ерекрещивались ее зигзаги; если бы пить далее, распадалась
бы линия мыслей  в ряд отрывочных арабесков, гениальных для мыслящих его; но
и только  для одного его гениальных в  один  этот момент;  стоило ему слегка
отрезветь, как  соль гениальности  пропадала  куда-то;  и  гениальные  мысли
казались просто сумбуром, ибо мысль в те минуты несомненно опережала и язык,
и мозг, начиная вращаться с бешеной быстротою.
     Волнение Александра Ивановича передалось  Аблеухову: синеватые табачные
струи и двенадцать смятых окурков положительно раздражали  его; точно кто-то
невидимый, третий, встал вдруг между ними, вознесенный  из дыма  и вот  этой
кучечки пепла; этот третий, возникнув, господствовал теперь надо всем.
     --  "Погодите: может, я  выйду  с вами;  у меня  что-то трещит  голова:
наконец, там, на воздухе, можем мы беспрепятственно продолжать разговор наш.
Подождите. Я только переоденусь".
     -- "Вот отличная мысль".
     Резкий стук, раздавшийся в дверь, оборвал разговор: прежде  чем Николай
Аполлонович  вознамерился осведомиться  о  том, кто это  там постучался, как
рассеянный,   полупьяный  Александр  Иванович  распахнул  быстро  дверь;  из
отверстия  двери на незнакомца  просунулся,  будто кинулся,  голый  череп  с
увеличенных  размеров  ушами;  череп и голова  Александра Ивановича  едва не
стукнулись  лбами; Александр Иванович  недоумевающе  отлетел  и взглянул  на
Николая   Аполлоновича,   и,  взглянув   на   него,   увидел  всего  лишь...
парикмахерскую куклу:  бледного,  воскового  красавца  с неприятной,  робкой
улыбкою на растянутых до ушей устах.
     И опять бросил  взгляд он на дверь, а в распахнутой Двери стоял Аполлон
Аполлонович с... преогромным арбузом под мышкою...
     113
     -- "Так-с, так-с..."
     -- "Я, кажется, помешал..."
     -- "Я, Коленька, знаешь ли, нес тебе этот арбузик -- вот..."
     По  традиции дома в это осеннее  время Аполлон Аполлонович, возвращаясь
домой, покупал  иногда  астраханский арбуз,  до  которого  и  он,  и Николай
Аполлонович -- оба были охотники.
     Мгновение помолчали все трое; каждый  из них в то  мгновение  испытывал
откровеннейший, чисто животный страх.
     -- "Вот, папаша, мой университетский товарищ...
     Александр Иванович Дудкин..."
     -- "Так-с... Очень приятно-с".
     Аполлон Аполлонович подал два своих пальца: те глаза не глядели ужасно;
подлинно -- то  ли  лицо на него  поглядело  на  улице:  Аполлон Аполлонович
увидал пред собой только робкого человека, очевидно пришибленного нуждой.
     Александр  Иванович с  жаром ухватился за пальцы сенатора;  то, роковое
отлетело  куда-то:  Александр  Иванович  пред собой  увидал  только  жалкого
старика.  Николай Аполлонович на обоих глядел с той неприятной улыбкой; но и
он успокоился; робеющий молодой человек подал руку усталому остову.
     Но сердца троих бились;  но  глаза троих избегали  друг друга.  Николай
Аполлонович убежал  одеваться;  он думал теперь -- все о том, об одном:  как
она вчера  там бродила  под  окнами:  значит, она  тосковала; но сегодня  ее
ожидает -- что  ожидает?..
     Мысль его прервалась: из шкафа Николай Аполлонович вытащил свое  домино
и надел его  поверх сюртука; красные,  атласные полы  подколол он булавками;
уже сверху всего он накинул свою николаевку.
     Аполлон Аполлонович,  между тем,  вступил  в  разговор  с  незнакомцем;
беспорядок в комнате сына, папиросы, коньяк -- все  то в  душе  его оставило
неприятный  и  горький осадок; успокоили лишь  ответы  Александра Ивановича:
ответы  были  бессвязны. Александр Иваныч краснел  и  отвечал невпопад. Пред
собой  видел  он  только  добреющие  морщинки;  из  добреющих  тех  морщинок
поглядывали  глаза: глаза затравленного: а рокочущий голос с надрывом что-то
такое выкрикивал; Александр  Иваныч прислушался лишь к  последним словам;  и
поймал всего-навсего ряд отрывистых восклицаний...
     114
     -- "Знаете ли... еще гимназистом, Коленька  знал всех птиц... Почитывал
Кайгородова..." 42
     -- "Был любознателен..."
     -- "А теперь, вот не то: все он забросил..."
     -- "И не ходит в университет..."
     Так отрывисто покрикивал  на  Александра Ивановича  старик  шестидесяти
восьми лет; что-то, похожее на участие, шевельнулось в сердце Неуловимого...
     В комнату вошел теперь Николай Аполлонович.
     -- "Ты куда?"
     -- "Я, папаша, по делу..."
     -- "Вы... так сказать.... с Александром... с Александром..."
     -- "С Александром Ивановичем..."
     -- "Так-с... С Александром Иванычем, значит..."
     Про себя  же  Аполлон  Аполлонович  думал:  "Что  ж,  быть может,  и  к
лучшему: а  глаза,  быть  может,--  померещились  только..."  И еще  Аполлон
Аполлонович при этом подумал, что нужда -- не порок. Только вот зачем коньяк
они пили (Аполлон Аполлонович питал отвращение к алкоголю).
     -- "Да: мы по делу..."
     Аполлон Аполлонович стал подыскивать подходящее слово:
     -- "Может  быть... пообедали бы... И  Александр Иванович  отобедал бы с
нами..."
     Аполлон Аполлонович посмотрел на часы:
     -- "А впрочем... я стеснять не хочу..."
     ...............................................................
     -- "До свиданья, папаша..."
     -- "Мое почтение-с..."
     ...............................................................
     Когда  они  отворили дверь  и  пошли по гулкому  коридору, то маленький
Аполлон Аполлонович показался там вслед за ними -- в полусумерках коридора.
     Так,  пока они  проходили  в полусумерках коридора,  там  стоял Аполлон
Аполлонович; он, вытянув шею вслед той паре, глядел с любопытством.
     Все-таки, все-таки... Вчера глаза посмотрели43: в них была и
ненависть, и испуг; и глаза эти были: принадлежали ему, разночинцу. И зигзаг
был -- пренеприятный или этого не было -- не было никогда?
     115
     -- "Александр Иванович Дудкин... Студент университета".
     Аполлон Аполлонович им зашествовал вслед.
     ...............................................................
     В пышной передней  Николай Аполлонович остановился перед старым лакеем,
ловя какую-то свою убежавшую мысль.
     -- "Даа-аа... аа..."
     -- "Слушаю-с!"
     -- "А-а... Мышка!"
     Николай Аполлонович продолжал беспомощно растирать себе лоб, вспоминая,
что  должен  он выразить  при  помощи словесного символа  "мышка": с ним это
часто бывало, в особенности  после  чтения пресерьезных трактатов, состоящих
сплошь из набора  невообразимых слов: всякая вещь, даже более того,-- всякое
название  вещи после чтения этих  трактатов казалось немыслимо, и  наоборот:
все мыслимое оказывалось  совершенно  безвещным, беспредметным.  И  по этому
поводу Николай Аполлонович произнес вторично с обиженным видом.
     -- "Мышка..."
     -- "Точно так-с!"
     -- "Где она? Послушайте, что вы сделали с мышкой?"
     -- "С давишней-то? повыпускали на набережную..."
     -- "Так ли?"
     -- "Помилуйте, барин: как всегда".
     Николай Аполлонович отличался необыкновенной нежностью к этим маленьким
тварям.
     Успокоенные  относительно   участи   мышки,   Николай   Аполлонович   с
Александром Ивановичем тронулись в путь.
     Впрочем, оба тронулись в  путь, потому что обоим и показалось, будто  с
лестничной балюстрады кто-то смотрит на них и пытливо, и грустно.
     ...............................................................

ВЫСЫПАЛ, ВЫСЫПАЛ

     Высилось одно  мрачное здание  на одной  мрачной улице.  Чуть  темнело;
бледно  стали  поблескивать  фонари,  озаряя  подъезд;  четвертые этажи  еще
багрянели закатом.
     Вот  туда-то со всех концов Петербурга пробирались субъекты;  их состав
был  составом  двоякого  рода;  состав вербовался,  во-первых,  из  субъекта
рабочего, космоголового -- в шапке, завезенной с полей обагренной кровью 116
     Манджурии; во-вторых, тот состав вербовался из так  вообще протестанта:
протестант  в обилье шагал на длинных ногах; он был бледен  и хрупок; иногда
он питался фитином44, иногда питался и сливками; он сегодня шагал
с  преогромною  суковатою  палкою;  если бы  положить  на  чашку весов моего
протестанта, на другую же  чашку  весов положить его суковатую палку, то это
орудие без  сомнения  протестанта бы перевесило: не совсем было ясно: кто за
кем шел;  прыгала ль пред протестантом дубина, иль  он сам шагал за дубиною;
но всего вероятнее, что сама собой поскакала дубина от Невского, Пушкинской,
Выборгской Стороны, даже  от  Измайловской Роты; протестант за ней влекся; и
он задыхался, он едва поспевал; и бойкий мальчишка,  мчавшийся в час  выхода
вечернего  газетного  приложения,--  этот  бойкий мальчишка  протестанта  бы
опрокинул,  если только не  был мой протестант  протестантом рабочим, а  был
только так себе -- протестующим.
     Этот,   так   себе,   протестующий   стал   неспроста  последнее  время
разгуливать: по Петербургу, Саратову, Царевококшайску, Кинешме; он не всякий
день разгуливал так... Выйдешь, это, вечером  погулять: тих и мирен закат; и
так  мирно  смеется   на  улице   барышня;  с  барышней  мирно  посмеивается
протестующий мой  субъект,-- безо  всякой  дубины: перешучивается, курит;  с
добродушнейшим видом беседует с дворником, с добродушнейшим видом беседует с
городовым Брыкачевым.
     -- "Что, небось, надоело вам, Брыкачев, тут стоять?"
     -- "Как же, барин: служба -- нелегкое дело".
     -- "Погодите: скоро это изменится".
     -- "Дай-то Бог: что хорошего -- так-то; супротив  слаботного духу, сами
знаете, не пойдешь".
     -- "То-то вот..."
     Ничего  себе и субъект; и городовой Брыкачев ничего себе  тоже:  и  оба
смеются; и пятак летит в кулак Брыкачева.
     На другой день  снова, это, выйдешь себе  погулять -- что  такое? Тих и
мирен закат; то  же все в природе довольство;  и  театры,  и цирки все  -- в
действии; городской  водопровод в совершенной исправности тоже; и -- ан нет:
все не то.
     Пересекая сквер,  улицу, площадь,  переминаяся скорбно  пред памятником
великого человека, добродушный
     117
     вчерашний  субъект   зашагал  с   преогромной  дубиною;  грозно,  немо,
торжественно, так сказать, с ударением, выставляет  вперед субъект свою ногу
в калошах и с  подвернутыми штиблетами;  грозно,  немо, торжественно субъект
ударяет  дубиной  о тротуар;  с  городовым  Брыкачевым ни  слова;  городовой
Брыкачев, это, тоже ни слова, а так себе в пространство, с решительностью:
     -- "Проходите, господа, проходите, не застаивайтесь".
     И глядишь: где-нибудь циркулирует пристав Подбрижний.
     Так и  прыгает глаз моего протестанта: и туда и сюда; не собрались ли в
кучку  пред памятником великого  человека такие же, как он, протестанты?  Не
собрались ли они на площади перед  пересыльной тюрьмой? Но памятник великого
человека оцеплен полицией; на площади же -- никого нет.
     Походит, походит субъект мой, вздохнет с сожалением; и вернется себе на
квартиру; и мамаша его поит  чаем со сливками.-- Так  и знай:  в тот  день в
газетах  что-нибудь  пропечатали:  что-нибудь  --  какую-нибудь:  меру  -- к
предотвращению, так сказать: чего бы то  ни  было; как пропечатают  меру  --
субъект и забродит.
     На  другой  же день меры нет: нет  на улицах и субъекта:  и субъект мой
доволен, и  городовой Брыкачев мой доволен; и  пристав  Подбрижний  доволен.
Памятник великого человека не оцеплен полицией.
     Высыпал  ли  протестующий  мой  субъект  в  этот  октябрьский  денечек?
Высыпал,  высыпал! Повысыпали  на  улицу  и  косматые  манджурские  шапки; и
субъекты  и шапки те  растворялись  в толпе; но  туда  и  сюда толпа бродила
бесцельно; субъекты же  и манджурские шапки брели к одному направлению --  к
мрачному  зданию  с  багрянеющим верхом;  и у мрачного от  заката  багряного
здания  толпа состояла  исключительно из  одних  лишь  субъектов  да  шапок;
замешалась сюда и барышня учебного заведения.
     Уж  и перли, и перли в подъездные двери  -- так перли, так перли! И как
же иначе? Рабочему  человеку  некогда заниматься  приличием: и стоял  дурной
дух; давка же началась с угла.
     Вдоль угла, близ  самой  панели, добродушно конфузясь,  оттопатывал  на
месте ногами (было холодно) отрядик городовых; околоточный надзиратель же --
еще
     118
     пуще  конфузился; серенький  сам, в сереньком  пальтеце,  он покрикивал
незаметною тенью, подбирая почтительно шашку и держа вниз глаза: а ему это в
спину -- словесные замечания, выговор, смехи  и даже: непристойная  брань --
от  мещанина  Ивана Ивановича Иванова, от супруги, Иванихи, от  проходившего
тут и  восставшего  вместе с прочими  первой гильдии его  степенства,  купца
Пузанова (рыбные промыслы и пароходство на Волге). Серенький надзиратель все
робче и робче покрикивал:
     -- "Проходите, господа, проходите!"
     Но чем  более  он  тускнел, тем  настойчивее  фыркали  за  забором  там
мохноногие  кони:  из-за  бревенчатых зубьев  --  нет,  нет  --  поднималась
косматая голова;  и если б привстать над забором, то можно было видеть,  что
какие-то  только  пригнанные  из  степей  и  с  нагайками  в  кулаках,  и  с
винтовочным дулом  за  спиною, отчего-то злели, все злели; нетерпеливо, зло,
немо те  оборванцы  поплясывали на  седлах; и косматые лошаденки  -- те тоже
поплясывали.
     Это был отряд оренбургских казаков.
     Внутри мрачного здания стояла желто-шафранная  муть; тут все освещалось
свечами;  ничего  нельзя  было  видеть,  кроме  тел,  тел и  тел:  согнутых,
полуизогнутых, чуть-чуть  согнутых и  несогнутых вовсе: все  обсели, обстали
тела те,  что  можно  было и  обсесть,  и  обстать;  занимали вверх  бегущий
амфитеатр сидений;  не  было  видно и  кафедры,  не было  слышно  и  голоса,
завещавшего с кафедры:
     -- "Ууу-ууу-ууу". Гудело в  пространстве и сквозь это "ууу" раздавалось
подчас:
     --  "Революция...  Эволюция... Пролетариат...  Забастовка..."  И  потом
опять: "Забастовка..." И еще: "Забастовка..."
     --  "Забастовка..."  --  выпаливал голос; еще больше гудело: между двух
громко  сказанных забастовок  разве-разве выюркивало: "Социал-демократия". И
опять уже юркало в басовое, сплошное, густое ууу-уууу...
     Очевидно, речь шла  о  том, что и  там-то, и  там-то, и там-то уже была
забастовка;  что  и  там-то,  и  там-то,  и  там-то  забастовка  готовилась,
потому-то следует бастовать -- здесь и здесь: бастовать на этом вот месте; и
-- ни с места!
     119

БЕГСТВО

     Александр Иванович возвращался домой по пустым,  приневским проспектам;
огонь  придворной кареты  пролетел мимо  него;  ему открывалась Нева  из-под
свода Зимней Канавки; там, на выгнутом мостике, он заметил еженощную тень.
     Александр Иванович возвращался  в свое убогое обиталище, чтоб сидеть  в
одиночестве промеж коричневых пятен и следить за  жизнью  мокриц в сыроватых
трещинах стенок. Утренний выход его после  ночи походил скорее на бегство от
ползающих мокриц; многократные наблюдения Александра Ивановича давно привели
его  к  мысли  о  том,  что спокойствие  его  ночи  таки  прямо  зависит  от
спокойствия проведенного  дня:  лишь пережитое на улицах, в ресторанчиках, в
чайных за последнее время приносил с собой он домой.
     С  чем  же  он  возвращался  сегодня? Переживания  повлачились  за  ним
отлетающим,   силовым  и   не  видным  глазу  хвостом;  Александр   Иванович
переживания эти переживал в обратном  порядке, убегая сознанием  в хвост (то
есть за спину): в  те  минуты все казалось ему, что спина его пораскрылась и
из этой спины, как из  двери, собирается  броситься в бездну  какое-то  тело
гиганта; это тело гиганта и было переживанием сегодняшних суток; переживания
задымились хвостом.
     Александр Иванович думал: стоило  ему  возвратиться,  как  происшествия
сегодняшних  суток  заломятся  в  дверь;  их  чердачною  дверью он  все-таки
постарается прищемить, отрывая хвост от спины; и хвост вломится все же.
     За собой Александр Иванович оставил бриллиантами блещущий мост.
     Дальше, за мо стом, на  фоне ночного Исакия из зеленой мути пред ним та
же встала скала: простирая тяжелую и покрытую зеленью руку тот же загадочный
Всадник45  над  Невой  возносил  меднолавровый  венок  свой;  над
заснувшим под своей  косматою шапкою гренадером недоуменно  выкинул конь два
передних копыта;  а  внизу,  под  копытами, медленно  прокачалась  косматая,
гренадерская шапка засыпающего старика. Упадая  от шапки, о  штык  ударилась
бляха.
     Зыбкая полутень покрывала Всадниково лицо; и металл
     120
     лица  двоился  двусмысленным выраженьем; в  бирюзовый врезалась  воздух
ладонь.
     С той чреватой поры,  как  примчался к  невскому  берегу  металлический
Всадник, с той чреватой днями поры, как он бросил коня на  финляндский серый
гранит  -- надвое  разделилась Россия;  надвое  разделились  и  самые судьбы
отечества; надвое  разделилась,  страдая  и плача,  до  последнего  часа  --
Россия.
     Ты, Россия,  как  конь!  В  темноту, в  пустоту  занеслись два передних
копыта; и крепко внедрились в гранитную почву -- два задних.
     Хочешь  ли  и ты отделиться от тебя держащего камня,  как отделились от
почвы иные из твоих  безумных сынов,--  хочешь  ли и  ты  отделиться от тебя
держащего камня  и повиснуть в воздухе  без узды, чтобы  низринуться после в
водные хаосы?  Или, может  быть, хочешь ты броситься, разрывая туманы,  чрез
воздух, чтобы вместе с твоими сынами пропасть в облаках? Или, встав на дыбы,
ты  на  долгие  годы, Россия,  задумалась  перед грозной судьбою, сюда  тебя
бросившей, -- среди этого мрачного севера, где и самый закат многочасен, где
самое время попеременно кидается то  в морозную ночь, то -- в денное сияние?
Или  ты,  испугавшись  прыжка,  вновь опустишь  копыта46,  чтобы,
фыркая,  понести  великого  Всадника  в  глубину  равнинных  пространств  из
обманчивых стран?
     Да не будет!...
     Раз взлетев на  дыбы  и  глазами меряя  воздух,  медный  конь  копыт не
опустит:  прыжок над историей --  будет; великое будет  волнение; рассечется
земля; самые горы обрушатся от великого труса47; а родные равнины
от труса  изойдут повсюду  горбом.  На горбах  окажется  Нижний, Владимир  и
Углич.
     Петербург же опустится.
     Бросятся с  мест своих  в  эти дни  все  народы земные;  брань  великая
будет,--  брань,  небывалая в мире:  желтые  полчища  азиатов, тронувшись  с
насиженных  мест, обагрят  поля европейские океанами крови; будет, будет  --
Цусима! Будет -- новая Калка!.. 48
     Куликово Поле, я жду тебя! 49
     Воссияет  в тот  день и последнее Солнце над моею родною  землей. Если,
Солнце,  ты  не  взойдешь, то,  о,  Солнце, под  монгольской  тяжелой  пятой
опустятся европейские берега, и над этими берегами закурчавится
     121
     пена;  земнородные  существа  вновь  опустятся  к   дну  океанов  --  в
прародимые, в давно забытые ха осы...
     Встань, о, Солнце!
     ...............................................................
     Бирюзовый  прорыв несся по небу; а навстречу  ему полетело сквозь  тучи
пятно   горящего  фосфора,   неожиданно   превратившись   там   в   сплошной
яркоблистающий месяц;  на  мгновенье все  вспыхнуло: воды,  трубы,  граниты,
серебристые   желоба,   две   богини   над    аркою   50,   крыша
четырехэтажного дома;  купол  Исакия  поглядел  просветленный;  вспыхнули --
Всадниково  чело,   меднолавровый  венец;  поугасли  островные   огоньки;  а
двусмысленное судно с  середины Невы обернулося простой рыболовною шхуною; с
капитанского  мостика искрометнее  проблистала и  светлая точка; может быть,
трубочный огонек сизоносого боцмана в шапке  голландской,  с наушниками, или
-- светлый фонарик  матроса,  дежурящего  на  вахте.  Будто легкая  сажа, от
Медного  Всадника отлетела  легкая полутень;  и  космач  гренадер  вместе  с
Всадником черней прочертился на плитах.
     Судьбы людские  Александру Ивановичу на мгновение осветились отчетливо:
можно  было увидеть, что будет, можно  было узнать, чему никогда не  бывать:
так  все стало ясно; каза