Сапожков,
восьмидесятилетний старик, недавно скончавшийся от сердечной ангины.
     --  "Газы,  знаете  ли,  распирают  желудок:  и  грудобрюшная  преграда
сжимается... Оттого и толчки, и икота... Это все развитие газов..."
     Как-то  раз,  недавно, в  Сенате  Аполлон Аполлонович  разбирая доклад,
посинел,  захрипел и  был выведен;  на  настойчивое приставание обратиться к
врачу он им всем объяснял:
     -- "Это, знаете, газы... Оттого и толчки".
     Абсорбируя газы, черная и сухая лепешка иногда помогала ему, не всегда,
впрочем.
     ...............................................................
     --  "Да,  это  --  газы",--  и тронулся  к... к...:  было  --  половина
девятого.
     Этот звук и услышал Семеныч.
     Вскоре после  того  --  грохнула,  бацнула  коридорная дверь  и  издали
прогудела  другая;  сняв  с  озябших  колен  полосатый  свой  плед,  Аполлон
Аполлонович  Аблеухов  снова  тронулся  с места, подошел  к  двери замкнутой
спаленки,  раскрыл эту дверь и выставил  покрытое  потом  лицо, чтоб у самой
двери наткнуться -- на такое же точно покрытое по том лицо:
     -- "Это вы?"
     "Я-с..."
     -- "Что вам?"
     -- "Тут-с хожу..."
     -- "Аа: да, да... Почему же так рано..."
     -- "Приглядеть всюду надобно..."
     -- "Что  такое, скажите?.."
     -- "?.."
     -- "Звук какой-то..."
     -- "А что-с?"
     -- "Хлопнуло..."
     -- "А, это-то?"
     Тут   Семеныч   рукой   ухватился   за   край   шврочайшей  кальсонины,
неодобрительно покачал головой:
     -- "Ничего-с..."
     ...............................................................
     Дело  в  том,  что за  десять  минут  перед тем  с  удивленьем  Семеныч
приметил: из  барчукской  из  двери белобрысая просунулась голова: поглядела
направо и поглядела налево, и -- спряталась.
     418
     И потом -- барчук проюркнул попрыгунчиком к двери старого барина.
     Постоял,  подышал,  покачал головой, обернулся,  не  приметив Семеныча,
прижатого  в  теневом  углу коридора; постоял, еще  подышал, да головой -- к
свет пропускающей скважине:  да -- как прилипнет, не  отрываясь от двери! Не
по-барчукски барчук любопытствовал, не каким-нибудь был,-- не таковским...
     Что такой за подглядыватель? Да и потом -- непристойно как будто.
     Хоть бы он там присматривал не за  каким за чужим, кто  бы мог утаиться
--  присматривал  за своим,  за единокровным папашенькою;  мог бы,  кажется,
присматривать  за  здоровьем; ну, а  все-таки: чуялось,  что  тут дело  не в
сыновних  заботах,  а  так  себе: праздности  ради. А  тогда  выходило одно:
шелапыга!
     Не лакеем  каким-нибудь  был  -- генеральским сынком,  образованным  на
французский манер. Тут стал гымкать Семеныч.
     Барчук же,-- как вздрогнет!
     -- "Сюртучок",-- сказал он в сердцах,-- "мне скорей пообчистите..."
     Да от папашиной двери -- к себе: просто какая-то шелапыга!
     --  "Слушаюсь",-- неодобрительно  прожевал губами  Семеныч, а сам  себе
думал:
     -- "Мать приехала, а он экую рань -- „почистите сюртучок"".
     -- "Нехорошо, неприлично!"
     --  "Просто хамлеты  какие-то...  Ах  ты,  Господи...  подсматривать  в
щелку!"
     ...............................................................
     Все это закопошилося  в мозгах старика, когда он,  ухватившись  за края
слезавших штанов, неодобрительно качал головой и двусмысленно бормотал  себе
под нос:
     -- "А?.. Это-то?.. Хлопнуло: это точно..."
     -- "Что  хлопнуло?"
     -- "Ничего-с: не изволите беспокоиться..."
     -- "?.."
     -- "Николай Аполлонович..."
     -- "А?"
     -- "Уходя хлопнули дверью: себе ушли спозаранку..."
     Аполлон Аполлонович  Аблеухов на  Семеныча  посмотрел, собирался что-то
спросить, да себе промолчал,
     419
     но...  старчески   пережевывал  ртом:  при   воспоминании  о  незадолго
протекшем здесь  неудачнейшем объяснении  с сыном (это  было ведь утро после
вечера у Цука-товых) под углами губы  обиженно у него поотвисли  мешочки  из
кожи. Неприятное впечатление это, очевидно,  Аполлону  Аполлоновичу  претило
достаточно-он гнал его.
     И, робея, просительно поглядел на Семеныча:
     --  "Анну Петровну-то старик  все-таки  видел...  С ней -- как-никак --
разговаривал..."
     Эта мысль промелькнула назойливо.
     --  "Верно, Анна Петровна-то изменилась... Похудела,  сдала;  и,  поди,
поседела   себе:   стало  больше  морщинок...  Порасспросить  бы  как-нибудь
осторожно, обходом..."
     -- "И -- нет, нет!.."
     Вдруг  лицо  шестидесятивосьмилетнего барина неестественно  распалось в
морщинах, рот оскалился до ушей, а нос ушел в складки.
     И  стал   шестидесятилетний  --  тысячелетним  каким-то;  с   надсадою,
переходящей  в крикливость, эта седая развалина  принялась  насильственно из
себя выжимать каламбурик:
     "А... ме-ме-ме... Семеныч... Вы... ме-ме... босы?"
     Тот обиженно вздрогнул.
     -- "Виноват-с, ваше высокопр..."
     --  "Да  я... ме-ме-ме...  не  о  том",--  силился  Аполлон Аполлонович
сложить каламбурик.
     Но каламбурика он не  сложил и стоял,  упираясь глазами в пространство;
вот чуть-чуть он присел, и вот выпалил он чудовищность:
     -- "Э... скажите..."
     "У вас -- желтые пятки?"
     Семеныч обиделся:
     --  "Желтые,  барин, пятки  не  у меня-с:  все у  них-с,  у длиннокосых
китайцев-с..."
     -- "Хи-хи-хи... Так, может быть, розовые?"
     -- "Человеческие-с..."
     -- "Нет -- желтые, желтые!"
     И  Аполлон  Аполлонович, тысячелетний,  дрожащий,  приземистый,  туфлей
топнул настойчиво.
     -- "Ну, а хотя бы и пятки-с?.. Мозоли, ваше высокопревосходительство --
они все... Как наденешь башмак, и сверлит тебе, и горит..."
     420
     Сам же он думал:
     -- "Э, какие  там пятки?.. И в  пятках ли,  стало быть, дело?..  Сам-то
вишь, старый гриб, за  ночь глаз не сомкнувши... И сама-то поблизости тут, в
ожидательном положении... И сын-то -- хамлетист...  А туды же -- о пятках!..
Вишь ты -- желтые... У самого пятки желтые... Тоже -- „особа"!..."
     И еще пуще обиделся.
     А  Аполлон  Аполлонович,  как  и всегда, в  каламбурах, в нелепицах,  в
шуточках (как, бывало, найдет на него) выказывал просто настырство какое-то:
иногда,  бодрясь, становился сенатор  (как никак  -- действительный  тайный,
профессор   и   носитель  бриллиантовых  знаков)   --  непоседою,  вертуном,
приставалой, дразнилой, походя в те  минуты на мух, лезущих тебе в глаза,  в
ноздри, в ухо --  перед  грозой,  в душный день, когда сизая туча томительно
вылезает над липами; мух таких давят десятками -- на руках, на усах -- перед
грозой, в душный день.
     -- "А у барышни-то -- хи-хи-хи... А у барышни..."
     -- "Что у барышни?"
     -- "Есть..."
     Экая непоседа!
     -- "Что  есть-то?"
     -- "Розовая пятка..."
     -- "Не знаю..."
     -- "А вы посмотрите..."
     -- "Чудак, право барин..."
     -- "Это у нее от чулочек, когда ножка вспотеет".
     И не окончивши фразы, Аполлон Аполлонович Аб-леухов,  -- действительный
тайный советник, профессор, глава Учреждения,-- туфлями протопотал к  себе в
спаленку; и -- щелк: заперся.
     Там, за дверью,-- осел, присмирел и размяк.
     И беспомощно стал озираться: э, да как же он помельчал! Э, да как же он
засутулился? И  --  казался  неравноплечим (будто  одно  плечо перебито).  К
колотившемуся, к болевшему боку -- то и дело жалась рука.
     ...............................................................
     Да-с!
     Тревожные донесения  из провинции...  И,  знаете ли,-- сын,  сын!.. Так
себе -- отца опозорил... Ужасное положение, знаете ли...
     421
     Эту  старую дуру, Анну Петровну, обобрали: какой-то негодяй-скоморох, с
тараканьими усиками... Вот она и вернулась...
     Ничего-с!.. Как-нибудь!..
     Восстание,   гибель  России...   И  уже  --  собираются:  покусились...
Какой-нибудь абитуриент 29 там  с глазами  и усиками  врывается в
стародворянский, уважаемый дом...
     И потом -- газы, газы!..
     Тут он принял лепешку...
     ...............................................................
     Перестает  быть  упругой пружина,  перегруженная  гирями; для упругости
есть предел; для  человеческой  воли есть  предел тоже;  плавится и железная
воля; в  старости  разжижается человеческий  мозг.  Нынче грянет  мороз,-- и
снежная, крепкая куча прыскает самосветящейся искрой; и из морозных снежинок
сваяет человеческий блистающий бюст.
     Оттепель   прошумит   --  пробуреет,  проточится  куча:  вся  одрябнет,
ослизнет; и -- сядет.
     Аполлон  Аполлонович  Аблеухов мерз еще в  детстве:  мерз и  креп;  под
морозною, столичною ночью -- круче,  крепче, грознее казался блистающий бюст
его,-- самосветящийся, искристый, выходящий  над северной ночью  всего более
до того гниловатого  ветерка, от которого  пал его друг, и который в течение
последнего времени запалил ураганом.
     Аполлон Аполлонович Аблеухов восходил до урагана; и -- после...
     Одиноко, долго  и  гордо  стоял  под  палящим  жерлом  урагана  Аполлон
Аполлонович  Аблеухов  --  самосветящийся,  оледенелый  и крепкий;  но всему
положен предел: и пла тина плавится.
     Аполлон Аполлонович  Аблеухов в одну ночь  про^-сутулился;  в одну ночь
развалился  он  и  повис  большой головой;  и его,  упругого,  как  пружина,
свалило;  а   бывало?  Недавно  еще  на  безморщинистом  профиле,  вызывающе
брошенном  под   небеса  навстречу  напастям,  трепыхалися  красные  светочи
пламени, от которого... могла... загореться... Россия!..
     Но прошла всего ночь.
     И  на  огненном  фоне   горящей  Российской   Империи  вместо  крепкого
золотомундирного  мужа  оказался   --  геморроидальный  старик,  стоящий   с
распахнутой, прерывисто-дышащей волосатою грудью,-- непробритый,
     422
     нечесаный, потный,-- в халате с кистями,-- он,  конечно, не мог править
бег (по ухабам, колдобинам, рытвинам) нашего раскачавшегося государственного
колеса!..
     Фортуна ему изменила.
     Конечно же,-- не события личной жизни, не отъявленный негодяй, его сын,
и не страх пасть под бомбою, как  падает простой воин на поле, не приезд там
какой-нибудь Анны Петровны, малоизвестной  особы, не  успевающей ни на каком
ровно поприще -- не приезд  тям Анны Петровны (в черном, штопаном платье и с
ридикюльчиком),  и  вовсе  не красная тряпка превратили  носителя сверкающих
бриллиантовых знаков просто в талую кучу.
     Нет -- время...
     ...............................................................
     Видывали ли  вы уже впадающих в детство, но все еще знаменитых мужей --
стариков, которые полстолетия  отражали стойко  удары -- белокудрых (чаще же
лысых) и в железо борьбы закованных предводителей?
     Я видел их.
     В  собраниях,  в  заседаниях,  на конгрессах  они взлезали на кафедру в
белоснежных  крахмалах  и лоснящихся  своих фраках  с  надставными  плечами;
сутуловатые старики с  отвисающими челюстями, со вставными  зубами, беззубые
--
     -- видел я --
     --  продолжали еще по привычке ударять по сердцам, на кафедре овладевая
собою.
     И я видел их на дому.
     Со слабоумною суетою шепоточком мне в ухо кидая больные, тупые остроты,
в  сопровождении  нахлебников,  они  влачилися  в  кабинет   и  слюняво  там
хвастались полочкой собрания  сочинений, переплетенных в сафьян, которую и я
когда-то почитывал, которою угощали они и меня, и себя.
     Мне грустно!
     ...............................................................
     Ровно в десять часов раздавался звонок: отпирал не  Семеныч; кто-то там
проходил -- в комнату Николая Аполлоновича; там сидел, там оставил записку.
     423

Я 3НАЮ, ЧТО ДЕЛАЮ

     Ровно в десять часов Аполлон Аполлонович откушал кофей в столовой.
     В  столовую он,  как  мы  знаем, вбегал -- ледяной,  строгий, выбритый,
распространяя запах  одеколона и  соразмеряя кофе  с хронометром;  и царапая
туфлями  пол,  к  кофею  он  приволокся  в  халате  сегодня:   ненадушенный,
невыбритый.
     От половины девятого до десяти часов пополуночи он просидел, запершись.
     На корреспонденцию не взглянул, на приветствия слуг, вопреки обычаю, не
ответил; а когда слюнявая морда бульдога ему легла на колени, то  ритмически
шамкавший рот --

     Зовет меня мой Дельвиг милый,
     Товарищ юности живой,
     Товарищ юности унылой -- 30

     то ритмически шамкавший рот поперхнулся лишь кофеем:
     "Э... послушайте: уберите-ка пса..."
     Пощипывая   и  кроша   французскую   булочку,   окаменевающими  глазами
уставлялся в черную, кофейную гущу.
     В половине  двенадцатого Аполлон Аполлонович, будто вспомнивши  что-то,
засуетился, заерзал; беспокойно  глазами забегал он,  напоминая серую  мышь;
вскочил,--  и  бисерными шажками, дрожа, припустился в  кабинетную  комнату,
обнаруживши под распахнутой полой халата полузастегнутые кальсоны.
     В  кабинетную  комнату  вскоре  заглянул и  лакей, чтоб  напомнить, что
поданы лошади; заглянул -- и как вкопанный остановился он на пороге.
     С изумлением рассматривал он, как от  полочки к полочке по бархатистым,
всюду  тут  разостланным  коврикам  Аполлон Аполлонович перекатывал  тяжелую
кабинетную лесенку,-- охая, кряхтя, спотыкаясь, потея,-- и как  он взбирался
по лесенке,  как  с  опасностью для собственной жизни он, вскарабкавшись, на
томах  пальцем пробовал пыль; увидавши  лакея,  Аполлон  Аполлонович пожевал
брезгливо губами, ничего не ответил на упоминанье о выезде.
     Хлопая переплетом по полке, он потребовал тряпок.
     424
     Два лакея принесли ему тряпок;  тряпки эти  пришлось  ему  передать  на
полотерной вверх приподнятой щетке (он  наверх к себе не пустил никого, да и
сам не спустился); два лакея взяли по стеариновой свечке; два лакея стали по
обе стороны лесенки с вверх протянутой окаменевшей рукою.
     -- "Поднимите-ка свет... Да не-так... И  не  эдак... Э,  да -- выше же:
еще повыше..."
     К  этому  времени из-за  заневских  строений  повыклу-бились клочкастые
облака, понавалились  хмурые вой-локовидные клубы их; бил в стекла ветер;  в
зеленоватой,  нахмуренной  комнате господствовал  полусумрак;  выл  ветер; и
повыше,  повыше  тянулися  две стеариновых свечки  по  обе стороны  лесенки,
убегающей  к  потолку;  там  из   пыльного  облака,  из-под  самого  потолка
копо-шилися полы мышиного цвета и болтались малиноватые кисти.
     -- "Ваше всоковство!"
     -- "Ваше ли дело?.."
     -- "Изволите себя утруждать..."
     -- "Помилуйте... Где это видано..."
     Аполлон  Аполлонович Аблеухов, действительный тайный  советник,  там из
облака пыли и вовсе  не мог их расслышать: какое там! Позабыв все на  свете,
тряпкою обтирал корешки,  ожесточенно похлопывал он томами  по  перекладинам
лесенки; и -- под конец расчихался:
     -- "Пыль, пыль, пыль..."
     -- "Ишь-ты... Ишь-ты!..."
     -- "А ну-ка я... тряпкою: так-с, так-с, так-с..."
     -- "Очень хорошо-с!.."
     И кидался на пыль с грязной тряпкой в руке.
     Был тревожный треск телефона: трезвонило Учреждение; но из желтого дома
ответили на тревожный треск телефона:
     -- "Его высокопревосходительство?..  Да... Изволят  откушивать  кофе...
Доложим... Да... Лошади поданы..."
     И  вторично  трещал  телефон;  на  вторичный  треск  телефона  вторично
ответили:
     -- "Да...  да...  Все еще сидят  за  столом...  Да  уж  мы  Доложили...
Доложим... Лошади поданы..."
     Ответили и на третий, уже негодующий треск:
     -- "Никак нет-с!"
     "Занимаются разборкою книг..."
     "Лошади?"
     425
     -- "Поданы..."
     Лошади, постояв, отгяраяились яа хонюшню;  кучер сплюнул: выругаться он
не поемел...
     ........................... .. ....................................
     -- "Протру-ка я!" н
     -- "Ай, ай, ай!.. Не угодно ли видеть?"
     -- "Апчхи..."
     И дрожащие желтые руки, вооруженные томами, колотились по полке.
     ...............................................................
     В передней продребезжали звонки:  продребезжали прерывисто; проговорило
молчание  между   двумя  толчками  звонков;  напоминанием  молчание  это  --
напоминанием о чем-то забытом, родном -- пролетело пространство лакированных
комнат; и -- непрошенно вошло в кабинет; старое, старое  -- тут стояло; и --
подымалось по лесенке.
     Ухо выставилось из пыли, голова повернулась:
     -- "Слышите?.. Слушайте..."
     Мало ли кто мог быть?
     Оказаться   мог:  тот  --  Николай  Аполлонович,  ужаснейший   негодяй,
беспутник, лгунишка; оказаться  мог: этот  -- Герман Германович, с бумагами;
или  там  --  Котоши-Котошинский;  или,  пожалуй,  граф  Нольден: оказаться,
впрочем, могла -- ме-ме-ме -- и Анна Петровна...
     Дзанкнуло.
     -- "Неужели не слышите?"
     --  "Ваше  высокопревосходительство,   как  не  слышать:  там  отворят,
небось..."
     На  дребезжание  лишь  теперь  отозвались  лакеи;  каменея,   они   еще
продолжали светить.
     Только  бродивший по  коридору  Семеныч (все-то он  бормотал, все-то он
тосковал), перечисляющий скуки ради  направления в шифоньере принадлежностей
барского  туалета:--"Северо-восток:  черные  галстухи  и  белые  галстухи...
Воротнички,  манжеты --  восток... Часы  --  север"--  только  бродивший  по
коридору  Семеныч (все-то он  бормотал,  все-то он тосковал),  только  он --
насторожился, встревожился, протянул свое ухо по направлению к дребезжавшему
звуку; затопотал в кабинет.
     Боевой, верный конь отзывается так на звук рога:
     -- "Я осмелюсь заметить: звонят..."
     426
     Не отзывались лакеи.
     Каждый вытянул свою свечку  -- под  потолок; из-под  самого потолка,  с
верхушечки лестницы, голая  голова просунулась  в пыльных клубах;  отозвался
надтреснутый, разволнованный голос:
     -- "Да! И я тоже слышал".
     Аполлон Аполлонович,  оторвавшийся  от толстого, переплетенного тома,--
он один отозвался:
     -- "Да, да, да..."
     -- "Знаете ли..."
     -- "Звонят... звонки..."
     Невыразимое тут, но обоим что-то понятное, знать они учуяли оба, потому
что вздрогнули -- оба: "торопитесь -- бегите -- спешите!.."
     -- "Это барыня..."
     -- "Это -- Анна Петровна!"
     Торопитесь, бегите, спешите: дребезжало опять!
     Тут лакеи  поставили  свечки  и протопали  в  темнеющий коридор (первый
протопал   Семеныч).   Из-под   самого  потолка   в  зеленоватом   освещении
петербургского  утра Аполлон  Аполлонович Аблеухов -- серая  мышиная куча --
беспокойно заерзал  глазами;  задыхаясь, кое-как стал сползать, покряхтывая,
привалившися к  перекладинам лестницы волосатою грудью, плечом и  щетинистым
подбородком;  сполз --  да  как  пустится мелкою  дробью  по  направлению  к
лестнице с  грязною  подти-ральной тряпкой  в  руке да  с распахнутой  полой
халата, протянувшейся в воздухе фантастическим косяком. Вот споткнулся,  вот
стал, задышал и пальцем нащупал пульс.
     ...............................................................
     А по  лестнице  подымался  уже  господин  с пушистыми  бакенбардами,  в
наглухо  застегнутом вицмундире с  обтянутой  талией, в  ослепительно  белых
манжетах, с аннинскою звездой  на груди, почтительно предводимый  Семенычем;
на подносике,  чуть дрожащем в руках  старика, лежала  глянцевитая  визитная
карточка с дворянской короной.
     Аполлон  Аполлонович  с запахнутой полой  халата,  суетливо  выглядывал
из-за статуи Ниобеи на сановитого, пушистого старика.
     Право же, походил он на мышь.
     427


БУДЕШЬ ТЫ, КАК БЕЗУМНЫЙ

     Петербург -- это сон.
     Коли ты во сне бывал в Петербурге,  ты без сомнения знаешь тяжеловесный
подъезд:  там дубовые двери с  зеркальными  стеклами;  стекла  эти  прохожие
видят-но за стеклами этими никогда не бывают они.
     Тяжкоглавая  медная булава разблисталась беззвучно из-за зеркала стекол
тех.
     Там  --  покатое,  восьмидесятилетнее  плечо:  оно  снится  годами  тем
случайным прохожим, для которых все -- сон и которые -- сон; на