митинги).  Николай Аполлонович подумал, что прошло
уже  два  с  лишним часа, как он встретил их, по дороге к мрачному зданию; и
теперь он подумал: "Пора"...

МИТИНГ

     В обширной передней мрачного здания была отчаянная толчея.
     Толчея несла  ангела Пери, колыхая  взад и вперед меж чьими-то спиною и
грудью;  так отчаянно  силилась  она  протянуться  к Варваре Евграфовне:  но
Варвара  Евграфовна, не  внимая,  где-то там,  била,  билась,  толкалась:  и
пропала  вдруг в толчее;  вместе  с ней и пропала возможность  расспросить о
письме. Что письмо! В глазах ее еще багрянели закатные пятна; и -- там, там:
как-то странно повернутый к ней на дворцовом выступе в светло-багровом ударе
последних  невских лучей, выгибаясь  и уйдя лицом в воротник, стоял  Николай
Аполлонович  с  пренеприятной улыбкой. Нет! Во всяком случае  представлял он
собой  довольно смешную  фигуру: казался  сутулым и каким-то безруким  с так
нелепо плясавшим
     149
     по  ветру   шинельным   крылом;  ей  хотелось   заплакать  от  горького
оскорбления, будто он ее больно ударил серебряным  хлыстиком, тем серебряным
хлыстиком, который в  зубах,  сопя,  пронес  полосатый,  темный  бульдог; ей
хотелось,  чтоб муж, Сергей Сергеич Лихутин, подойдя  к этому подлецу, вдруг
ударил  его  по  лицу  кипарисовым кулаком и сказал бы по этому  поводу свое
офицерское слово; у нее в глазах мелькнули еще невские облачка, будто мелкие
вдавлины перебитого перламутра, меж которых лилось равномерно бирюзовое все.
     Но в толпе  погасли нежнейшие отсветы, хлынули  отовсюду груди, спины и
лица, черная темнота -- в желтовато-туманную муть.
     И все перли да перли субъекты, косматые шапки и барышни: тело перло  на
тело;  на  спине   расплюснулся  нос;  грудь  теснила  головка   хорошенькой
гимназисточки, а в  ногах попискивал второклассник;  под давлением  сзади  в
чью-то прическу здесь ушел не в меру протянутый нос и проткнулся булавкой от
шляпы, там  же  грудь  грозил  проломать прободающий  острый угол  от локтя;
раздеваться  не было  мочи; стоял  в  воздухе  пар,  озаренный свечами  (как
впоследствии  оказалось,  вдруг  испортилось электричество  -- электрическая
станция, очевидно, стала пошаливать: скоро она расшалилась надолго).
     И все перли, все бились: разумеется, Софья Петровна  надолго увязла под
лестницей,  а Варвара Евграфовна выбилась, разумеется,  и теперь  толкалась,
билась и  била  так высоко где-то на лестнице; вместе с нею выбился какой-то
весьма  почтенный  еврей в барашковой шапке, в  очках, с  сильной  проседью:
обернувшись назад, в совершеннейшем ужасе он тянул за полу  свое собственное
пальто; и не вытянул; и не вытянув, раскричался:
     -- "Караша публикум; не публикуй, а свинство! рхусское!.."
     --  "Ну  и што  же  ви,  отчево же  ви  в  наша Рхассия?"  -- раздалось
откуда-то снизу.
     Это  еврей  бундист-социалист  23  пререкался  с  евреем  не
бундистом, но социалистом.
     В  зале тело на теле сидело, тело  к телу прижалось;  и  качались тела;
волновались и кричали друг  другу о том, что  и там-то, и  там-то, и  там-то
была забастовка, что и там-то, и там-то, и там-то забастовка готовилась, что
они забастуют -- здесь, здесь и здесь: забастуют на  этом вот месте: и -- ни
с места!
     150
     Сначала об этом сказал интеллигентный  партийный сотрудник, после то же
за  ним повторил  и студент;  за  студентом --  курсистка;  за курсисткой --
пролетарий   сознательный,   но  когда   то   же   самое  захотел  повторить
бессознательный  пролетарий, представитель  люмпен-пролетариата,  то на  все
помещение затрубил, как из бочки, такой густой голосище, что все вздрогнули:
     --  "Тварры...  шшы!..  Я,  тоись,  челаэк  бедный  --  прро-летарррий,
тваррры... шшшы!.."
     Гром аплодисментов.
     --   Так,    тва-рры...   шшы!..   И   птаму   значит,    ефтат   самый
правительственный... прра-извол... так! так! тоись, я челаэк бедный -- гврю:
за-ба-стовка, тва-рры-шшы!"
     Гром   аплодисментов  (Верно!  Верно!  Лишить  его  слова!  Безобразие,
господа! Он -- пьян!).
     --  "Нет,  я  не  пьян,  тва-рры-шшы!..  А  значит,  на  эфтого  самого
буржуазия... как, стало  быть, трудишшса, трудиш-шса...  Одно слово: за н