ь
к хозяйке, заметил он:
     -- "Позвольте  и мне,  сударыня,  вставить свое скромное слово -- слово
науки:   сообщенные   здесь  сведения   имеют  совершенно   ясный   источник
происхождения".
     Но толстяк его вдруг перебил.
     А там-то, а там-то...
     Там тапер вдруг одною рукою элегантно  гремящим ударом  по басу оборвал
свою музыкальную пляску, а другою рукой он заправским движеньем во мгновение
ока перевернул  нотный лист, и с рукою, взвешенной в воздухе, с выразительно
разжатыми пальцами меж клавиатурой и  нотами,  выжидательно  как-то повернул
свой корпус к хозяину, проблистав эмалями ослепительно белых зубов.
     И тогда навстречу жеста тапера Николай Петрович Цукатов из бушующих бак
неожиданно выставил  гладко выбритый подбородок, гладко выбритым подбородком
рисуя таперу поощрительно-одобрительный знак; и потом с наклоненною головой,
будто  бодая  пространство,  он поспешно  как-то  бросился перед  парами  на
паркетные  блики,  закрутив  двумя  пальцами кончик седеющей баки.  И за ним
полетело   безвластно  ангелоподобное  существо,  протянуло  в  пространстве
гелиотроповый  шарф   свой.   Николай  Петрович  Цукатов,   вдохновив   себя
танцевальным полетом фантазии,  молнией полетел на тапера  и рыкал, как лев,
на весь зал:
     -- "Па-де-катр, силь ву плэ!"
     И за ним летело безвластно ангелоподобное существо.
     Между тем в  коридор  расторопно  являлись  бегущие слуги.  Для чего-то
откуда-то  выносились и потом вносились  опять столики, табуреточки, стулья;
пронесли в столовую горку свежих сандвичей на фарфоровом блюде. Прозвенели и
вилками. Пронесли стопку хрупких тарелочек.
     Повалила  пара  за парой в  освещенный светло коридор. Сыпались шутки и
сыпались смехи в одном сплошном гоготанье, и в одном сплошном гуле задвигали
стульями.
     Встали дымки папиросок в коридоре, в курительной  комнате; встали дымки
папиросок  в передней. Здесь, стащивши  с пальцев  перчатку и засунув руку в
карман,
     189
     потемневшей  перчаткой  себе  обвеивал  щеки  кадетик;  обнявшись,  две
девочки  сообщали друг  другу какие-то заветные тайны, может быть, возникшие
только  что;  брюнетка  блондинке,  а  блондиночка  фыркала  и кусала нежный
платочек.
     Можно было, встав в коридоре, увидеть и край  гостями набитой столовой;
и туда понеслись бутерброды, нагруженные фруктами вазы, и бутылки с вином, и
бутылки с кислой, в нос бьющей шипучкой.
     В освещенной донельзя зале теперь оставался один собиравший ноты тапер;
вытерев тщательно свои горячие пальцы, проведя осторожно мягкою тряпочкой по
клавиатуре рояля и  сложив  стопками  ноты,  этот  скромный  тапер,  в  чьем
присутствии  слуги  пооткрывали все  в  зале  бывшие форточки,  нерешительно
тронулся  через  лаковый  коридор,  напоминая  черную  голенастую  птицу.  С
наслаждением думал и он о чае с сандвичами.
     В  дверях, ведущих  в  гостиную, из полумрака выплыла  сорокапятилетняя
дама  с упадающим  подбородком,  мясистым, на  корсетом  подпертую  грудь. И
глядела в лорнет.
     А за ней проплывал в залу толстенный мужчина с неприятно изрытым  оспой
лицом, с животом почтенных размеров, перетянутым сюртучною складкою.
     Где-то там, поодаль, плелся и профессор статистики, до сих пор сидевший
как на ножах; он теперь наткнулся  на земского деятеля, одиноко скучавшего у
прохода,  вдруг  узнал  того  деятеля,  улыбнулся  приветливо,  даже  как-то
испуганно защипнул двумя  пальцами пуговку  его сюртука, словно он ухватился
за брошенный якорь спасения; и теперь раздавалось:
     -- "По статистическим сведениям... Годовое  потребление соли нормальным
голландцем..." И опять раздавалось:
     -- "Годовое потребление соли нормальным испанцем..."
     -- "По статистическим сведениям..."

ТОЧНО ПЛАКАЛСЯ КТО-ТО

     Ждали масок.  И  все  не  было масок. Видно, это был один только  слух.
Масок все-таки ждали.
     И вот раздалось дребезжанье звонка:  раздалось оно робко; точно кто-то,
неприглашенный, напоминало себе,
     190
     попросился  сюда из сырого, злого тумана и из уличной слякоти; но никто
ему не ответил. И тогда опять сильней задилинькал звоночек.
     Точно плакался кто-то.
     В   ту  минуту  из  двух   проходных  комнат,   запыхавшись,   выбежала
десятилетняя девочка и увидела заблиставший  безлюдием только  что перед тем
полный  зал. Там,  у входа  в переднюю, вопросительно стукнула дверь,  а  на
двери слегка  закачалась  граненая и алмазы  мечущая ручка; и  когда пустота
достаточно обозначилась  меж стенами  и дверью, из пустоты осторожно до носу
просунулась  черная  масочка, и две  блещущих  искры проблистали  в прорезях
глаз.
     Десятилетний ребенок  увидел тогда меж стеною и дверью черную масочку и
из  прорезей  две  недобрые  искры,  устремленные  на  себя; вот  вся  маска
просунулась, обнаружилась черная борода из легко вьющихся кружев; за бородою
в  дверях,  шелестя,  медлительно показался атлас,  и к  глазам сперва  свои
пальчики  поднял  испуганно  десятилетний  ребенок,   а  потом  и   радостно
улыбнулся, захлопал в ладоши, и с криком: "А  вот приехали маски, приехали!"
торопливо пустился бежать в  анфиладную глубину, --  туда,  где из  виснущих
хлопьев  табачного  синеватого дыма  выделялся туманный  профессор  на своих
слоновьих ногах.
     Ярко-кровавое  домино,  переступая  порывисто,  повлекло свой  атлас по
лаковым  плитам  паркета; и  едва-едва  оно  отмечалось  на  плитах  паркета
плывущею пунцовеющей  рябью  собственных  отблесков; пунцовея  по зале,  как
будто неверная лужица крови  побежала с  паркетика  на паркетик; а навстречу
затопали грузные ноги, издали заскрипели огромные на домино сапоги.
     Земский деятель, окрепнувший  теперь  в  зале, остановился  растерянно,
ухватясь  рукой за клок своей  бороды;  "между тем одинокое домино как будто
немо  его умоляло не гнать  из этого  дома обратно на петербургскую слякоть,
умоляло  не  гнать  из  этого дома обратно в злой  и  густой туман.  Земский
деятель, видно, хотел пошутить, потому что он крякнул; но когда попытался он
и словесно выразить свою шутку, эта шутка приняла довольно бессвязную форму:
     -- "Мм... Да-да..."
     Домино шло вперед на него протянутым, умоляющим корпусом, шло вперед на
него с протянутой красношуршащей рукой и чуть-чуть взвилось с 191
     ниспадающей от сутулых плеч головы его прозрачное кружево.
     "Скажите, пожалуйста, вы -- маска?"
     Молчание.
     -- "Мм... Да-да..."
     А маска молила;  вся она  прометнулась вперед протянутым корпусом  -- в
пустоте, на  лаках,  на бликах, над  лужицей собственных  отблесков; одиноко
металась по залу.
     -- "Вот так штука..."
     И опять  она прометнулась вперед, и опять  вперед проскользнули красные
отблески.
     Теперь земский деятель, запыхтевши, стал отступать.
     Вдруг  махнул он рукой; и он повернулся;  спешно  стал  он,  Бог  весть
почему  -- возвращаться  туда,  откуда он  вышел,  где  горел  электрический
лазоревый свет, где в лазоревом электрическом свете стоял с кверху задранным
сюртуком профессор статистики,  выясняясь туманно из хлопьев табачного дыма;
но  земца  едва  не свалил  рой  набегающих  барышень: развевались их ленты,
развевались в воздухе котильонные побрякушки и шуршали колена.
     Этот  щебечущий рой  выбежал посмотреть  на  забредшую  сюда  маску; но
щебечущий  рой  остановился  у двери, и  его веселые  возгласы как-то  вдруг
перешли в  едва  дышащий шелест; наконец,  смолк  этот  шелест;  тяжела была
тишина.  Неожиданно за спиной  у  барышень продекламировал  какой-то дерзкий
кадетик:

     Кто вы, кто вы, гость суровый,
     Роковое домино?
     Посмотрите -- в плащ багровый
     Запахнулося оно24.

     А на лаках,  на светах и над зыбью собственных отблесков как-то жалобно
побежало  вбок  домино,  и  ветер  из  отворенной  форточки  ледяною  струей
присвистнул  на  ясном   атласе;  бедное  домино:   будто   его   уличили  в
провинности,--  оно  все  наклонилось  вперед  протянутым  силуэтом;  вперед
протянутой красно-шуршащей рукой, будто  немо  их  всех  умоляя не гнать  из
этого дома обратно на петербургскую слякоть,  умоляя не гнать  из этого дома
обратно в злой и сырой туман.? И кадетик запнулся.
     -- "А скажи, домино, уж не ты ли бегаешь на петербургских проспектах?"
     192
     -- "Господа, вы читали сегодняшний "Петербургский дневник"?"
     -- "А что ?"
     -- "Да опять красное домино..."
     -- "Господа, это глупости".
     Одинокое домино продолжало молчать.
     Вдруг одна из передних барышень со склоненной головкой, та, что  строго
прищурила взор на нежданного гостя -- выразительно зашептала что-то подруге.
     -- "Глупости..."
     -- "Нет, нет: как-то не по себе..."
     -- "Вероятно, милое домино набрало в рот воды: а еще домино..."
     -- "Право, с ним нам нечего делать..."
     "А еще домино!"
     Одинокое домино продолжало молчать.
     -- "Не хочешь ли чаю с сандвичами?"
     -- "А не хочешь ли этого?"
     Так  воскликнув, кадетик через пестрые  головы барышень, развернувшись,
пустил  в  домино  шелестящую  струйку  конфетти.  В  воздухе  развилась  на
мгновение  дугою бумажная  лента25;  а  когда  конец  ее  с сухим
треском ударился в маску,  то дуга из бумаги, свиваясь, ослабла и опустилась
на пол; и на эту забавную шутку  домино ничем  не  ответило,  протянуло лишь
руки, умоляя не гнать из этого дома  на петербургскую улицу, умоляя не гнать
из этого дома в злой и густой туман.
     -- "Господа, пойдемте отсюда..."
     И рой барышень убежал.
     Только та, что   стояла ближе всех к домино,  на  мгновенье  помедлила;
сострадательным взором смерила она домино; отчего-то  вздохнув, повернулась,
пошла; и опять обернулась, и опять сказала себе:
     -- "Все-таки... Это... Это как-то не так".

СУХАЯ ФИГУРОЧКА

     Это  был, конечно, все  он же:  Николай  Аполлонович. Он пришел сегодня
сказать -- что  сказать?
     Сам  себя  он  забыл;  забыл свои  мысли; и  забыл  упования;  упивался
собственной, ему  предназначенной ролью: богоподобное, бесстрастное существо
отлетело куда-то; оставалась голая страсть, а страсть стала ядом.
     193
     Лихорадочный  яд   проницал  его  мозг,  выливался   незримо  из   глаз
пламенеющим облаком, обвивая липнущим и кровавым атласом: будто он теперь на
все  глядел  обугленным ликом  из  пекущих  тело  огней,  и  обугленный  лик
превратился в черную маску, а пекущие тело огни -- в красный шелк. Он теперь
воистину  стал шутом, безобразным и красным (так когда-то она сама  называла
его). Мстительно над какою-то -- своею, ее ли? -- правдою  надругался теперь
этот шут вероломно и остро; и опять-таки: любил, ненавидел?
     Будто  он  над ней  колдовал все эти последние  дни, простирая холодные
руки  из  окон желтого дома, простирая холодные  руки от гранитов в  невский
туман. Он  хотел охватить, любя,  им вызванный мысленный образ, он хотел, ей
мстя,  задушить где-то веющий силуэт; для того-то  все  эти дни простирались
холодные  руки  из  пространства в пространство,  оттого-то  все эти  дни из
пространства ей  в  уши  шептались  какие-то  неземные  признания,  какие-то
свистящие накликания  и какие-то  хрипящие  страсти; оттого-то  в ушах у нее
раздавались  невнятные  посвисты,  а  листвяный  багрец  гнал  ей  под  ноги
шелестящие россыпи слов.
     Оттого-то вот он сейчас пришел в тот дом: но ее, изменницы, не было;  и
в  углу он  задумался. Он как  будто  в тумане увидел удивленного почтенного
земца; будто где-то  вдали, в  лабиринте зеркал, перед ним  проплыли фигурки
смеющихся барышень неверными пятнами; а когда из этого лабиринта, с холодной
зеленоватой поверхности  в  него  ударились  дальние  отголоски  вопросов  с
бумажною  змейкой  конфетти, удивился он так,  как дивятся во сне:  удивился
выходу не  сущего отражения пред собой в яркий мир; но в то время, когда сам
он глядел на все, как на зыбкие,  во сне  бегущие отражения, отражения  эти,
видно, сами приняли его за выходца с того света; и как выходец с того света,
он их всех разогнал.
     Вот опять до него долетели дальние отголоски, и повернулся он медленно:
и неясно, и тускло --  где-то там, где-то там -- быстро зал пересекла  сухая
фигурочка, без волос, без  усов, без  бровей. Николай  Аполлонович с  трудом
разбирал подробности в зал  влетевшей фигурки,-- от  напряжения зрения из-за
прорезей  маски  чувствовал  он  резь в  глазах  (кроме  всего,  он  страдал
близорукостью),  выделялись  лишь  контуры  зеленоватых ушей --  где-то там,
где-то там. Что-то было во всем том знакомое,
     194
     что-то  близко  живое,  и  Николай  Аполлонович  порывисто,  в забытьи,
рванулся к фигурке,  чтобы вплотную  увидеть;  но фигурка  откинулась, будто
даже схватилась за сердце, отбежала прочь, и глядела теперь  на него. Каково
же было изумление  Николая Аполлоновича:  перед ним  стояло  вплотную родное
лицо; оно  показалось  ему  сплошь  в  морщиночках,  источивших  щеки,  лоб,
подбородок  и нос; издали можно было принять  то лицо за лицо скопца, скорей
молодого, чем старого; а вблизи это был немощный, хилый старик, выдававшийся
едва  приметными бачками:  словом -- под  носом  у себя Николай  Аполлонович
увидел отца. Аполлон Аполлонович, перебирая  кольца цепочки, с плохо скрытым
испугом вперился  глазами в атласное неожиданно на него набежавшее домино. В
этих синих  глазах  промелькнуло нечто  вроде  догадки; Николай  Аполлонович
ощутил неприятную дрожь, было все-таки жутко бесстыдно глядеть  из-под маски
в  те  бесстрастные  взоры,  пред  которыми  в  обычное  время с  непонятной
стыдливостью опускал он глаза;  было  все-таки жутко  читать теперь  в  этих
взорах  испуг   и  какое-то  беспомощное,  хилое  старчество;   а   догадка,
мелькнувшая быстро, прочлась, как отгадка: Николай Аполлонович подумал,  что
узнан.  То не было правдой: Аполлон Аполлонович просто подумал, что какой-то
бестактный шутник  терроризует его,  царедворца, символическим цветом яркого
своего плаща.
     Все-таки сам себе он стал щупать пульс. Николай Аполлонович в последнее
время не  раз подмечал этот жест  сенаторских пальцев, производимый украдкою
(видно,  сердце сенатора уставало  работать).  Видя  этот же жест  и теперь,
ощутил   он  что-то,   подобное  жалости;  и  невольно   к   отцу   протянул
красношуршащие руки;  будто  он умолял отца не бежать от него,  задыхаясь  в
сердечном  припадке, будто  он  умолял отца  простить  его  за  все  прошлое
окаянство.  Но  Аполлон  Аполлонович продолжал щупать пульс своими дрожащими
пальцами и в сердечном припадке теперь бежал -- где-то там, где-то там...
     Вдруг  раздался звонок:  вся  комната  наполнилась  масками;  ворвалась
вереница черная капуцинов;  черные  капуцины  быстро  составили цепь  вокруг
красного сотоварища, заплясали вокруг него какую-то пляску: их атласные полы
развевались, свивались; подлетали и уморительно падали кончики капюшонов; на
груди же у
     195
     каждого на двух перекрещенных косточках вышит был череп26; и
подплясывал череп.
     Красное домино,  отбиваясь, тогда бежало из залы; капуцинов черная стая
с хохотом погналась  за ним вслед;  так они пролетели по широкому коридору и
влетели  в столовую; все сидящие за столом им навстречу приветливо застучали
тарелками.
     -- "Капуцины, маски, паяцы".
     Повскакали с мест стаи перламутрово-розовых и  гелиотроповых  барышень,
повскакали  с мест  гусары,  правоведы,  студенты.  Николай Петрович Цукатов
подскочил на месте с бокалом рейнвейна, прорычав  в  честь странной компании
свой громовый виват.
     И тогда кто-то заметил:
     -- "Господа, это слишком..."
     Но его увлекли танцевать.
     В танцевальном зале тапер, выгибая хребет, заплясал опять взбитым коком
волос  на бегущие и  рулады льющие пальцы; расплясался дискант и медлительно
тронулся бас.
     И  взглянувши  с  невинной  улыбкой  на  черного капуцина, особо наглым
движеньем  взвившего свой атлас, ангелоподобное существо в фиолетовой юбочке
как-то  вдруг  нагнулось  под  отверстие  капюшона  (ей  в  лицо  уставилась
масочка); а рукой своей  существо ухватилось  за горб полосатого клоуна, чья
одна  (голубая) нога  взлетела на воздух, а другая  (красная)  подогнулась к
паркету; но существо не боялось: подобрало свой  подол, и оттуда просунулась
серебристая туфелька.
     И пошло -- раз, два, три...
     А за  ними пошли испанки, монахи и диаволы; арлекины,  ментики,  веера,
обнаженные спины, из пластинок серебряных шарфы; выше всех, качаясь, плясала
долговязая пальма.
     Только  там,   одиноко,  прислонясь  к  подоконнику,  между   спущенных
зеленоватых гардин Аполлон Аполлонович  задыхался в припадке своей сердечной
болезни, о размерах которой не знал ни один человек.

ПОМПАДУР

     Ангел  Пери  стояла   пред  овальным  мутнеющим  зеркалом,  отклоненным
чуть-чуть: все туда убегало вниз и внизу  там мутнело: потолок, стены и пол;
и сама она туда
     196
     убегала в глубину, зеленоватую муть;  и  там, там -- из фонтана вещей и
кисейно-кружевной пены выходила теперь красавица с пышно взбитыми волосами и
мушкою на щеке: мадам Помпадур!
     Волосы, свитые буклями  и  едва только стянутые лентой,  были седы, как
снег, и пуховка  застыла  над пудреницей в  таких  тоненьких пальчиках; туго
стянутая, бледно-лазурная  талия чуть-чуть-чуть изогнулась  налево с  черной
маской в руке;  из  узкого  вырезного корсажа, словно  жемчуг  живой,  дыша,
протуманились перси, а из  узких, шуршащих атласом  рукавчиков тихо забились
легкими складками валансьеновые кружева; и везде,  везде вокруг выреза, ниже
выреза -- кружева эти зыбились; под корсажем юбка-панье, словно вставшая над
дыханием томным  зефиров, колыхалась, играла оборками  и блистала  гирляндой
серебряных трав в виде легких фестонов; ниже  были такие же  туфельки; и  на
каждой из  туфелек  серебрился помпон. Но странное дело: как-то вдруг в  том
наряде  она  постарела и  подурнела; вместо  маленьких  розовых губок, портя
личико,  оттопырились неприлично  красные, эти слишком тяжелые губы; а когда
закосили глаза, то в мадам Помпадур показалось на миг что-то  ведьмовское: в
этот миг она укрыла письмо в разрезе корсажа.
     В этот  же  миг  прибежала в комнату  Маврушка, держа жезл из  светлого
дерева с золотой рукояткой, от которой  веяли ленты: но когда мадам Помпадур
протянула  ручку, чтобы взять этот жезл, у нее  в руке оказалась  записка от
мужа;  там стояло: "Если вы уедете  вечером, то вы более не вернетесь  в мой
дом. Сергей Сергеевич Лихутин".
     Та записка, конечно, относилась к Софье Петровне Лихутиной, а не к ней,
мадам  Помпадур,  и  мадам  Помпадур  презрительно улыбнулась  записке;  она
уставилась  в зеркало -- в глубину, в  зеленоватую  муть:  там далеко-Далеко
неслась,  будто легкая рябь; вдруг из этой глубины  и зеленоватой
мути  на  багровый свет  пунцового  абажура  как будто просунулось  какое-то
восковое лицо; и она обернулась.
     За  плечами  ее  неподвижно  стоял  ее  муж,   офицер;  но  опять   она
презрительно рассмеялась, и слегка приподнявши свою  кружевную юбку-панье за
фестончики,  плавно так от  него поплыла в реверансах; тихоструйный зефир от
него ее уносил, и шуршал, колыхался, как колокол, 197
     ее  кринолин  в сладких токах зефирных; а когда она оказалась в дверях,
то к нему повернулась  лицом, и рукой, на которой моталась атласная масочка,
показала с лукавой улыбочкой длинный нос  офицеру; за дверьми потом раздался
раскатистый смех и невинное восклицание:
     -- "Маврушка, шубу!"
     Тогда  Сергей Сергеич  Лихутин, подпоручик Гр-горийского Его Величества
полка,  белый как смерть, совершенно спокойный, иронически улыбаясь, побежал
вприпрыжку за грациозною масочкой и потом, щелкнув шпорами, так  почтительно
стал с  меховою шубой  в  руке;  с  еще большей почтительностью ей  на плечи
накинул он  шубу, распахнул настежь дверь и любезно ей рукой показал туда --
в темноцветную те