прикосновение к  коже знакомого и,  можно сказать, закадычного  товарища
детства, а... гадины, которую... пришибают... на месте...
     Аблеухов приметил тот жест; в свой черед стал с испугом присматриваться
и  он к своему  товарищу  детства, с кем  он был  когда-то  на ты;  этот ты,
Сережка, то есть Сергей Сергеич Лихутин, со времени их последнего  Разговора
помолодел, ну, право,-- лет на восемь,  именно превратившись в "Сережку"  из
Сергея  Сергеича; но теперь-то уж этот "Сережка" с подобострастием не внимал
парениям аблеуховской мысли, как во время оно, на бузине, в старом дедовском
парке  тому назад  --  восемь  лет;  прошло  восемь  лет;  и все восемь  лет
изменили: бузина сломалась давно, а он...--  подобострастно поглядывал он на
Сергея Сергеича.
     Их неравные  отношения  опрокинулись;  и  все, все -- пошло в  обратном
порядке; идиотский вид, пальтецо,
     437
     толчки  угловатого  локтя   и  прочие  жесты  нервозности,  прочитанные
Николаем  Аполлоновичем,  как  жесты презрения,--  все, все  это наводило на
грустные размышления  о  превратности  человеческих  отношений;  наводило на
грустные размышления и это ужасное место: розово-красный дворец, дико воющий
и в небо вороной стреляющий сад,  два красненьких домика  и  конная  статуя;
впрочем, сад, замок, статуя уже остались у них за плечами.
     И Аблеухов осунулся.
     -- "Вы, Сергей Сергеевич, оставляете службу?"
     -- "А?"
     -- " Службу..."
     -- "Как видите..."
     И Сергей Сергеевич на него  поглядел таким взором, как будто он  доселе
не знал Аблеухова; он его оглядел от головы и до ног.
     -- "Я бы вам, Сергей Сергеевич, посоветовал приподнять  воротник: у вас
простужено  горло, а при этой  погоде,  в самом деле,  ничего  не  стоит  --
легко..."
     -- "Что  такое?"
     -- "Легко схватить жабу".
     -- "И по вашему делу",-- глухо буркнул Лихутин; раздалось его суетливое
фырканье.
     -- "?"
     -- "Да я не о горле...  Службу я оставляю по вашему делу, то есть не по
вашему делу, а именно: благодаря вам".
     --  "Намек",--  чуть было  не  воскликнул Николай Аполлонович  и поймал
снова взгляд: на знакомых так никогда не глядят, а  глядят так,  пожалуй, на
небывалое заморское  диво, которому место в кунсткамере  41 (не в
пролетке, не на проспекте -- тем более...).
     С  видом  таким прохожие вскидывают глаза на слонов,  иногда проводимых
поздно вечером в городе,-- от вокзала до цирка; вскинут глаза, отшатнутся, и
-- не поверят глазам; дома будут рассказывать:
     -- "Верите ли, мы на улице повстречали слона!"
     Но все над ними смеются.
     Вот  такое вот любопытство  выражали  взоры Лихути-на;  не было  в  них
возмущенности;  была,  пожалуй,  гадливость  (как от  соседства  с  удавом);
ползучие гадины ведь  не вызовут  гнева -- просто их пришибут,чем попало: на
месте...
     438
     Николай Аполлонович соображал поручиком проце-ясенные слова о  том, что
службу покидает поручик -- из-за него одного; да,-- Сергей Сергеич Лихутин и
потеряет  возможность  состоять на государственной  службе после того,  что
сейчас случится там между  ними обоими;  квартирка-то, очевидно, будет пуста
(в ней  гадина и  будет  раздавлена)... Произойдет  такое,  такое... Николай
Аполлонович  не на шутку тут струсил; он заерзал на  месте и -- и:  все  его
десять пальцев, дрожащих, холодных, вцепились в рукав подпоручика.
     -- "А?.. Что это?.. Почему это вы?"
     Промаячил   тут   домик,  домик   кисельного   цвета,   снизу  до верху
обставленный серою лепною работою:  завитушками рококо (может быть,  некогда
послуживший пристанищем для  той  самой  фрейлины с  черной мушкой, с  двумя
лукавыми ямочками на лилейных ланитах).
     -- "Сергей Сергеич... Я, Сергей Сергеевич... Я должен признаться вам...
Ах,  как я  сожалею...  Крайне, крайне печально:  мое поведение... Я, Сергей
Сергеич, вел  себя...  Сергей Сергеевич... позорно, плачевно...  Но у  меня,
Сергей Сергеевич, оправдание -- есть: да, есть, есть оправдание. Как человек
просвещенный, гуманный,  как  светлая личность, не как  какой-нибудь, Сергей
Сергеевич,--  вы сумеете все понять... Я не спал  эту ночь, то есть, я хотел
сказать,  страдаю  бессонницей... Доктора  нашли  меня",--  унизился  он  до
лганья,--"то   есть   мое  положение  --  очень-очень  опасным...   Мозговое
переутомление   с   псевдогаллюцинациями,   Сергей    Сергеевич   (почему-то
вспомнились слова Дудкина)... Что  вы скажете?"
     Но Сергей Сергеевич  ничего не сказал: без возмущения посмотрел; и была
во взгляде гадливость  (как от  соседства с удавом); гадины не вызывают ведь
гнева: их... пришибают... на месте...
     --    "Псевдогаллюцинации...",--     умоляюще    затвердил    Аблеухов,
перепуганный, маленький, косолапый, залезая глазами в глаза (глаза глазам не
ответили); он  хотел  объясниться  немедленно;  и  -- здесь,  на  извозчике:
объясниться здесь -- не в квартирке; и так уже не далек роковой тот подъезд;
если же до подъезда не сумеют они прийти в соглашение с офицером, то -- все,
все,  все:  будет  кончено!  Кон-че-но!!  Произойдет  убийство,  оскорбление
действием, или просто случится безобразная Драка:
     -- "Я... я... я..."
     439
     -- "Сходите: приехали..."
     Николай  Аполлонович  поглядывал  пред собой  оловянными,  неморгающими
глазами  --  поглядывал  на  синеватые  тумана  клоки,  откуда  все  хлюпали
капельки, закружившие на булькнувших лужах металлические пузыри.
     Подпоручик Лихутин, соскочивший на  тротуар, бросил деньги извозчику  и
теперь  стоял  пред  пролеткой,  ожидая  сенаторского  сынка;   этот  что-то
замешкался.
     -- "Погодите, Сергей Сергеевич: тут со мной была палка... Ах?  Где она?
Неужели же я выронил палку?"
     Он действительно отыскивал палку; но  палка пропала  бесследно; Николай
Аполлонович, совершенно  бледный, обеспокоенно  поворачивал во  все  стороны
умоляющие глаза.
     -- "Ну? Что же?"
     -- "Да палка".
     Голова Аблеухова глубоко ушла в плечи, а плечи  качались;  рот же криво
раздвинулся;   Николай   Аполлонович   поглядывал  пред   собой  оловянными,
неморгающими глазами на синеватые тумана клоки; и -- ни с места.
     Тут Сергей  Сергеич  Лихутин  стал  сердито,  нетерпеливо  дышать;  он,
схватив  Аблеухова за рукав, хотя  деликатно,  но крепко, принялся осторожно
высаживать его из пролетки, возбуждая явное любопытство домового дворника,--
принялся высаживать, как товарами переполненный тюк.
     Но  ссаженный  Николай  Аполлонович так  и  вцепился ногтями Лихутину в
руку: как они пройдут в эту дверь, -- в темноте рука-то ведь может, пожалуй,
принять неприличную позу по отношению к его, Николая  Аполлонови-ча, щеке; в
темноте-то ведь не  отскочишь;  и -- кончено:  телодвижение совершится;  род
Аблеуховых опозоренным навеки останется (их никогда не бивали).
     Вот  и так  уже подпоручик  Лихутин (вот бешеный!)  свободною ухватился
рукою  за  ворот  итальянской накидки;  и  Николай  Аполлонович  стал  белей
полотна.
     -- "Я пойду, пойду, Сергей Сергеич..."
     Каблуком  инстинктивно  он  уткнулся  в  бока приподъ-ездной ступеньки;
впрочем, он тотчас одумался, чтобы не казаться посмешищем.
     Хлопнула подъездная дверь.
     440

ТЬМА КРОМЕШНАЯ

     Тьма кромешная охватила их в неосвещенном подъезде (так бывает в первый
миг  после смерти);  тотчас  же  в темноте  раздалось  пыхтение подпоручика,
сопровождаемое мелким бисером восклицаний.
     --  "Я... вот  здесь  стоял:  вот-вот --  здесь стоял...  Стоял,  себе,
знаете..."
     -- "Это так-то вы, Николай Аполлонович?.. Это так-то вы, сударь мой?.."
     --  "В совершенно нервном  припадке, повинуясь болезненным  ассоциациям
представлений..."
     --  "Ассоциациям?.. Почему  же  ни с  места  вы?..  Как  сказали-то  --
ассоциациям?.."
     --  "Врач  сказал...  Э, да  что вы подтаскиваете? Не  подтаскивайте: я
ходить умею и сам..."
     --  "А вы что  хватаетесь  за  руку?..  Не  хватайтесь,  пожалуйста",--
раздалось уже выше...
     -- "И не думаю..."
     -- "Хватаетесь..."
     -- "Я же вам говорю...",-- раздалось еще выше...
     -- "Врач сказал,-- врач сказал: рредкое такое -- мозговое расстройство,
такое-такое:  домино  и  все  подобное  там...  Мозговое расстройство...",--
пропищало уже откуда-то сверху.
     Но еще где-то неожиданный упитанный голос громогласно воскликнул:
     -- "Здравствуйте!"
     Это было у самой двери Лихутиных.
     -- "Кто тут такое?"
     Сергей Сергеич  Лихутин из совершеннейшей тьмы недовольно возвысил свой
голос.
     -- "Кто тут такое?",--  возвысил голос  свой  и  Николай  Аполлонович с
огромнейшим  облегчением; вместе с тем он почувствовал: ухватившаяся за него
оторвалась, упала -- рука; и -- щелкнула облегчительно спичка.
     Незнакомый, упитанный голос продолжал возглашать:
     -- "А  я стою себе тут...  Звонюсь, звонюсь  -- не отпирают. И, скажите
пожалуйста: знакомые голоса".
     Когда чиркнула спичка, то  обозначились  пухо-белые  пальцы  со связкою
роскошнейших хризантем; а  за ними, во  мраке, обозначилась и статная фигура
Вергефдена -- почему это он был здесь в этот час.
     -- "Как? Сергей Сергеевич?"
     441
     -- "Обрились?.."
     -- "Как!.. В штатском..."
     И тут сделавши вид, что Аблеухов замечен впервые им (Аблеухова,  скажем
мы от себя, заметил  он тотчас), он чиркнул спичкой и с высо ко приподнятыми
бровями  на  него  стал  Вергефден  выглядывать  из-за   качавшихся  в  руке
хризантем.
     --   "И   Николай  Аполлонович  тут?..   Как  ваше   здоровье,  Николай
Аполлонович?..  После вчерашнего вечера я, признаться,  подумал...  Вам ведь
было  не  по  себе?..  С  балу  вы  как-то  шумно  исчезли?..  Со вчерашнего
вечера..."
     Снова чиркнула спичка; из цветов уставились два насмешливых глаза: знал
прекрасно Вергефден, что Николай Аполлонович не вхож в Лихутинский дом; видя
его,  столь  явно  влекомого  к  двери, по  соображениям  светских  приличий
Вергефден заторопился:
     --  "Я  не  мешаю  вам?..  Дело  в  том, что я  на минуточку...  Мне  и
некогда...  Мы  по  горло  завалены...  Аполлон  Аполлонович,  батюшка  ваш,
поджидает  меня...  По  всем  признакам ожидается  забастовка...  Дел  -- по
горло..."
     Ему  не успели  ответить, потому  что  дверь  отворилась  стремительно;
перекрахмаленная полотняная бабочка показалась  из двери,-- бабочка, сидящая
на чепце.
     -- "Маврушка, я не во время?"
     -- "Пожалуйте, барыня дома-с..."
     -- "Нет, нет, Маврушка... Лучше уж вы передайте цветы эти барыне... Это
долг",-- улыбнулся он Сергею Сергеичу, пожимая плечами, как пожимает плечами
и  улыбается  мужчина мужчине после дня,  проведенного совместно  в светском
обществе дам...
     --  "Да, мой  долг перед  Софьей Петровной -- за  количество  сказанных
фифок..."
     И опять улыбнулся: и -- спохватился:
     -- "Ну  так  прощайте, дружище.  Adieu, Николай Аполлонович:  вид у вас
переутомленный, нервозный..."
     Дробью  вниз  упадали  шаги;  и  оттуда,  с  нижней площадки,  еще  раз
долетало:
     -- "И нельзя же все с книгами..."
     Николай Аполлонович чуть было вниз не крикнул:
     -- "Я, Герман Германович, тоже...  И мне пора восвояси... Не  по дороге
ли нам?"
     Но шаги упали, и -- бац: хлопнула дверь.
     Тут  Николай Аполлонович почувствовал  вновь себя одиноким; и  вновь --
схваченным; да,-- на этот раз
     422
     окончательно; схваченным  перед  Маврушкой. На лице  его написался  тут
ужас, на лице же Маврушки -- недоумение и  перепуг, в то  время как какая-то
откровенная сатанинская  радость совершенно  отчетливо  написалась  на  лице
подпоручика; обливаясь  испариной,  из кармана  он  вытащил свободной  рукою
носовой свой платок -- тиская, прижимая к стенке, таща, увлекая, подталкивая
другой свободной рукою отбивающуюся фигурку студента.
     В  свою очередь: отбивающаяся  фигурка оказалась  гибкой, как угорь;  в
свою  очередь,  эта фигурка, сама собой  отбиваясь, от двери  отскакивала --
прочь-прочь; подталкиваемая,--  отталкивалась  она и оттискивалась она; так,
попав  ногой  в  муравейник,  мы   отскакиваем  инстинктивно,  видя   тысячи
красненьких муравьев, заметавшихся суетливо на ногою продавленной куче; и от
кучи исходит тогда отвратительный шелест; неужели же некогда привлекательный
дом превратился  для Nicolas Аблеухова  -- в  ногою продавленный муравейник?
Что могла подумать тут изумленная Маврушка?
     Был-таки Николай Аполлонович втолкнут.
     -- "Пожалуйста, милости просим..."
     Был-таки   втолкнут;   но  в  прихожей  он,  соблюдая  последние  крохи
достоинства, озирая желтую знакомую под дуб вешалку и у ящика перед зеркалом
озирая ту же перебитую ручку, заметил:
     -- "Я к вам... собственно... ненадолго..."
     И  свой плащ чуть было не отдал он Маврушке (фу --  парового  отопления
жар  и  запах);  и --  розовый кимоно!..  Пропорхнул  атласный  кусок его из
прихожей в соседнюю  комнату: кусок самой  Софьи Петровны; точней  -- платья
Софьи Петровны...
     Не было времени думать.
     Плащ не  был  отдан, потому что Сергей Сергеич Лихутин,  подвернувшийся
по д руки Маврушке, отрывисто просипел:
     -- "В кухню..."
     И без  соблюдения элементарных приличий радушного хозяина  дома  Сергей
Сергеевич пропихнул широкополую шляпу  и разлетевшийся по воздуху плащ прямо
в комнату с Фудзи-Ямами.  Нечего  прибавлять, что под шляпой с  полями и под
складками разлетевшегося плаща  разлетелся в ту комнату и  обладатель плаща,
Николай Аполлонович.
     443
     Николай  Аполлонович,  влетая в  столовую,  на  одно  мгновение  увидел
пробегающий в дверь: кимоно; и --- захлопнулась дверь за куском кимоно.
     Николай Аполлонович проехался через комнату с Фудзи-Ямами, не заметивши
здесь никакой  существенной  перемены,  не  заметивши  следов  штукатурки на
полосатом, пестром ковре;  под ногами она  надавилась -- после случая; ковры
потом  чистили; но следы штукатурки остались. Николай  Аполлонович ничего не
заметил:   ни  следов   штукатурки,  ни   переплета  осыпавшегося   потолка.
Поворачивая  рта  трусливый  оскал на  его  влекущего  палача,  он  внезапно
заметил...--
     Там дверь приоткрылась -- из Софьи  Петровниной комнаты, там  в дверную
щель просунулась голова: Николай Аполлонович только и видел  -- два глаза: в
ужасе глаза на него повернулись из потока черных волос.
     Но едва на  глаза  повернулся  он,  как  глаза от  него отвернулись;  и
раздалось восклицание:
     -- "Ай, ай!"
     Софья Петровна увидела: меж  альковом покрытый испариной подпоручик  по
коврам и паркетам влачился с крылатою жертвою (Николай  Аполлонович  в плаще
казался крылатым),  покрытой  испариной тоже,-- с  жертвою, у которой из-под
крыльев плаща  пренеприлич-но болталася  зеленая брюка, выдавая предательски
штрипку.
     --  "Тррр"  --  волочилися  по  ковру  его  каблуки;  и ковер  покрылся
морщинками.
     В это  время  Николай Аполлонович  и повернул свою голову,  и, увидевши
Софью Петровну, плаксиво он ей прокричал:
     -- "Оставьте нас, Софья Петровна: между мужчинами полагается это", -- в
это  время  слетел  с  него плащ  и  пышно  упал на  кушетку  фантастическим
двукрылым созданием.
     -- "Тррр" -- волочилися по ковру его каблуки.
     Ощутив  громадную  встряску,  на  мгновенье   в   пространстве  Николай
Аполлонович взвесился, дрыгая ногами, и...-- отделилась от его головы, мягко
шлепнувши, широкополая  шляпа. Сам же  он, дрыгая  ногами  и описывая  дугу,
грянулся  в  незапертую  дверь   плотно   закрытого  кабинетика;  подпоручик
уподобился  тут  праще,  а  Николай  Аполлонович  уподобился  камню:  камнем
грянулся в дверь; дверь раскрылась: он пропал в неизвестности.
     444


ОБЫВАТЕЛЬ

     Наконец   Аполлон   Аполлонович  встал.  Обеспокоенно  как-то  он  стал
озираться;  оторвался   от  пачечек  параллельно  положенных  дел:  нотабен,
параграфов,  вопросительных,  восклицательных  знаков;  замирая,  дрожала  и
прыгала  рука с карандашиком --  над  пожелтевшим листом, над  перламутровым
столиком; лобные  кости натужились в одном крепком упорстве: понять, что  бы
ни было, какою угодно ценою.
     И -- понял.
     Лакированная  карета с  гербом уже более не подлетит к старой, каменной
кариатиде; там,  за  стеклами,  навстречу  не  тронутся:  восьмидесятилетнее
плечо, треуголка,  галун  и  медноглавая  булава;  из  развалин не  сложится
Порт-Артур; но -- взволнованно встанет Китай; чу -- прислушайся: будто топот
далекий; то -- всадники Чингиз-хана.
     Аполлон  Аполлонович  прислушался: топот  далекий;  нет, не топот:  там
проходит Семеныч,  пересекая холед-ные великолепия раз блистав шихся комнат;
вот он входит, озираясь, проходит;  видит --  треснуло зеркало: поперек  его
промерцала зигзагами серебряная стрела; и -- застыла навеки.
     Проходит Семеныч.
     Аполлон Аполлонович  не любил  своей просторной  квартиры с  неизменною
перспективой Невы: зеленоватым роем  там неслись облака; они сгущались порою
в желтоватый дым, припадающий к взморью; темная, водная глубина сталью своих
чешуи плотно билась в граниты; в зеленоватый рой  убегал неподвижный шпиц...
с Петербургской  Стороны. Аполлон Аполлонович  обес-покоенно стал озираться:
эти стены! Здесь он засядет надолго -- с перспективой Невы. Вот его домашний
очаг; окончилась служебная деятельность.
     Что же?
     Стены -- снег,  а не стены! Правда, немного холодные... Что ж? Семейная
жизнь; то есть: Николай Аполлонович,-- ужаснейший, так сказать...; и -- Анна
Петровна, ставшая на старости лет... просто Бог знает кем!
     Ме-емме...
     Аполлон Аполлонович крепко сжал свою голову в пальцах,  убегая взглядом
в растрещавшийся и жаром Дохнувший камин: праздная мозговая игра!
     445
     Она убегала -- убегала за грани сознания: там она продолжала вздыматься
в рои  хаотических  клубов;  и вспомнился  Николай Аполлонович -- небольшого
росточку  с  какими-то  пытливо-синими  взорами и  с  клубком (должно отдать
справедливость)   многообразнейших   умственных    интересов,   перепутанных
до нельзя.
     И  -- вспомнилась девушка (это  было, тому  назад,-- тридцать лет); рой
поклонников; среди них еще сравнительно молодой человек, Аполлон Аполлонович
Аблеухов, уже статский советник и -- безнадежный вздыхатель.
     И -- первая ночь: ужас в  глазах оставшейся  с ним подруги -- выражение
отвращения,  презрения,  прикрытое  покорной  улыбкой;  в эту  ночь  Аполлон
Аполлонович  Аблеухов,  уже  статский  советник,  совершил  гнусный,  формою
оправданный акт:  изнасиловал девушку; насильничество продолжалось года; а в
одну из  ночей зачат  был Николай  Аполлонович  --  между двух разнообразных
улыбок: между  улыбками  похоти и покорности;  удивительно  ли, что  Николай
Аполлонович стал впоследствии сочетанием  из отвращения,  перепуга и похоти?
Надо  было  бы  тотчас  же  им  примяться за  совместное  воспитание  ужаса,
порожденного ими: очеловечивать ужас. Они же его раздували...
     И  раздувши  до  крайности  ужас,   поразбежались   от  ужаса;  Аполлон
Аполлонович  --  управлять  российскими   судьбами;   Анна  ж   Петровна  --
удовлетворять половое влечение  с  Манталини (итальянским артистом); Николай
Аполлонович   --   в  философию;   и  оттуда  --   в  собрания  абитуриентов
несуществующих  заведений  (ко  всем   этим   усикам!).  Их  домашний   очаг
превратился теперь в запустение мерзости.
     В  эту-то  опустевшую  мерзость  он  теперь  возвратится;  вместо  Анны
Петровны  он  встретится с запертою лишь  дверью,  ведущей в ее  апартаменты
(если  Анна  Петровна  не  возымеет желания  возвратиться  --  в  опустевшую
мерзость); от апартаментов ключ находится у него (в эту часть холодного дома
заходил он -- два раза: посидеть; оба раза схватил он там насморк).
     Вместо  ж сына  увидит он  моргающий,  ускользающий  глаз  -- огромный,
пустой и  холодный:  василькового цвета; не то  --  воровской;  а не  то  -