ем..."
     -- "Уж ешьте вы, ешьте: так-то правильней..."
     ...............................................................
     -- "Вот-с Александр Иванович, вот-с что, родной мой, этот вы узелок" --
Липпанченко покосился -- "снесете немедленно к Николаю Аполлоновичу".
     -- "Аблеухову?"
     -- "Да: к нему -- на хранение".
     -- "Но позвольте: на хранении узелок может лежать у меня..."
     --  "Неудобно:  вас  могут   схватить;  там  же  будет  в  сохранности.
Как-никак,  дом   сенатора  Аблеухова...  Кстати:  слышали  вы  о  последнем
ответственном слове почтенного старичка?.."
     Тут толстяк наклонившися зашептал что-то на ухо моему незнакомцу:
     -- "Шу-шу-шу..."
     46
     -- "Аблеухова?"
     -- "Шу...".
     -- "Аблеухову?.."
     -- "Шу-шу-шу..."
     -- "С Аблеуховым?.."
     -- "Да, не  с сенатором, а с сенаторским сыном: коли будете у него, так
уж, сделайте  милость,  ему передайте заодно  с узелком -- это вот письмецо:
тут вот..."
     Прямо  к лицу  незнакомца приваливалась Липпанченки узколобая голова; в
орбитах   затаились  пытливо  сверлящие  глазки;  чуть  вздрагивала  губа  и
посасывала воздух.  Незнакомец  с  черными  усиками прислушивался к шептанию
толстого  господина,  стараясь  расслышать  внимательно  содержание  шепота,
заглушаемого  ресторанными  голосами;  ресторанные  голоса  покрывали  шепот
Липпанченко;  что-то чуть  шелестело из  отвратительных губок (будто  шелест
многих  сот  муравьиных  членистых лапок  над  раскопанным  муравейником)  и
казалось,  что шепот тот  имеет страшное содержание, будто  шепчутся здесь о
мирах и планетных  системах;  но стоило  вслушаться  в  шепот, как  страшное
содержание шепота оказывалось содержанием, будничным:
     -- "Письмецо передайте..."
     -- "Как, разве Николай Аполлонович находится в особых сношениях?"
     Особа прищурила глазки и прищелкнула язычком.
     -- "Я же думал, что все сношения с ним -- через меня..."
     -- "А вот видите -- нет..."
     ...............................................................
     Кругом раздавалось:
     -- "Ешь, ешь, друг..."
     -- "Отхвати-ка мне говяжьего студню".
     -- "В пище истина..."
     -- "Что есть истина?"
     -- "Истина -- естина..."45
     -- "Знаю сам..."
     -- "Коли знаешь, так ладно: подставляй тарелку и ешь..."
     Темно-желтая  пара Липпанченки  напомнила незнакомцу темно-желтый  цвет
обой его  обиталища  на  Васильевском Острове --  цвет,  с которым связалась
бессонница и весенних, белых, и сентябрьских, мрачных, ночей; и,
     47
     должно быть, та злая бессонница вдруг в памяти ему вызвала одно роковое
лицо с узкими, монгольскими глазками; то лицо на него многократно глядело  с
куска его желтых  обой. Исследуя днем это место, незнакомец усматривал  лишь
сырое  пятно,  по   которому  проползала  мокрица.  Чтоб  отвлечь  себя   от
воспоминаний  об  измучившей  его  галлюцинации,   незнакомец  мой  закурил,
неожиданно для себя став болтливым:
     "Прислушайтесь к шуму..."
     "Да, изрядно шумят".
     "Звук шума на "и", но слышится "ы"..."
     Липпанченко, осовелый, погрузился в какую-то думу.
     -- "В звуке "ы" слышится что-то тупое и склизкое...
     Или я ошибаюсь?.."
     -- "Нет, нет: нисколько",-- не  слушая, Липпанченко пробурчал  и на миг
оторвался от выкладок своей мысли...
     -- "Все слова  на е р ы тривиальны до безобразия: не то "и"; "и-и-и" --
голубой небосвод, мысль, кристалл; звук и-и-и вызывает во мне  представление
о загнутом  клюве  орлином; а слова  на "е р ы" тривиальны;  например: слово
рыба;  послушайте:  р-ы-ы-ы-ба,  то  есть  нечто  с  холодною   кровью...  И
опять-таки м-ы-ы-ло:  нечто склизкое; глыбы --  бесформенное:  тыл  -- место
дебошей..." 46.
     Незнакомец   мой  прервал  свою   речь:  Липпанченко  сидел  перед  ним
бесформенной глыбою; и д ы м от его папиросы  осклизло обмыливал  атмосферу:
сидел Липпанченко  в  облаке;  незнакомец  мой на него посмотрел  и  подумал
"тьфу, гадость -- татарщина"... Перед ним сидело просто какое-то "Ы"...
     ...............................................................
     С соседнего столика кто-то, икая, воскликнул:
     -- "Ерыкало ты, ерыкало!..."
     -- "Извините, Липпанченко: вы не монгол?"
     -- "Почему такой странный вопрос?.."
     -- "Так, мне показалось..."
     -- "Во всех русских ведь течет монгольская кровь..."
     ...............................................................
     А к соседнему столику привалило толстое  пузо;  и  с  соседнего столика
поднялось пузо навстречу...
     -- "Быкобойцу Анофриеву!.."
     -- "Почтение!"
     -- "Быкобойцу городских боен... Присаживайтесь..."
     48
     -- "Половой!.."
     -- "Ну, как у вас?.."
     "Половой: поставь-ка "Сон Негра"..." 47
     И  трубы  машины  мычали  во  здравие  быкобойца,  как  бык  под  ножом
быкобойца.

КАКОЙ ТАКОЙ КОСТЮМЕР?

     Помещение  Николая  Аполлоновича состояло из комнат:  спальни, рабочего
кабинета, приемной.
     Спальня: спальню огромная занимала кровать; красное, атласное одеяло ее
покрывало -- с кружевными накидками на пышно взбитых подушках.
     Кабинет  был  уставлен  дубовыми  полками,  туго набитыми книгами, пред
которыми на  медных колечках легко  скользил  шелк; заботливая рука то вовсе
могла скрыть от  взора  содержимое  полочек, то, наоборот,  обнаружить  ряды
черных кожаных корешков, испещренных надписями: "Кант"48.
     Кабинетная  мебель была темно-зеленой  обивки; и прекрасен  был бюст...
разумеется, Канта же.
     Два уже года  Николай  Аполлонович не  поднимался раньше полудня. Два с
половиною ж года  пред тем пробуждался он ранее: пробуждался в девять часов,
в половине  десятого появляясь в мундире, застегнутом наглухо, для семейного
распивания кофея.
     Два с половиною года назад Николай Аполлонович не расхаживал по дому  в
бухарском халате; ермолка не украшала его восточную гостиную комнату;  два с
половиною  года  назад Анна  Петровна, мать Николая Аполлоновича  и  супруга
Аполлона  Аполлоновича, окончательно покинула  семейный  очаг, вдохновленная
итальянским  артистом;  после же бегства  с артистом  на паркетах  домашнего
остывающего  очага  Николай   Аполлонович   появился   в  бухарском  халате:
ежедневные  встречи  папаши  с сынком за утренним  кофеем как-то  сами собою
пресеклись. Кофе Николаю Аполлоновичу подавалось в постель.
     И значительно ранее сына изволил откушивать кофе Аполлон Аполлонович.
     Встречи  папаши с сынком  происходили  лишь за обедом и то:  на краткое
время; между тем с утра на Аполлоновиче стал появляться халат; завелись
     49
     татарские туфельки, опушенные мехом; на голове же появилась ермолка.
     И блестящий молодой человек превратился в восточного человека.
     Николай Аполлонович  только  что  получил письмо;  письмо  с незнакомым
почерком:  какие-то  жалкие  вирши  с  любовно-революционным  оттенком  и  с
разительной подписью: "Пламенеющая душа" 49.  Желая  для точности
ознакомиться с содержанием виршей, Николай Аполлонович  беспомощно заметался
по  комнате,  разыскивая  очки,  перебирая  книги,  перья,  ручки  и  прочие
безделушки и бормоча сам с собою:
     -- "А-а... Где же очки?.."
     -- "Черт возьми..."
     -- "Потерял?"
     -- "Скажите, пожалуйста".
     -- "А?.."
     Николай  Аполлонович,  так же как  и Аполлон  Аполлонович, сам  с собой
разговаривал.
     Движения     его     были     стремительны,    как     движения     его
высокопревосходительного  папаши;  так   же,   как  и  Аполлон  Аполлонович,
отличался   он  невзрачным  росточком,   беспокойным  взглядом  беспрестанно
улыбавшегося лица; когда же он погружался  в серьезное созерцание чего бы то
ни было, то взгляд этот медленно окаменевал: сухо, четко и холодно выступали
линии совершенно  белого  его лика,  подобного иконописному, поражая особого
рода  благородством  аристократизма: благородство  в лице  выявлял  заметным
образом лоб  -- точеный, с надутыми жилками:  быстрая  пульсация этих  жилок
явственно отмечала на лбу преждевременный склероз.
     Синеватые  жилки  совпали  с  синевою   вокруг  громадных,   будто   бы
подведенных глаз какого-то темно-василькового цвета  (лишь в минуты волнений
черными становились глаза от расширенности зрачков).
     Николай Аполлонович был  перед нами  в  татарской  ермолке; но сними ее
он,--  предстала бы  шапка  бело-льняных волос, омягчая холодную эту,  почти
суровую внешность  с напечатленным упрямством; трудно было  встретить волосы
такого  оттенка  у взрослого  человека;  часто встречается  этот редкий  для
взрослого оттенок у крестьянских младенцев -- особенно в Белоруссии.
     Бросив небрежно письмо, Николай Аполлонович сел  пред раскрытою книгою;
и вчерашнее чтение отчетливо возникало пред ним (какой-то
     50
     трактат).  Вспомнилась  и  глава,  и  страница:  припоминался  и  легко
проведенный  зигзаг округленного ногтя; ходы изгибные мыслей  и свои пометки
--  карандашом на полях; лицо его теперь  оживилось, оставаясь  и строгим, и
четким: одушевилося мыслью.
     Здесь,  в  своей  комнате,  Николай  Аполлонович  воистину  вырастал  в
предоставленный себе самому центр -- в серию из центра истекающих логических
предпосылок, предопределяющих мысль, душу и вот этот  вот стол:  он  являлся
здесь  единственным  центром  вселенной,  как мыслимой, так  и  не мыслимой,
циклически протекающей во всех эонах времени 50.
     Этот центр -- умозаключал.
     Но   едва  удалось  Николаю  Аполлоновичу  сегодня  отставить  от  себя
житейские мелочи  и пучину всяких невнятностей, называемых миром и жизнью, и
едва  Николаю  Аполлоновичу удалось  взойти к себе самому,  как  невнятность
опять  ворвалась  в мир  Николая Аполлоновича; и в невнятности  этой позорно
увязло  самосознание: так свободная муха,  перебегающая по  краю тарелки  на
шести своих лапках, безысходно вдруг увязает и лапкой, и крылышком в  липкой
гуще медовой.
     Николай Аполлонович оторвался от книги: к нему постучали:
     -- "Ну?.."
     -- "Чт  такое?"
     Из-за двери раздался глухой и почтительный голос.
     -- "Там-с..."
     -- "Вас спрашивают-с..."
     Сосредоточиваясь в  мысли,  Николай  Аполлонович запирал  на ключ  свою
рабочую  комнату:  тогда ему  начинало казаться,  что  и  он,  и комната,  и
предметы той комнаты перевоплощались мгновенно из предметов реального мира в
умопостигаемые символы чисто  логических  построений; комнатное пространство
смешивалось с его потерявшим  чувствительность телом в  общий  бытийственный
хаос, называемый  им вселенной; а сознание Николая Аполлоновича, отделясь от
тела,  непосредственно  соединялося с  электрической  лампочкой  письменного
стола,  называемой  "солнцем  сознания".  Запершися  на  ключ  и  продумывая
положения своей шаг за  шагом возводимой к единству  системы, он  чувствовал
тело свое пролитым  во "вселенную", то есть  в комнату; голова же этого тела
смещалась в
     51
     головку   пузатенького  стекла  электрической   лампы   под  кокетливым
абажуром.
     И сместив себя  так, Николай Аполлонович становился воистину творческим
существом.
     Вот  почему  он  любил запираться:  голос, шорох  или шаг  постороннего
человека,  превращая вселенную в комнату, а сознание --  в лампу, разбивал в
Николае Аполлоновиче прихотливый строй мыслей.
     Так и теперь.
     -- "Чт  такое?"
     -- "Не слышу..."
     Но из дали пространств ответствовал голос лакея:
     "Там пришел человек".
     ...............................................................
     Тут лицо Николая Аполлоновича приняло вдруг довольное выражение:
     -- "А, так это от костюмера: костюмер принес мне костюм..."
     Какой такой костюмер?
     Николай Аполлонович, подобравши полу  халата, зашагал  по направлению к
выходу; у лестничной балюстрады Николай Аполлонович перегнулся и крикнул:
     -- "Это -- вы?.."
     -- "Костюмер?"
     -- "От костюмера?"
     -- "Костюмер прислал мне костюм?"
     И опять повторим от себя: какой такой костюмер?
     ...............................................................
     В комнате Николая  Аполлоновича появилась кардонка, Николай Аполлонович
запер  двери  на ключ; суетливо он разрезал бечевку; и приподнял он  крышку;
далее, вытащил из кардонки: сперва  масочку с черною кружевной бородой, а за
масочкой вытащил Николай Аполлонович пышное ярко-красное домино, зашуршавшее
складками.
     Скоро он стоял перед зеркалом -- весь атласный и красный 51,
приподняв   над   лицом   миниатюрную  масочку;   черное   кружево   бороды,
отвернувшися,  упадало  на  плечи,  образуя справа и  слева по причудливому,
фантастическому крылу; и из черного кружева крыльев из полусумрака комнаты в
зеркале на  него  поглядело  мучительно-странно --  то, само: лицо  --  его,
самого;  вы сказали  бы, что там в зеркале на себя самого не  глядел Николай
Аполлонович, а неведомый, тоскующий -- демон пространства.
     52
     После этого маскарада Николай Аполлонович с чрезвычайно довольным лицом
убрал обратно в кардонку сперва красное домино, а за ним и черную масочку.

МОКРАЯ ОСЕНЬ

     Мокрая  осень   летела   над   Петербургом;   и  невесело  так   мерцал
сентябревский денек.
     Зеленоватым  роем  проносились  там  облачные  клоки;  они  сгущались в
желтоватый  дым, припадающий  к крышам угрозою. Зеленоватый  рой  поднимался
безостановочно  над  безысходною  далью  невских  просторов;  темная  водная
глубина  сталью  своих  чешуи  билась в  граниты; в  зеленоватый  рой убегал
шпиц... с петербургской стороны.
     Описав в небе траурную дугу, темная полоса копоти высоко встала от труб
пароходных; и хвостом упала в Неву.
     И бурлила Нева, и кричала отчаянно там свистком загудевшего пароходика,
разбивала  свои  водяные,  стальные щиты о  каменные быки; и лизала граниты;
натиском  холодных  невских  ветров  срывала она  картузы,  зонты,  плащи  и
фуражки. И  повсюду в воздухе  взвесилась  бледно-серая гниль; и  оттуда,  в
Неву, в бледно-серую гниль,  мокрое изваяние  Всадника со скалы  все так  же
кидало тяжелую, позеленевшую медь.
     И на  этом  мрачнеющем  фоне хвостатой  и  виснущей  копоти над  сырыми
камнями  набережных  перил, устремляя  глаза  в  зараженную бациллами мутную
невскую воду, так  отчетливо  вылепился силуэт Николая Аполлоновича  в серой
николаевской  шинели  и в  студенческой  на  бок  надетой фуражке.  Медленно
подвигался  Николай  Аполлонович  к  серому,  темному  мосту,  не  улыбался,
представляя собой довольно смешную фигуру: запахнувшись в шинель, он казался
сутулым  и  каким-то  безруким  с пренелепо  плясавшим  по  ветру  шинельным
крылом52.  У большого черного  моста  остановился  он. Неприятная
улыбка на мгновение вспыхнула на лице его и угасла; воспоминанья о неудачной
любви  охватили его, хлынувши натиском холодного ветра;  Николай Аполлонович
вспомнил одну туманную ночь; тою ночью он перегнулся через перила; обернулся
и увидел, что никого нет;  приподнял ногу; и резиновой гладкой калошей занес
ее над  перилами, да...  так  и остался: с приподнятою  ногой; казалось  бы,
дальше должны были и
     53
     воспоследовать следствия;  но... Николай Аполлонович продолжал стоять с
приподнятою  ногой.  Через  несколько мгновений Николай  Аполлонович опустил
свою ногу.
     Вот тогда-то созрел  у него необдуманный  план: дать  ужасное  обещание
одной легкомысленной партии.
     Вспоминая  теперь  этот  свой неудачный  поступок,  Николай Аполлонович
неприятнейшим образом улыбался, представляя собой довольно  смешную  фигуру:
запахнувшись в шинель,  он казался сутулым и каким-то безруким с заплясавшим
по  ветру  длинным, шинельным крылом;  с таким видом  свернул он на Невский;
начинало смеркаться; кое-где в витрине поблескивал огонек.
     -- "Красавец",-- постоянно слышалось вокруг Николая Аполлоновича...
     -- "Античная маска..."
     -- "Аполлон Бельведерский".
     -- "Красавец..."
     Встречные дамы по всей вероятности так говорили о нем.
     -- "Эта бледность лица..."
     -- "Этот мраморный профиль..."
     -- "Божественно..."
     Встречные дамы по всей вероятности так говорили друг другу.
     Но если  бы Николай  Аполлонович с дамами пожелал вступить  в разговор,
про себя сказали бы дамы:
     -- "Уродище..."
     Где  с  подъезда насмешливо  полагают лапу на серую гранитную  лапу два
меланхолических льва54,--там,  у этого места, Николай Аполлонович
остановился и удивился, пред собою увидевши спину прохожего офицера; путаясь
в полах шинели, он стал нагонять офицера:
     -- "Сергей Сергеевич?"
     Офицер (высокий блондин с остроконечной бородкою) обернулся  и  с тенью
досады  смотрел выжидательно  сквозь синие очковые стекла,  как,  путаясь  в
полах шинели,  косолапо к  нему повлеклась студенческая фигурка от знакомого
места, где с  подъезда  насмешливо полагают лапу на лапу два меланхолических
льва  с  гладкими  гранитными гривами.  На мгновенье  будто  какая-то  мысль
осенила лицо  офицера; по выражению дрогнувших губ можно  было бы  подумать,
что офицер волновался; будто он колебался: узнать ему или нет.
     54
     -- "А... здравствуйте... Вы куда?"
     --  "Мне на  Пантелеймоновскую",  -- солгал  Николай  Аполлонович, чтоб
пройти с офицером по Мойке.
     -- "Пойдемте, пожалуй..."
     -- "Вы куда?" --  вторично солгал Николай Аполлонович, чтоб пройтись  с
офицером по Мойке.
     -- "Я -- домой".
     -- "Стало быть, по пути".
     Между  окнами  желтого,  казенного  здания  над  обоими  Йовисали  ряды
каменных львиных  морд; каждая морда висела над гербом, оплетенным гирляндой
из камня.
     Точно стараясь  не  касаться  какого-то  тяжелого  прошлого,  оба  они,
перебивая друг друга,  озабоченно заговорили друг с другом: о погоде, о том,
что  волнения  последних  недель отразились  на  философской работе  Николая
Аполлоновича,  о плутнях,  обнаруженных  офицером  в  провиантской  комиссии
(офицер заведовал, где-то там, провиантом).
     Между  окнами  желтого,  казенного  здания  над  обоими  повисали  ряды
каменных морд; каждая висла над гербом, оплетенным гирляндою.
     Так проговорили они всю дорогу.
     И  вот уже -- Мойка: то  же  светлое, трехэтажное  пятиколонное  здание
александровской  эпохи; и та же все  полоса  орнаментной  лепки  над  вторым
этажом: круг за кругом; в круге же римская каска на перекрещенных мечах. Они
миновали уж  здание;  вон  за  зданием  --  дом;  и вон  --  окна...  Офицер
остановился у дома и отчего-то вдруг вспыхнул; и вспыхнув, сказал:
     -- "Ну, прощайте... вам дальше?.."
     Сердце  Николая   Аполлоновича  усиленно   застучало;  что-то  спросить
собирался  он;  и  --  нет:  не  спросил;  он  теперь  стоял  одиноко  перед
захлопнутой дверью; воспоминанья о  неудачной любви, верней --  чувственного
влечения,-- воспоминания  эти  охватили  его; и сильнее забились  синеватые,
височные  жилки;  он  теперь   обдумывал  свою  месть:  надругательство  над
чувствами его  оскорбившей особы, проживающей в этом  подъезде; он обдумывал
свою месть вот уж около месяца; и -- пока об этом ни слова!
     То же светлое, пятиколонное здание с полосою орнаментной лепки: круг за
кругом; в круге же римская каска на перекрещенных мечах...
     ...............................................................
     55
     Огненным   мороком   вечером   залит  проспект.  Ровно  высятся  яблоки
электрических  светов  посередине.  По  бокам  же  играет  переменный  блеск
вывесок; здесь, здесь  и здесь вспыхнут вдруг рубины огней;  вспыхнут там --
изумруды. Мгновение: там -- рубины; изумруды же -- здесь, здесь и здесь.
     Огненным мороком вечером залит  Невский.  И горят  бриллиантовым светом
стены  многих  домов: ярко  искрятся  из алмазов сложенные слова: "Кофейня",
"Фарс",  "Бриллианты  Тэта",  "Часы  Омега".  Зеленоватая  днем,   а  теперь
лучезарная, разевает на Невский витрина свою огненную п