ва Короля Сиамского полка, относился с кротостью к
революционному кругу  знакомств  своей дорогой  половины;  к  представителям
светского   круга   относился  он  лишь   с  подчеркнутым   благодушием;   а
хохла-малоросса, Липпанченко,  всего-навсего он терпел: этот хитрый хохол на
хохла, кстати сказать, и не походил вовсе: походил скорей на помесь семита с
монголом; он был и высок, и толст; желтоватое лицо этого господина неприятно
плавало в своем собственном подбородке, выпертом крахмальным  воротничком; и
носил Липпанченко желто-красный атласный галстук, заколотый стразом, щеголяя
полосатой  темно-желтою  парой и  такого  же  цвета ботинками;  но при  этом
Липпанченко  беззастенчиво  красил  волосы  в   коричневый  цвет.  Про  себя
Липпанченко говорил, что он экспортирует русских свиней за границу и на этом
свинстве разжиться собирается основательно.
     Как  бы  ни  было,  Липпанченко, его  одного,  недолюбливал  подпоручик
Лихутин:  про  Липпанченко ходили  темные слухи. Но что спрашивать, кого  не
любил  подпоручик  Лихутин:  подпоручик Лихутин, разумеется, любил всех:  но
кого особенно он любил  одно время, так это Николая Аполлоновича  Аблеухова:
ведь  друг  друга  знавали  они  с  самых  первых  отроческих  лет:  Николай
Аполлонович  был,   во-первых,  шафером  на   свадьбе  Лихутина,  во-вторых,
ежедневным посетителем квартиры на Мойке в продолжение, без малого, полутора
года. Но потом он скрылся бесследно.
     Не Сергей Сергеевич, разумеется,  виноват  в  исчезновении сенаторского
сына, а сенаторский сын или даже сам ангел Пери.
     Ах, Софья Петровна, Софья Петровна! Одним словом: дама... А от дамы что
спрашивать!

СТРОЙНЫЙ ШАФЕР КРАСАВЕЦ

     Еще  в  первый  день  своего, так  сказать, "дамства",  при  совершении
таинства  бракосочетания, когда  Николай  Аполлонович держал  над мужем  ее,
Сергеем Сергеевичем, высокоторжественный венец, Софью Петровну
     76
     Лихутину  мучительно   поразил  стройный  шафер,  красавец,   цвет  его
неземных,   темно-синих,   огромных  глаз,   белость   мраморного   лица   и
божественность  волос белольняных:  те  глаза  ведь не  глядели,  как  часто
впоследствии, из-за тусклых стекол  пенсне, а лицо подпирал золотой воротник
новенького мундирчика (не  у всякого же  студента  есть такой воротник). Ну,
и... Николай Аполлонович зачастил к Лихутиным сперва раз в две недели; далее
--  раз  в  неделю;  два, три,  четыре  раза  в  неделю;  наконец,  зачастил
ежедневно. Скоро Софья Петровна заметила  под маскою ежедневных заходов, что
лицо  Николая  Аполлоновича, богоподобное,  строгое,  превратилось в  маску:
ужимочки,  бесцельные  потирания  иногда  потных  рук,  наконец,  неприятное
лягушечье  выраженье  улыбки,  проистекавшее  от  несходившей  с  лица  игры
всевозможнейших  типов,  заслонили навек то лицо  от  нее.  И как только это
заметила  Софья  Петровна, она к  ужасу  своему  поняла, что была в т о лицо
влюблена, в т  о,  а  не э  т о. Ангел Пери  хотела быть примерной женой:  а
ужасная мысль, что,  будучи верной, она уже увлеклась не  мужем,-- эта мысль
совершенно разбила ее. Но далее, далее: из-под маски, ужимок, лягушечьих уст
она бессознательно вызывала безвозвратно потерянную влюбленность: она мучила
Аблеухова, осыпала  его оскорбленьями; но,  таясь  от себя,  рыскала по  его
следам, узнавала его стремленья  и вкусы,  бессознательно  им следовала, все
надеясь  обресть  в них подлинный,  богоподобный  лик;  так  она заломалась:
появилась  на сцену сперва мелопластика, потом кирасир барон Оммау-Оммергау,
наконец,  появилась  Варвара Евграфовна  с  жестяною  кружкою для  собирания
фифок.
     Словом, Софья Петровна запуталась: ненавидя, любила; любя, навидела.
     С той  поры  ее  действительный  муж Сергей  Сергеич Лихутин  обратился
всего-навсего в  посетителя квартирки на Мойке: стал заведовать, где-то там,
провиантом; уходил из дому  рано  утром;  появлялся  с полуночи: говорил для
приличия ф и ф к у, опуская в кружку двугривенный, или скромно кивал головой
на слова "революция -- эволюция", выпивал чашку чая и шел к себе спать: надо
же  было  утром как  можно  ранее  встать  и  идти,  где-то  там, заведовать
провиантом.  Оттого  лишь  Сергей  Сергеич,  где-то  там,  стал   заведовать
провиантом, что свободы жены не хотел он стеснять.
     77
     Но свободы Софья Петровна  не вынесла:  у нее ведь был такой крошечный,
крошечный  лобик;  вместе  с  крошечным   лобиком  в  ней  таились   вулканы
углубленнейших  чувств:  потому что она была дама;  а в дамах  нельзя будить
хаоса:  в  этом  хаосе  скрыты  у дамы все  виды  жестокостей, преступлений,
падений,  все виды неистовых бешенств, как  все виды на земле еще не бывалых
геройств; в каждой даме таится преступница: но совершись преступление, кроме
святости ничего не останется в истинно дамской душе.
     Скоро  мы без  сомнения  докажем читателю существующую разделенность  и
души Николая Аполлоновича  на две самостоятельные величины: богоподобный лед
--   и  просто  лягушечья   слякоть;  та   вот  двойственность   и  является
принадлежностью  любой  дамы: двойственность -- по существу  не  мужская,  а
дамская принадлежность;  цифра два --  символ дамы;  символ мужа -- единство
18.  Только так  получается троичность, без которой  возможен  ли
домашний очаг?
     Двойственность Софьи Петровны мы выше отметили: нервность движений -- и
неуклюжая вялость;  недостаточность лобика и чрезмерность  волос;  Фузи-Яма,
Вагнер,  верность  женского  сердца  -- и "Анри Безансон", граммофон,  барон
Оммергау  и  даже  Липпанченко.  Будь  Сергей  Сергеич  Лихутин  или Николай
Аполлонович действительными единствами, а не двоицами, троичность бы была; и
Софья Петровна  нашла  бы  гармонию жизни  в  союзе  с  мужчиной; граммофон,
мелопластика,  Анри Безансон, Липпанченко, даже Оммау-Оммергау полетели бы к
черту.
     Но не было единого Аблеухова: был  номер первый, богоподобный,  и номер
второй, лягушонок. Оттого-то все то и произошло.
     Что  же произошло?
     В  Софье  Петровне  Николай   Аполлонович-лягушонок  увлекся   глубоким
сердечком, приподнятым надо всей суетой; не крохотным лобиком -- волосами; а
божественность Николая Аполлоновича,  презирая любовь, упивалась цинично так
мелопластикой; оба спорили в нем, кого любить: бабенку ли,  ангела ли? Ангел
Софья Петровна, как  ангелу естественно подобает, возлюбила  лишь б о г а: а
бабенка  запуталась: неприятной улыбкой она  сперва возмущалась, а потом она
полюбила именно это свое возмущение; 78
     полюбивши же ненависть, полюбила гаденькую улыбку, но какою-то странной
(все  сказали  бы,  что  развратной)  любовью:  что-то  было  во  всем  этом
неестественно жгучее, неизведанно сладкое, роковое.
     Неужели же  в Софье  Петровне  Лихутиной пробудилась  преступница?  Ах,
Софья Петровна, Софья Петровна! Одним словом: дама и дама...
     А от дамы что спрашивать!

КРАСНЫЙ ШУТ

     Собственно говоря, последние месяцы с  предметом  своим Софья  Петровна
держала  себя до  крайности вызывающе: пред граммофонной  трубой, изрыгающей
"Смерть  Зигфрида"19,  она училась  телодвижению (и еще какому!),
поднимая  едва ли не до  колен  свою шелком шуршащую  юбку; далее: ножка  ее
из-под столика Аблеухова касалась не раз и не два. Неудивительно,  что  этот
последний не раз ангела и порывался обнять; но тогда ускользал ангел, сперва
обливая поклонника  холодом:  и потом  опять принимался за старое. Но  когда
однажды она,  защищая греческое  искусство, предложила составить  кружок для
целомудренных обнажений,  Николай Аполлонович не  выдержал: вся многодневная
его безысходная страсть бросилась в голову  (Николай Аполлонович в борьбе ее
уронил на софу)... Но Софья  Петровна мучительно  укусила  до  крови  губ ее
искавшие губы,  а когда Николай Аполлонович растерялся от боли, то  пощечина
звонко огласила японскую комнату.
     "Уу... Урод, лягушка... Ууу -- красный шут"20.
     Николай Аполлонович ответил спокойно и холодно:
     "Если я -- красный шут, вы -- японская кукла..."
     С  чрезвычайным  достоинством распрямился  он у дверей; в этот миг лицо
его  приняло  именно то далекое, ею  однажды пойманное выраженье,  вспоминая
которое,  незаметно она его полюбила; и когда ушел Николай Аполлонович,  она
грохнулась на пол, и царапая, и кусая  в плаче ковер;  вдруг вскочила она  и
простерла в дверь руки:
     -- "Приходи, вернись -- бог!"
     Но  в  ответ  ей  ухнула выходная дверь: Николай  Аполлонович  бежал  к
большому петербургскому мосту.  Ниже увидим мы, как у моста  он  принял одно
роковое решение (при свершении некого акта погубить и самую жизнь).
     79
     Выражение "Красный шут" чрезвычайно задело его.
     Более  Софья  Петровна  Лихутина  его  не  видала: из  какого-то дикого
протеста  к  аблеуховским  увлечениям  революцией --  эволюцией  ангел  Пери
невольно  отлетел  от  учащейся  молодежи,  прилетая к баронессе  К.  К.  на
спиритический  сеанс. И Варвара Евграфовна стала реже захаживать. Зато опять
зачастили: и граф Авен, и барон Оммау-Оммергау, и  Шпорышев,  и Вергефден, и
даже... Липпанченко: и Липпанченко чаще  прочих.  С графом  Авеном,  бароном
Оммау-Оммергау, со Шпорышевым  и  с Вергефденом,  даже... с  Липпанченко она
хохотала без устали; вдруг, оборвав смех, она спрашивала задорно:
     -- "Я ведь кукла -- не правда ли?"
     И  они  отвечали  ей  фифками, сыпали  серебро в  жестяную  кружечку  с
надписью  "благотворительный сбор". А Липпанченко ей ответил: "Вы -- душкан,
бранкукан, бранкукашка". И принес ей в подарок желтолицую куколку.
     А когда она это самое сказала и мужу, ничего не  ответил ей муж, Сергей
Сергеич Лихутин,  подпоручик Гр-горийского, Его Величества Короля  Сиамского
полка, и ушел будто спать: он заведовал, где-то там, провиантами; но войдя в
свою комнату, он уселся писать Николаю Аполлоновичу кроткое свое письмецо: в
письмеце  он  осмелился  известить  Аблеухова,  что  он,  Сергей  Сергеевич,
подпоручик Гр-горийского полка,  покорнейше  просит  о  следующем:  не желая
вмешиваться по  причинам принципиальным в отношения  Николая  Аполлоновича к
бесценно  им  любимой  супруге,  тем не  менее он просит  настойчиво  (слово
настойчиво  было  три раза  подчеркнуто) навсегда оставить их дом, ибо нервы
его бесценно любимой супруги расстроены.  О своем поведении Сергей Сергеевич
скрыл; поведение его не изменилось ни капли:  так  же он уходил  спозаранку;
возвращался  к полуночи; говорил для  приличия ф  и ф к у, если видел барона
Оммау-Оммергау, чуть-чуть  хмурился,  если видел Липпанченко, благодушнейшим
образом  кивал головой на  слова эволюция -- революция, выпивал чашку чая  и
тихонько скрывался: он заведовал -- где-то там -- провиантами.
     Был Сергей Сергеич высокого росту, носил белокурую бороду, обладал
     80
     носом, ртом, волосами, ушами  и чудесно блистающими глазами: но он был,
к  сожалению,  в темно-синих  очках,  и  никто  не знал  ни цвета  глаз,  ни
чудесного этих глаз выраженья.

ПОДЛОСТЬ, ПОДЛОСТЬ И ПОДЛОСТЬ

     В эти мерзлые,  первооктябрьские дни Софья Петровна была в  необычайном
волнении; оставаясь одна, в оранжерейке,  вдруг  она  начинала  морщить свой
лобик, и вспыхивать: становилась пунцовой; подходила к окну,  чтоб платочком
из  нежного сквозного  батиста протереть  запотевшие стекла; стекло начинало
повизгивать, открывая  вид на канал с проходившим мимо господином в цилиндре
-- не более; будто бы обманувшись в предчувствии, ангел Пери зубками начинал
теребить и кромсать  засыревший платочек, и потом бежал надевать свою черную
шубку  из  плюша  и такую  же шапочку (Софья Петровна одевалась прескромно),
чтоб,  прижавши к  носику  меховую  муфту,  суетливо слоняться от  Мойки  до
набережной; даже раз зашла она в цирк Чинизелли 21  и увидела там
природное диво: бородатую  женщину;  чаще  же всего забегала она на  кухню и
шепталась  с молоденькой  горничной,  Маврушкой,  прехорошенькой девочкой  в
фартучке и  бабочкообразном чепце. И  косили глаза: так всегда  у.нее косили
глаза в минуты волнений.
     А, однажды, она при Липпанченко, с хохотом выхватила шпильку от шляпы и
всадила в мизинчик:
     -- "Посмотрите: не больно; и крови нет: восковая я... кукла".
     Но Липпанченко ничего не понял: рассмеялся, сказал:
     -- "Вы не кукла: душкан".
     И его, рассердясь,  от себя прогнал ангел Пери.  Схватив со  стола свою
шапку с наушниками, удалился Липпанченко.
     А  она металась  в оранжерейке,  морщила лобик,  вспыхивала,  протирала
стекло; прояснялся вид на канал с пролетавшей мимо каретой: не более.
     Чт  же более?
     Дело  вот  в   чем:   несколько  дней  назад  Софья  Петровна  Лихутина
возвращалась домой от баронессы К. К. У баронессы К. К. в этот вечер были 81
     постукиванья; белесоватые искорки бегали по стене; и однажды подпрыгнул
даже стол:  ничего более; но нервы  Софьи Петровны  натянулись до  крайности
(после сеанса она бродила по улицам), а ее домовый подъезд не освещался (для
дешевых квартирок не освещают подъездов): и внутри черного подъездного входа
Софья  Петровна  так  явственно видела,  как  уставилось на  нее еще  черней
темноты пятно, будто черная маска; что-то мутно краснело под маской, и Софья
Петровна что есть силы дернула за звонок. А когда распахнулась дверь и струя
яркого света из передней упала на лестницу, вскрикнула Маврушка и всплеснула
руками:  Софья  Петровна  ничего  не увидела, потому  что  стремительно  она
пролетела в квартиру. Маврушка видела: за спиною у  барыни красное, атласное
домино протянуло  вперед свою черную  маску, окруженную  снизу густым веером
кружев, разумеется, черных же,  так что эти  черные кружева на плечо упали к
Софье  Петровне  (хорошо,  что  она  не повернула  головки); красное  домино
протянуло  Маврушке  свой  кровавый  рукав,  из  которого  торчала  визитная
карточка; и когда пред рукою захлопнулась дверь, то и Софья Петровна увидела
у двери  визитную  карточку (пролетела, верно,  в  щель двери);  что же было
начертано на визитной той карточке? Череп с костями вместо дворянской короны
да еще  модным  шрифтом  набранные слова: "Жду вас в  маскараде  --  там-то,
такого-то числа"; и далее подпись: "Красный шут".
     Софья Петровна весь вечер проволновалась ужасно. Кто  мог  нарядиться в
красное домино?  Разумеется,  он, Николай Аполлонович:  ведь  его  она  этим
именем  как-то раз  назвала...  Красный  шут и пришел.  В  таком случае  как
назвать подобный поступок с беззащитною женщиной? Ну, не подлость ли это?
     Подлость, подлость и подлость.
     Поскорее бы возвращался муж, офицер: он проучит нахала.  Софья Петровна
краснела,  косила,  кусала  платочек   и  покрывалась  испариной.   Хоть  бы
кто-нибудь  приходил:  хоть  бы  Авен,  хоть  бы барон  Оммау-Оммергау,  или
Шпорышев, или даже... Липпанченко. Но никто не являлся.
     Ну,  а вдруг  то  не  он?  И Софья Петровна  явственно  в  себе ощутила
расстройство: было жалко как-то расстаться с мыслями о том, что шут -- он; в
этих мыслях вместе с гневом сплелось то же сладкое, знакомое, роковое
     82
     чувство; ей хотелось, должно быть, чтобы он оказался  -- совершеннейшим
подлецом.
     Нет -- не  он: не подлец же он,  не  мальчишка!..  Ну,  а  если это сам
красный  шут?  Кто  такой  красный  шут, на  это  она не  могла себе  внятно
ответить: а -- все-таки... И упало сердце: не он.
     Маврушке тут же она приказала  молчать: в маскарад же поехала; и тайком
от кроткого мужа: в первый раз она поехала в маскарад.
     Дело в  том,  что Сергей  Сергеич  Лихутин строго-настрого  запретил ей
бывать  в  маскарадах.  Странный был:  эполетом, шпагою,  офицерскою  честью
дорожил (не бурбон ли?).
     Кротость  кротостью... вплоть  до  пунктика, до  офицерской  до  чести.
Скажет только:  "Даю офицерское честное слово --  быть тому-то, а тому -- не
бывать". И -- ни с места: непреклонность,  жестокость какая-то. Как, бывало,
на лоб приподнимет очки,  станет сух, неприятен, деревянен, будто вырезан из
белого кипариса,  кипарисовым кулаком  простучит по столу; ангел Пери  тогда
испуганно  вылетал  из  мужниной  комнаты:  носик  морщился, капали  слезки,
запиралась озлобленно спальная дверь.
     Из числа посетителей Софьи Петровны, из гостей так сказать, толковавших
о революции-эволюции,  был один почтенный газетный сотрудник: Нейнтельпфайн;
черный, сморщенный,  с носом, загнутым сверху вниз, и с бородкой, загнутой в
обратную сторону. Софья Петровна его уважала ужасно: и ему-то доверилась; он
и свез  ее в маскарад, где какие-то все шуты-арлекины, итальянки, испанки  и
восточные женщины  из-под  черных бархатных масок друг на друга поблескивали
недобрыми  огоньками глаз; под  руку  с Нейнтельпфайном, почтенным  газетным
сотрудником,  Софья  Петровна скромно расхаживала  по  залам в черном  своем
домино. И  какое-то красное,  атласное домино  все  металось  по  залам, все
искало  кого-то, протянув вперед  свою черную маску, под  которой  плескался
густой веер из кружев, разумеется, черных же.
     Вот   тогда-то   Софья   Петровна   Лихутина   и   рассказала   верному
Нейнтельпфайну  о  загадочном происшествии,  ну, конечно, спрятав  все нити;
маленький Нейнтельпфайн, почтенный сотрудник газеты, получал пятак за
     83
     строку:  с  той  поры  и пошло,  и пошло, что ни  день --  в  "Дневнике
происшествий" заметка; красное домино, да красное домино!
     О  домино рассуждали,  волновались ужасно  и  спорили;  одни видели тут
революционный  террор;  а  другие  только молчали  да  пожимали  плечами.  В
охранное отделение раздавались звонки.
     Говорили о странном том появлении  домино на улицах Петербурга  даже  в
оранжерейке; и граф Авен, и барон Оммау-Оммергау, и  лейб-гусар Шпорышев,  и
Вергефден отпускали ф  и ф к и по  этому поводу,  и летел в медную  кружечку
непрерывный дождь из двугривенных;  только хитрый хохол-малоросс Липпанченко
как-то криво смеялся.  А сама  Софья Петровна Лихутина, вне себя, пунцовела,
бледнела, покрывалась испариной  и  кусала  платочек. Нейнтельпфайн оказался
просто скотиной, но  Нейнтельпфайн не показывался: изо дня в день он усердно
вытягивал газетные  стр ки;  и тянулась, тянулась газетная ахинея,  покрывая
мир совершеннейшей ерундой.


СОВЕРШЕННО ПРОКУРЕННОЕ ЛИЦО

     Николай  Аполлонович Аблеухов стоял  над лестничной балюстрадой в своем
пестром  халатике и раскидывал во все стороны переливчатый  блеск, составляя
полную противоположность колонне и  столбику  алебастра, откуда белая Ниобея
поднимала горе свои алебастровые глаза.
     Николай Аполлонович,  перегнувшийся  через перила,  что-то  крикнул  по
направлению  к  передней,  но  на  выкрик  ответила  сперва тишина,  а потом
ответила с чрезмерной отчетливостью неожиданная, протестующая фистула:
     -- "Николай Аполлонович, вы, наверное, приняли меня за другого..."
     -- "Я это -- я..."
     Там внизу  стоял незнакомец  с  черными усиками  и в пальто с  поднятым
воротником.
     Николай Аполлонович тут оскалился с балюстрады в неприятной улыбке:
     -- "Это вы, Александр Иванович?.. Чрезвычайно приятно!"
     И потом лицемерно добавил он:
     -- "Без очков не узнал..."
     84
     ...............................................................
     Преодолевая   неприятное    впечатление    присутствия   незнакомца   в
лакированном  доме,  Николай  Аполлонович  с  балюстрады  продолжал   кивать
головой:
     -- "Я, признаться,  с  постели: оттого-то я  и  в халате"  (будто  этим
упоминанием невзначай  Николай Аполлонович хотел дать понять посетителю, что
этот последний в неурочное время нанес свой визит; от себя мы  прибавим: все
последние ночи Николай Аполлонович пропадал).
     Незнакомец  с черными усиками  представлял  своею персоною  чрезвычайно
жалкое зрелище на богатом фоне орнамента из  старинных оружий; тем не  менее
незнакомец храбрился, продолжая с жаром успокаивать  Николая Аполлоновича --
не то