я на цоканье:
     -- "На основании какой же статьи "Свода Законов"?" 28
     Восклицая, он видел, что равнодушный  бульдожка  миролюбиво и сонно тут
посапывал рядом. Но -- какая наглость! -- из залы ответно воскликнули:
     -- "На основании чрезвычайного правила!"29
     Возмущенный   наглым  ответом,   синенький  рыцарек  взмахнул  световым
явлением, зажатым в руке, и бросился в зал.
     Но  световое явление  растаяло в его кулачке: проструилось меж пальцев,
как воздух, и легло у ног лучиком.
     169
     А  цоканье  -- Аполлон  Аполлонович рассмотрел --  было щелканьем языка
какого-то  дрянного  монгола:  там  какой-то толстый  монгол  с физиономией,
виданной Аполлоном Аполлоновичем в его бытность в Токио (Аполлон Аполлонович
был однажды  послан в Токио) -- там какой-то толстый монгол присваивал  себе
физиономию Николая Аполлоновича -- присваивал,  говорю я, потому что это был
не  Николай Аполлонович, а просто монгол, виданный уж  в Токио; тем не менее
физиономия   его  была  физиономией  Николая  Аполлоновича.   Этого  Аполлон
Аполлонович понять не  желал,  протирал  кулачками  свои изумленные  очи  (и
опять-таки рук он не слышал,  как не  слышал лица:  просто так себе  друг  о
друга  затерлись  два   неосязаемых  пункта  --  пространство   рук   щупало
пространство лица). А монгол (Николай Аполлонович) приближался  с  корыстною
целью. Тут сенатор воскликнул вторично:
     -- "На основании какого же правила?"
     -- "И какого параграфа?"
     И пространство ответило:
     -- "Уже нет теперь ни параграфов, ни правил!"
     ...............................................................
     И безвестный, бесчувственный,  вдруг лишенный весомости, вдруг лишенный
самого ощущения тела, превращенный лишь в зренье и слух, Аполлон Аполлонович
представил себе, что воздел  он пространство зрачков своих  (осязанием он не
мог сказать положительно, что глаза им воздеты, ибо чувство  телесности было
сброшено им),-- и, воздевши глаза по направлению  к месту темени, он увидел,
что и темени нет, ибо там,  где мозг зажимают тяжелые крепкие кости, где нет
взора, нет зрения,-- там Аполлон Аполлонович в Аполлоне  Аполлоновиче увидал
круглую пробитую брешь в темно-лазурную даль (в место темени); эта  пробитая
брешь -- синий круг -- была окружена колесом летающих искр, бликов, блесков;
в  ту  роковую  минуту,  когда  по  расчетам  Аполлона  Аполлоновича  к  его
бессильному  телу  (синий  круг  был  в  том  теле  --  выход из  тела)  уже
подкрадывался монгол (запечатленный лишь в сознании, но более  уж невидимый)
-- в то самое время что-то с ревом и свистом, похожим на шум  ветра в трубе,
стало вытягивать  сознание  Аполлона  Аполлоновича из-под  крутня  сверканий
(сквозь темянную синюю брешь) в звездную запредельность.
     170
     Тут  случился  скандал  (в  ту  минуту сознание  Аполлона  Аполлоновича
отметило, что подобный  случай уж был: где,  когда,-- он  не помнит) --  тут
случился  скандал:   ветер  высвистнул  сознание  Аполлона  Аполлоновича  из
Аполлона Аполлоновича.
     Аполлон Аполлонович  вылетел через круглую брешь  в синеву, в  темноту,
златоперой  звездою;  и,  взлетевши  достаточно  высоко  над  своей  головой
(показавшейся  ему  планетой  Земля),  златоперая  звездочка,   как  ракета,
беззвучно разлетелась на искры.
     Мгновение  не было  ничего:  был  довременный  мрак;  и в мраке роилось
сознание30 -- не какое-нибудь иное,  например мировое, а сознание
совершенно простое: сознание Аполлона Аполлоновича.
     Это сознание  теперь  обернулось назад,  выпустив из  себя  только  два
ощущения: ощущения опустились,  как  руки; и ощущения ощутили вот  что : они
ощутили какую-то форму (напоминающую форму ванны), до краев налитую липкою и
вонючею  скверною; ощущения,  как  руки, заполоскалися в  ванне; то же,  чем
ванна была налита, Аполлон Аполлонович мог сравнить лишь с навозной водой, в
которой полоскался  отвратительный бегемот (это видывал он не  раз  в  водах
зоологических  садов  просвещенной  Европы). Миг --  ощущения приросли уж  к
сосуду, который,  как сказали мы,  наполнен  был до краев срамотой; сознание
Аполлона  Аполлоновича  рвалось  прочь,   в  пространство,  но  ощущения  за
сознанием этим тащили тяжелое что-то.
     У  сознания  открылись  глаза,  и сознание увидало то самое,  в чем оно
обитает:   увидало  желтого  старичка,   напоминающего  ощипанного  куренка;
старичок сидел на постели; голыми пятками опирался о коврик он.
     Миг:  сознание  оказалось  самим  этим желтеньким  старичком, ибо  этот
желтенький старичок прислушивался с постели к странному, удаленному цоканью,
будто цоканью быстро бивших копытец:
     -- "Тра-та-та... Тра-та-та..."
     Аполлон Аполлонович  понял,  что все  его путешествие по  коридору,  по
залу, наконец, по своей голове -- было сном.
     И едва он это подумал, он проснулся: это был двойной сон.
     Аполлон Аполлонович не сидел на  постели, а Аполлон Аполлонович лежал с
головой закутавшись в одеяло
     171
     (за  исключением кончика  носа):  цоканье  в зале оказалось  хлопнувшей
дверью.
     Это  верно  вернулся  домой Николай  Аполлонович:  Николай  Аполлонович
возвращался позднею ночью.
     -- "Так-с..."
     -- •" Так-с..."
     -- "Очень хорошо-с..."
     Только вот неладно  в спине: боязнь прикосновения  к позвоночнику... Не
развивается ли у него tabes dorsalis 31?

     Конец третьей главы


ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ,
     в которой ломается
     линия повествованья

     Не дай мне Бог сойти с ума...
     А. Пушкин1

ЛЕТНИЙ САД

     Прозаически,  одиноко  туда  и  сюда  побежали  дорожки  Летнего  сада;
пересекая эти пространства, изредка торопил свой шаг пасмурный пешеход, чтоб
потом окончательно затеряться в пустоте безысходной: Марсово Поле не одолеть
в пять минут.
     Хмурился Летний сад.
     Летние статуи поукрывались под досками; серые доски являли в длину свою
поставленный гроб; и  обстали гробы дорожки; в этих гробах приютились легкие
нимфы и сатиры, чтобы  снегом, дождем и морозом не изгрызал их зуб  времени,
потому что время точит на все железный свой  зуб; а железный  зуб равномерно
изгложет и тело, и душу, даже самые камни.
     Со   времен  стародавних  этот  сад  опустел,   посерел,  поуменьшился;
развалился грот,  перестали брызгать фонтаны, летняя галерея рухнула и иссяк
водопад;  поуменьшился  сад  и  присел за решеткой,  за той самой  решеткой,
любоваться которой  сюда собирались заморские  гости из  аглицких  стран,  в
париках, зеленых кафтанах; и дымили они прокопчеными трубками.
     Сам Петр насадил этот сад, поливая из собственной лейки редкие древеса,
медоносные калуферы, мяты; из Соликамска царь выписал сюда кедры, из Данцига
-- барбарис, а из Швеции -- яблони; понастроил  фонтанов, и  разбитые брызги
зеркал, будто легкая  паутина,  просквозили надолго  здесь  красным камзолом
высочайших персон, завитыми их буклями, черными арапскими рожами и робронами
дам; опираясь на граненую ручку черной с золотом трости, здесь седой кавалер
подводил  свою  Даму к  бассейну; а в зеленых, кипучих водах от самого Дна.,
фыркая, выставлялась черная морда тюленя; дама
     173
     ахала,  а  седой кавалер улыбался  шутливо и черному монстру протягивал
свою трость.
     Летний сад тогда простирился далече, отнимая простор у Марсова Поля для
любезных  царскому  сердцу  аллей,  обсаженных  и   зеленицей,  и   таволгой
2  (и его, видно,  грыз беспощадный  зуб времени); поднимали свои
розоватые  трубы  огромные  раковины индийских  морей с  ноздреватых  камней
сурового грота; и персона, сняв плюмажную  шапку, любопытно прикладывалась к
отверстию розоватой трубы: и оттуда слышался  хаотический  шум; в это  время
иные персоны распивали фруктовые воды пред таинственным гротом сим.
     И  в  позднейшие   времена,   под  фигурною  позой  Иреллевской  статуи
3,  простиравшей  персты в вечереющий  день,  раздавались  смехи,
шепоты,  вздохи  и  блистали  бурмитские  зерна  4  государыниных
фрейлин.  То бывало  весной,  в  Духов  день5; вечерняя атмосфера
густела; вдруг  она сотрясалась  от  мощного, органного  гласа,  полетевшего
из-под купы сладко дремлющих  ильм 6: и оттуда вдруг ширился свет
--  потешный, зеленый;  там, в зеленых огнях, ярко-красные  егеря-музыканты,
протянувши рога, мелодически  оглашали окрестность, сотрясая зефир и жестоко
волнуя душу, уязвленную глубоко: томный плач этих вверх воздетых рогов -- ты
не слышал?
     Все то  было, и  теперь того нет;  теперь хмуро  так  побежали  дорожки
Летнего сада; черная оголтелая стая кружила над  крышею  Петровского домика;
непереносен был ее гвалт  и тяжелое хлопанье растрепавшихся крыльев; черная,
оголтелая стая вдруг низверглась на сучья.
     Николай  Аполлонович,  надушенный  и начисто  выбритый,  пробирался  по
мерзлой дорожке, запахнувшись в шинель: голова его упала в меха, а глаза его
как-то странно светились; только что он сегодня решил углубиться  в  работу,
как ему принес посыльный записочку; неизвестный почерк ему назначал свидание
в  Летнем саду. А  подписано было "С". Кто же мог быть таинственным "С"? Ну,
конечно,  "С"  это -- Софья  (видно,  она  изменила  свой  почерк).  Николай
Аполлонович, надушенный и начисто выбритый, пробирался по мерзлой дорожке.
     Николай Аполлонович имел взволнованный  вид; в эти дни он  лишился сна,
аппетита;  на  страницу кантовских  комментарий беспрепятственно уж с неделю
осаждалась тонкая пыль; в душе же был ток неизведанный чувства;
     174
     этот  смутный и сладостный ток ощущал  он в себе и в прошлые времена...
правда, как-то глухо, далеко. Но с той самой поры, как в ангеле Пери вызывал
он  безыменные трепеты своим  поведением, в  нем самом открылись  безыменные
трепеты:  будто он призвал  из  таинственных недр своих глухо  бившие  силы,
будто  в нем  самом  разорвался  эолов  мешок, и  сыны нездешних  порывов на
свистящих  бичах  повлекли его через  воздух  в  какие-то  странные  страны.
Неужели же состояние  это знаменует возврат только  чувственных возбуждений?
Может быть -- то любовь? Но любовь отрицал он.
     Уже он озирался тревожно, ища на дорожках знакомое очертание, в меховой
черной шубке с меховой черной муфточкой; но не было -- никого; неподалеку на
лавочке там какая-то развалилась  кутафья 7. Вдруг кутафья  та  с
лавочки поднялась, - мгновение потопталась на месте и пошла на него.
     -- "Вы меня... не узнали?"
     -- "Ах, здравствуйте!"
     -- "Вы, кажется, и сейчас не узнаете меня? да, ведь, я -- Соловьева".
     -- "Как же, помилуйте, вы -- Варвара Евграфовна!"
     -- "Ну, так сядемте здесь, на лавочке..."
     Николай Аполлонович мучительно опустился с ней рядом: ведь свидание ему
назначалось именно  в этой аллейке; и  вот -- это несчастное обстоятельство!
Николай  Аполлонович стал  раздумывать,  как  скорей  отсюда  спровадить эту
кутафью;  все  ища знакомого  очертания,  озирался  он направо,  налево;  но
знакомого очертания еще не было видно.
     В  ноги им  сухая дорожка начинала кидаться желто-бурым и  червоточивым
листом;  как-то матово  там  протянулась, прямо вставши в стальной горизонт,
темноватая  сеть  перекрещенных  сучьев;  иногда  темноватая  сеть  начинала
гудеть; иногда темноватая сеть начинала качаться.
     -- "Вы получили мою записку?"
     -- "Какую записку?"
     -- "Да записку с подписью "С""
     -- "Как, это вы мне писали?"
     -- "Ну да же..."
     "Но причем же тут С?"
     "Как при чем? Ведь фимилия моя -- Соловьева..."
     Все  рухнуло,  а  он-то,  а  он-то!  Безыменные  трепеты  как-то  вдруг
опустились на дно.
     175
     -- "Чем могу вам служить?"
     --  "Я...  я   хотела,  я   думала,   получили  ли  вы  одно  маленькое
стихотворение за подписью Пламенная Душа?"
     -- "Нет, не получал".
     --  "Как же  так? неужели письма  мои  полиция перлюстрирует? Ах, какая
досада! Без этого стихотворного  отрывка мне, признаться, так трудно вам все
это объяснить. Я хотела бы вас спросить кое-что о жизненном смысле..."
     ...............................................................
     -- "Извините, Варвара Евграфовна, у меня нет времени".
     -- "Как же так? Как же так?"
     -- "До свиданья! Вы меня, пожалуйста, извините,-- мы назначим для этого
разговора более удобное время. Не правда ли?"
     Варвара Евграфовна нерешительно потянула его за меховой край шинели; он
решительно встал; она встала за ним; но еще решительней  протянул он ей свои
надушенные пальцы, прикоснувшись краем округленных ногтей к ее красной руке.
Она не успела что-либо  в ту минуту придумать, чтоб его задержать; а уж он в
совершенной досаде бежал от нее, запахнувшись надменно  и огорченно,  и уйдя
лицом в меха николаевки. Листья трогались с места медлительно, желтоватыми и
сухими  кругами  окружали  полы шинели;  но  суживались  круги,  беспокойнее
завивались  винтами,  все живей  танцевал  золотой,  что-то  шепчущий  винт.
Крутень листьев стремительно завивался, переметывался  и  бежал, не крутясь,
как-то вбок, как-то вбок; красный лапчатый лист чуть-чуть тронулся, подлетел
и  простерся.  Как-то  матово  там  протянулась,  прямо  вставши  в стальной
горизонт, темноватая  сеть из перекре щенных сучьев; в эту сеть он прошел; и
когда он  прошел в  эту  сеть, то  воро н оголтелая  стая вспорхнула и стала
кружиться над  крышей Петровского домика; темноватая сеть начинала качаться;
темноватая сеть начинала гудеть;  и  слетали какие-то робко-унылые звуки;  и
сливались  все в  один  звук -- в звук органного гласа. А вечерняя атмосфера
густела; вновь казалось душе, будто не  было настоящего; будто эта  вечерняя
густота из-за тех вон деревьев трепетно озарится зелено-светлым  каскадом; и
там,  во   всем  огненном,  ярко-красные   егеря,  протянувши  рога,   опять
мелодически извлекут из зефиров органные волны.
     176

МАДАМ ФАРНУА

     И поздненько же  ангел  Пери сегодня  изволил открыть из  подушек  свои
невинные глазки;  но глазки  слипались;  а в  головке явственно  развивалась
глухо-тупая боль; ангел Пери изволил  долго  еще  пребывать в  дремоте;  под
кудрями роились все какие-то невнятности,  беспокойства,  полунамеки: первой
полною мыслью была  мысль о  вечере:  что-то  будет!  Но когда  она пыталась
развить эту мысль, ее глазки окончательно слиплись  и опять пошли в какие-то
невнятности, беспокойства,  полунамеки; и из этих  неясностей вновь восстало
единственно:  Помпадур, Помпадур, Помпадур,--  а  что Помпадур?  Но душа  ей
светло  осветила то  слово: костюм  в  духе мадам  Помпадур  8 --
лазурный,  цветочками,  кружева валансьен,  серебристые  туфли,  помпоны!  О
костюме в стиле  мадам  Помпадур  на  днях она долго  так  спорила со  своею
портнихой;  мадам Фарнуа  все  никак  не  хотела  ей  уступить  относительно
блондов9;  говорила: "И  зачем это б л о  н  д ы?" Но как же  без
блондов? По мнению мадам  Фарнуа, б л  о н д ы должны выглядеть так-то, быть
тогда-то; и совсем не так должны были выглядеть б л о н д ы, по мнению Софьи
Петровны. Мадам Фарнуа ей сначала сказала: "Моего вкуса, вашего вкуса,-- ну,
как же не быть стилю мадам Помпадур!"  Но Софья Петровна уступить не хотела;
и мадам  Фарнуа  обиженно  предложила обратно ей  взять материал. Отнесите в
Maison  Tricotons 10: "Там, мадам, вам не станут перечить..."  Но
отдать в  Maison Tricotons:-- фи,  фи, фи! И блонды оставили, как оставили и
иные спорные  пункты относительно  стиля мадам Помпадур: например,  для  рук
легкая chapeau Berg re 11, но без юбки-панье 12 нельзя
было никак обойтись.
     Так и поладили.
     Углубляясь  в думы о мадам Фарнуа, Помпадур и Maison  Tricotons,  ангел
Пери мучительно чувствовал, что опять  все  не то, что-то  такое  случилось,
после чего должны испариться и мадам Фарнуа, и Maison Tricoton; но пользуясь
полусном,  она  сознательно не  хотела ловить ускользнувшего  впечатленья от
действительных  происшествий  вчерашнего   дня;  наконец  она  вспомнила  --
всего-то только два слова: домино и п и с  ь м о; и  она вскочила с постели,
заломила руки
     177
     в беспредметном томлении; было третье еще какое-то слово, с ним вчера и
заснула она.
     Но  ангел  Пери  не  вспомнил третьего  слова;  третьим  словом,  ведь,
одинаково были бы совершенно невзрачные звуки: муж, офицер, подпоручик.
     О двух первых словах ангел Пери до вечера решил твердо не думать;  а на
третье, невзрачное слово  -- обращать вниманья не стоило. Но как раз  на это
невзрачное слово натолкнулась она;  ибо только-только успела она пропорхнуть
в гостиную из  своей душной спаленки и с совершенной невинностью разлететься
в мужнину комнату, полагая, что муж, офицер, подпоручик Лихутин, как всегда,
ушел  заведовать  провиантом,-- вдруг: к величайшему  ее  удивлению  комната
этого подпоручика  на ключ  оказалась запертой  от  нее: подпоручик Лихутин,
вопреки всем обычаям, вопреки тесному помещению, удобству, здравому смыслу и
честности,-- там засел, очевидно.
     Тут только вспомнила она  безобразную вчерашнюю  сцену;  и  с  надутыми
губками хлопнула спаленной дверью (он замкнулся на ключ, и  она замкнется на
ключ). Но, замкнувшись на ключ, увидала она и расколотый столик
     -- "Барыня, вам прикажете в комнату кофей?"
     -- "Нет, не надо..."
     ...............................................................
     -- "Барин, вам прикажете в комнату кофей?"
     -- "Нет, не надо".
     ...............................................................
     -- "Кофей, барин, остыл".
     Молчание.
     -- "Барыня, там пришли, барыня!"
     -- "От мадам Фарнуа?"
     "Нет, от прачки!"
     Молчание.
     ...............................................................
     В   часу  шестьдесят  минут;  минута  же  вся  состоит  из  секундочек;
секундочки убегали,  составляя минуты; грузные повалили минуты;  и  тащились
часы.
     Молчание.
     Среди дня тут звонил желтый Ее  Величества кирасир барон Оммау-Оммергау
с двухфунтовой бонбоньеркою шоколада от Крафта13. От двухфунтовой
бонбоньерки не отказались; но ему отказали.
     178
     Около двух часов пополудни тут звонил синий Его Величества кирасир граф
Авен  с  бонбоньеркою  от  Балле14; бонбоньерку приняли,  но  ему
отказали.
     Отказали и лейб-гусару в высокой меховой шапке; гусар потрясал султаном
и стоял с махровым кустом хризантем лимонного яркого цвета; он сюда  заходил
после Авена в начале пятого часа.
     Прилетел  и  Вергефден  с ложею  в  Мариинский театр.  Не прилетел лишь
Липпанченко: не был Липпанченко.
     Наконец, поздно вечером, в исходе десятого часа, появилась девчонка  от
мадам  Фарнуа  с преогромной картонкою;  ее  приняли  тотчас;  но  когда  ее
принимали и в  передней по  этому  поводу возникло хихиканье,  дверь спальни
щелкнула,  и  оттуда  просунулась  любопытно  заплаканная головка;  раздался
рассерженный, торопливый крик:
     -- "Несите скорей".
     Но  тогда  же  щелкнул  и  замок  в  кабинете; из  кабинета просунулась
какая-то  косматая  голова:  поглядела  и  спряталась.  Неужели  же  это был
подпоручик?

ПЕТЕРБУРГ УШЕЛ В НОЧЬ

     Кто  не  помнит вечера  перед памятной ночью?  Кто  не помнит грустного
отлетания того дня на покой?
     Над  Невой  бежало  огромное  и  багровое солнце  за  фабричные  трубы:
петербургские здания подернулись тончайшею дымкой и будто затаяли, обращаясь
в легчайшие, аметистово-дымные кружева; и от стекол оконных прорезался всюду
златопламенный отблеск; и  от  шпицев высоких зарубинился блеск. Все обычные
тяжести --  и уступы, и выступы -- убежали в горящую пламенность: и подъезды
с кариатидами, и карнизы кирпичных балконов.
     Яростно закровавился  рыже-красный  Дворец 15;  этот  старый
Дворец еще строил Растрелли; нежною  голубою стеной встал тогда  этот старый
Дворец в белой стае колонн; бывало, с любованием оттуда  открывала окошко на
невские  дали  покойная  императрица   Елизавета  Петровна.  При  император