-
перепуганный до нельзя; ужас будет  там прятаться -- тот самый ужас, который
у новобрачной вспыхивал в ночь, когда Аполлон Аполлонович Аблеухов, статский
советник, впервые...
     446
     И так далее, и так далее...
     По оставлению им государственной службы эти парадные комнаты, вероятно,
позакроются тоже; стало быть, останется коридор с прилегающими --  комнатами
для него и комнатами  для сына; самая его жизнь ограничится коридором: будет
шлепать там  туфлями; и  -- будут: газетное чтение, отправление органических
функций, ни с  чем не сравнимое место, предсмертные мемуары и дверь, ведущая
в комнаты сына.
     Да, да, да!
     Подглядывать  в  замочную  скважину;   и   --  отскакивать,   услышавши
подозрительный шорох;  или --  нет: в соответственном месте провертеть шилом
дырочку; и --  ожидание не обманет: жизнь застенная сына перед ним откроется
с точно такою же точностью, с какой  открывается  взору часовой  разобранный
механизм. Вместо  государственных интересов его встретят новые интересы -- с
этого обсервационного пункта.
     Это все -- будет:
     -- "Доброе утро, папаша!"
     -- "Доброго, Коленька, утра!"
     И -- разойдутся по комнатам.
     И  -- тогда,  и  --  тогда: дверь  замкнувши  на ключ, он  приложится к
проверченной  дырочке,  чтобы  видеть и слышать и  порою дрожать, прерывисто
вздрогнуть   --   от   огненной,  обнаруженной  тайны;  тосковать,  бояться,
подслушивать: как они открывают  душу  друг другу --  Николай Аполлонович  и
незнакомец  тот, с  усиками;  ночью,  сбросивши  с  себя  одеяло,  будет  он
выставлять  покрытую испариной голову; и,  обсуждая  подслушанное,  будет он
задыхаться от  сердечных  толчков,  разрывающих сердце  на части,  принимать
лепешки и бегать... к ни с чем  не сравнимому месту: по коридору отшлепывать
туфлями вплоть до... нового утра.
     -- "Доброе утро!"
     "Так-с, Коленька..."
     ...............................................................
     Вот -- жизнь обывателя!
     Неодолимое  стремление  повлекло  его в  комнату сына;  робко скрипнула
дверь:  открылась  приемная  комната;  остановился он  на  пороге;  весь  --
маленький, старенький; теребил дрожащей рукою малиноватые кисти халата, 447
     обозревая  нескладицу:  и  клетку  с  зелеными  попугаями,  и  арабскую
табуретку с инкрустациями  из слоновой кости и меди; и видел -- нелепицу: во
все стороны по-развились с табуретки кипящие красные складки  пышно  павшего
домино, будто  бьющиеся  огни  и льющиеся  оленьи  рога --  прямо под голову
пятнистому  леопарду, распластанному на  полу, с оскаленной головой; Аполлон
Аполлонович  постоял,  пожевал  губами,   почесгл  будто   инеем  обсыпанный
подбородок  и  с омерзением  сплюнул  (историю  этого домино он ведь  знал);
шутовское  и  безголовое,  раскидалось  оно  атласными  полами  и  безрукими
рукавами; на суданской ржавой стреле была повешена масочка.
     Аполлону  Аполлоновичу  показалось,  что --  душно:  вместо  воздуха  в
атмосфере был  разлит  свинец; точно тут передумывались ужасные, нестерпимые
мысли... Неприятная комната!.. И -- тяжелая атмосфера!
     Вот  --  страдальчески  усмехнувшийся  рот, вот --  глаза  василькового
цвета,  вот  --  светом стоящие  волосы:  облеченный в мундир с  чрезвычайно
тонкою талией  и сжимая  в руке белолайковую перчатку,  Николай Аполлонович,
чисто  выбритый  (может быть, надушенный),  при  шпаге,  страдал из-за рамы:
Аполлон Аполлонович  внимательно посмотрел  на  портрет, писанный  последней
минувшей весною, и -- прошествовал в соседнюю комнату.
     Незапертый  письменный стол поразил внимание Аполлона Аполлоновича: там
был выдвинут  ящичек; Аполлон Аполлонович  возымел инстинктивное любопытство
(рассмотреть  его  содержание);  быстрыми шагами  подбежал он  к письменному
столу и схватил -- огромный на столе забытый портрет,  который он завертел с
глубочайшей  задумчивостью (рассеянность отвлекла  его мысль  от  содержания
ящичка); портрет изображал какую-то даму -- брюнетку...
     Рассеянность проистекала  от созерцания  одной  высокой материи, потому
что  материя эта  развернулась  в  мыслительный ход,  по которому устремился
сенатор; этот ход не имел ничего общего  с  комнатой  сына, ни со стоянием в
комнате  сына,   куда  Аполлон  Аполлонович,   вероятно,  проник  машинально
(неодолимое стремление -- машинальный поступок); машинально потом опустил он
глаза  и увидел, что  рука  его вертит уже  не портрет,  а какой-то  тяжелый
предмет,  в то время как  мысль обозревает тот тип государственных деятелей,
которые в
     448
     просторечии имеют быть названы карьеристами, с  представителем  коих он
имел несчастие объясняться недавно: при покойном министре были они солидарны
с ним, а теперь они его -- Аблеухова -- собираются...
     Что  собираются?
     Тяжелый  предмет напоминал  по форме сардинницу; он  был  вытащен рукою
сенатора  машинально;  машинально  схватил  Аполлон  Аполлонович  кабинетный
портрет, а очнулся  от мысли  -- с круглогранным предметом: и  в нем  что-то
дзанкнуло; менее всего тут сенатор вспомнил о бездне  (мы  над бездною часто
пьем кофе со сливками) 42, но рассматривал  круглогранный предмет
с  величайшим вниманием,  наклонив над ним голову и слушая тикание  часиков:
часовой механизм -- в тяжелой сардин-нице...
     Предмет ему не понравился...
     Предмет  с собой он  понес для более  детального  рассмотрения  -- чрез
коридор  в гостиную  комнату,--  склонив  над  ним голову и напоминая серую,
мышиную кучу; в это  время  он  думал  о  все  том  же типе  государственных
деятелей;  люди  этого типа  для защиты  себя  от ответственности защищаются
пустейшими фразами, вроде "как известно", когда ничего еще не известно, или:
"наука нас учит", когда наука не учит (мысль его всегда струила какие-то яды
на враждебную партию)...
     Аполлон Аполлонович пробежал с предметом к тому  краю гостиной,  где на
львиных ногах поднялся инкрустированный столик; чопорно со стола поднималась
там длинноногая  бронза;  на  китайский лаковый он подносик положил  тяжелый
предмет,  наклоняя  лысую  голову, над которою  ламповый  абажур  расширялся
стеклом бледно-фиолетовым и расписанным тонко.
     Но стекло потемнело от времени;  и тонкая роспись  потемнела от времени
тоже.
     ...............................................................

     НЕДООБЪЯСНИЛСЯ

     Николай Аполлонович, влетев в кабинетик Лихутина, грянулся каблуками со
всего  размаху  о  пол;  сотрясение  это  передалося  в  затылок;  задрожали
поджилки; он невольно  упал на  колени, протрамбовывая темно-зеленым  сукном
неприятно скользкий паркет; и -- ушибся.
     449
     Упал и... --
     --  тотчас привскочил, тяжело  дыша и  хромая,  бросился  с перепугу  к
дубовому тяжелому креслу,  представляя  собой мешковатую и  довольно смешную
фигуру  с  дрожащею  челюстью, с явно дрожап;ими  пальцами и  с единственным
инстинктивным стремлением --поспеть: поспеть ухватиться за кресло,  чтобы  в
случае нападения и сзади торопливо  забегать вокруг кресла, перелетая туда и
сюда  за туда и  сюда  перелетающим, беспощадным  противником, все  движенья
которого  напоминали  конвульсии  страдающих  водобоязнью   людей;   поспеть
ухватиться за кресло!..
     Или  же,  вооружившись тем креслом, опрокинуть противника,  и  пока тот
забйется  под тяжелыми  дубовыми ножками,  броситься поскорее  к окну (лучше
грохнуться  из  второго  этажа  на  улицу,   разбив  вдребезги  стекла,  чем
оставаться наедине с... с...)...
     Тяжело дыша и хромая, бросился он к дубовому креслу.
     Но едва добежал  он до кресла,  как горячее дыхание подпоручика обожгло
ему  шею;  обернувшись,  он  успел разглядеть  перекошенный  блеклый  рот  и
пятипалую руку, готовую упасть на плечо: багровеющее от бешенства лицо, лицо
мстителя, с напряженными жилами на него  уставилось  окаменевающим глазом; в
том   безобразном  лице   не  узнал  бы  никто  мягкого   лица  подпоручика,
уравновешенно отпускающего за фифкою фифку.  Пятипалая не рука, а  громадная
лапа, непременно упала бы Аблеухову на плечо, изломавши плечо; но он вовремя
перепрыгнул через кресло.
     Пятипалая лапа упала на кресло.
     И  треснуло  кресло; на земь  грохнуло кресло;  раздался  над ушами  --
неповторяемый, никогда еще не услышанный, нечеловеческий звук:
     -- "Потому что тут обречена погибнуть человеческая душа!"
     И угловатое тело полетело за отлетевшей фигуркою; из слюной брызнувшего
ротового отверстия  пачкою  рас-трещавшихся хрипов  вырывались, клокотали  и
рвались тонкие, петушиные ноты -- безголосые и какие-то красные...
     450
     --  "Потому  что... я...  вмешался...  понимаете?  Во все  это  дело...
Дело... это... Понимаете?...
     --  "Потому  что...  я... вмешался...  понимаете?  Во  все  это дело...
Дело... это... Понимаете?..  Дело это  такое...  Дело мое сторона... То есть
нет: не сторона... Да понимаете ли?.."
     И обезумевший подпоручик, настигнувши жертву, приподнял над согнувшейся
в  три  погибели  фигуркою, ожидавшей затрещины, две трепетавших ладони (под
согбенной  спиною  все  тщилась фигурка  укрыть свою  потную голову), нервно
сжала  в  кулаки,  повисая всем  корпусом над ежившимся  у него  под  руками
комочком  из  мускулов; комочек  же с трусливо  оскаленным ртом изгибался  и
кланялся, повторяя все ритмы рук и защищая ладонью свою правую щеку:
     --  "Понимаю, понимаю... Сергей Сергеевич, успокойтесь",--  выпискивало
из комочка, -- "да тише же, умоляю вас, тише: голубчик, да умоляю же вас..."
     Этот  комочек  из   тела   (Николай   Аполлонович   пятился,  изогнутый
неестественно) -- этот  комочек из тела семенил на двух подогнутых ножках; и
не к окну -- от окна (окно отрезывал подпоручик); в то же время в окне видел
этот комочек --  (как ни  странно,  это все же был Николай Аполлонович) -- и
трубу торчавшего пароходика; видел он за каналом  -- крышу мокрую дома;  над
крышею была огромная и холодная пустота...
     Он допятился до угла и  -- представьте себе: свинцовые  пятипалые  руки
ему  упали  на плечи  (одна  рука,  скользнувши  по  шее,  обожгла  его  шею
сорокаградусным  жаром);  так  что  он  опустился  -- в  углу  на  карачках,
обливаясь, как лед, холодной испариной.
     Уже он собирался зажмуриться,  заткнуть  уши, чтоб не видеть полоумного
багрового лика и не слушать выкриков петушиного, безголосого голоса:
     --  "Ааа... Дело... где каждый порядочный человек, где... ааа... каждый
порядочный человек... Что  я сказал?  Да --  порядочный... должен вмешаться,
пренебрегая приличием, общественным положением..."
     Было странно слушать бессвязное чередование все же осмысленных слов при
бессмыслице всех черт, всех движений; Николай Аполлонович думал:
     -- "Не крикнуть ли, не позвать ли?"
     Нет, чего там  кричать;  и кого позовешь  там;  нет  -- поздно; закрыть
глаза,  уши;  миг --  и все будет кончено; бац:  кулак ударился в стену  над
головой Аблеухова.
     Тут на миг приоткрыл он глаза.
     451
     Перед собой он увидел; две ноги были  так широко расставлены  (он сидел
на карачках ведь); головокружительная мысль -- и: не обсуждая последствий, с
трусливо оскаленным,  будто смеющимся ртом, с  белольняными, растрепавшимися
волосами  Николай  Аполлонович   стремительно  прополз   между  двух  широко
расставленных  ног;  привскочил,--  и  без  мысли  прямо  бросился  к  двери
(прометнулся в  окне  оловянный  край крыши), но... пятипалые, прикосновения
ждущие лапы ухватили с позором  его за сюртучную  фалду; рванули:  закракала
дорогая материя.
     Кусок оторванной фалды отлетел как-то вбок:
     --  "Постойте...  Постойте...  Я...   я...  я...   вас...   не  убью...
Остановитесь... вам не угрожает насилие..."
     И Николай Аполлонович был грубо отброшен; он спиной ударился в угол; он
стоял там в  углу, тяжело  дыша, казалось,  что его волосы -- не  волосы,  а
какие-то светлые светлости на багровом фоне прокопченных кабинетных обой;  и
его  темно-васильковые обычно  глаза  теперь  казалися черными от огромного,
холодного перепуга, потому что он понял: бесновался  над  ним не Лихутин, не
оскорбленный им офицер, не даже враг, удушаемый мстительным бешенством, а...
буйно  помешанный, обладающий колоссальною силою мускулов, теперь на него не
кидался; но, вероятно, кинется.
     А  этот  буйно   помешанный,   повернувшись  спиной   (тут  бы   его  и
прихлопнуть),  подошел  на  цыпочках к двери;  и  --  дверь щелкнула: по  ту
сторону двери раздались какие-то звуки -- не то плач, не то шарканье туфель.
И -- все смолкло. Отступление было отрезано: оставалось окно.
     В запертой комнатушке молча они задышали: отцеубийца и полоумный.
     ...............................................................
     В  комнате с обвалившейся штукатуркою  было  пусто;  перед  захлопнутой
дверью   лежала  мягкая  шляпа   с   полями,  а  с  кушетки  свисало   крыло
фантастического плаща;  но когда в кабинетике  глухо грохнуло  кресло,  то с
противоположной   стороны,   из   Софьи   Петровниной   комнаты,  заскрипев,
распахнулася  дверь;  и  оттуда протопала  туфлями Софья Петровна Лихутина в
водопаде за спину ей упавших черных волос; сквозной шелковый шарф, 452
     напоминая текучую светлость,  проволочился  за нею;  на крошечном Софьи
Петровнином лобике обозначалась так явственно складка.
     Она подкралась  в  замочной скважине двери;  она присела  у двери;  она
глядела и  видела: только  две пары переступающих ног да  две... панталонные
штрипки; ноги  протопали в  угол; ноги не обозначились  нигде,  но  из угла,
клокоча,  вырывалися  тихие  хрипы  и  точно булькало  горло: неповторяемый,
петушиный,  нечеловеческий  шепот. И  ноги  протопали снова;  у самого Софьи
Петровнина  глаза,  по   ту  сторону  двери,  раздался  металлический   звук
защелкиваемого замка.
     Софья  Петровна заплакала, отскочила от двери и увидела --  передник да
чепчик:  это Маврушка у  нее за  спиной закрывала  лицо  белоснежным  чистым
передником; и -- Маврушка плакала:
     -- "Что  же это такое?.. Голубушка, барыня?.."
     -- "Я не знаю...  Ничего я не знаю... Что  же это такое?.. Что  там они
делают, Маврушка?"
     ...............................................................
     Половина третьего пополудни.
     В  одиноком  своем  кабинете над суровым  дубовым столом  приподымается
лысая  голова, легшая на жесткой ладони; и -- глядит исподлобья  туда, где в
камине  текут  резвой  стаей  васильки  угарного  газа  над  каленою  грудою
растрещавшихся  угольков,  и где  отрываются, разрываются, рвутся -- красные
петушиные гребни --  едкие, легкие,  пролетая стремительно  в дымовую трубу,
чтобы слиться над крышами с гарью, с отравленной копотью, и бессменно висеть
удушающей, разъедающей мглой.
     Приподнимается лысая  голова,-- мефистофельский блеклый  рот  старчески
улыбается вспышкам; вспышками пробагровеет лицо;  глаза  -- опламененные все
же; и все ж -- каменные глаза: синие -- и в зеленых провалах! Из них глянула
холодная, огромная пустота; к ним прильнула, глядит из них, не  отрываясь от
мороков; мороком перед ней расстилается этот мир.
     Холодные,  удивленные взоры; и  -- пустые, пустые: мороками  поразожгли
времена,  солнца, светы; от  времен побежала  история вплоть до  этого мига,
когда --
     -- лысая голова, легшая  на  жесткой ладони,  приподнялась над столом и
глядит исподлобья огромною, холодною пустотой, -- туда,  где  в  камне текут
резвой стаей васильки угарного газа над
     453
     каленою грудою растраивавшихся угольков. Круг замкнулся.
     Что  это было?
     Аполлон  Аполлонович припоминал,  где  он был,  что случилось меж двумя
мгновеньями   мысли;  меж   двумя   движеньями   пальцев   с   завертевшимся
карандашиком; остро отточенный карандашик -- вот он прыгает в пальцах.
     -- "Так себе... Ничего..."
     И отточенный карандашик стаями вопросительных знаков падает на бумагу.
     ...............................................................
     Бормоча  Бог весть что ,  полоумный продолжал все кидаться; бормоча Бог
весть  что ,  продолжал  топотать:  продолжал  шагать  по  диагонали душного
кабинетика.  Николай  Аполлонович,  распластавшийся на стене, в  теневом там
углу, продолжал наблюдать за движеньями бедного  полоумного,  способного все
же стать диким зверем.
     Всякий раз, как там резким движением  выкидывались рука  или локоть, он
вздрагивал;  и  полоумный  -- перестал  топотать,  остановился, выкинулся из
роковой  диагонали: от Николая  Аполлоновича в двух  шагах закачалася  снова
сухая  и  угрожающая  ладонь.  Николай  Аполлонович  тут  откинулся:  ладонь
коснулась угла -- пробарабанила в углу на стене.
     Но сошедший с ума подпоручик (жалкий более, чем  жестокий) его более не
преследовал;  повернувшись  спиною,  он  уперся  локтями  в  колени,  отчего
изогнулась  спина, и в плечи вошла голова; он глубо ко вздохнул; он глубо ко
задумался.
     Вырвалось:
     -- "Господи!"
     И простонало опять:
     -- "Спаси и помилуй!"
     Этим затишием бреда Николай Аполлонович осторожно воспользовался.
     Он  тихонько   привстал   и,  стараясь  оставаться  беззвучным,  он  --
выпрямился;  голова  подпоручика  не   перевернулась,  как  только  что  она
перевертывалась, рискуя  -- ну, право  же! --  отвинтиться  от  шеи;  видно,
бешеный  пароксизм  разразился; и  -- теперь  шел  на  убыль;  тогда Николай
Аполлонович,  прихрамывая,  заковылял беззвучно к  столу, стараяся,  чтоб не
скрипнул башмак, чтоб не скрипнула половица, -- заковылял, представляя собою
довольно смешную фигуру в элегантном мундире...-- с
     454
     оторванной фалдою, в резиновых новых калошах и в неснятом с шеи кашне.
     Прокрался:   остановился  у  столика,  слушая  биение  сердца  и  тихое
бормотание  молитв  утихающего  больного: и  неслышным  движением  рука  его
протянулась  к  пресс-папье;  но  вот  беда:  на  пресс-папье легла стопочка
почтовой бумаги.
     Только бы рукавом не зацепить за бумагу!
     На беду  рукавом  стопочку все же  он  зацепил; раздался  предательский
шорох  и  бумажная  стопочка  рассыпалась  на  столе;  это  шуршанье  бумаги
пробудило в себя  ушедшего  подпоручика;  разразившийся  и теперь  утихающий
пароксизм  разразился  с новой  силой; голова повернулась и увидела стоящего
Николая  Аполлоновича  с  протянутою рукой, вооруженною  пресс-папье; сердце
упало: Николай Аполлонович от стола отскочил, пресс-папье осталось у  него в
кулаке -- предосторожности ради.
     В два скачка подлетел к нему Сергей Сергеич Лихутин, бросил руку ему на
плечо и стал плечо тискать: словом -- он принялся за старое:
     -- "Должен просить извинение... Извините: погорячился я..."
     -- "Успокойтесь..."
     --  "Очень  уж  необычайно все это...  Только,  пожалуйста,--  сделайте
милость: не бойтесь... Ну, чего вы  дрожите?.. Кажется, я внушаю  вам страх?
Я... я... я... оборвал у вас фалду: это... это непроизвольно, потому что вы,
Николай  Аполлонович, обнаружили  намерение уклониться  от объяснения... Но,
поймите же, от меня вам уйти невозможно, не дав объяснения..."
     -- "Да я  же не  уклоняюсь",-- взмолился тут  Николай  Аполлонович, все
сжимавший в руке пресс-папье,-- "о домино я сам  начал в подъезде: я сам ищу
объяснения; это вы,  Сергей  Сергеевич, это вы сами длите: сами  вы не даете
возможности мне дать объяснение".
     -- "Мм... да, да..."
     -- "Верите  ли, это домино  объясняется  переутомлением нервов; и вовсе
оно  не является нарушением  обещания: не добровольно  стоял  я  в подъезде,
а..."
     -- "Так  за  фалду простите",--  перебил его  снова  Лихутин, доказавши
лишь, что подлинно он -- невменяемый человек (все же плечо Аблеухова он пока
оставил в покое)...-- "Фалду вам подошьют; если хотите, я сам: У меня есть и
иголки и нитки..."
     455
     --  "Этого недоставало  лишь",-- мелькнуло в голове у Аблеухова:  он  с
удивле