те  в  его  ужасное  положение:  отразиться  так  пакостно в
зеркалах,  оттого что какое-то домино нанесло оскорбление его честному дому,
оттого что, согласно офицерскому слову, он обязан теперь и жену не пускать к
себе  на  порог. Нет, войдите  в  его  ужасное положение: это  все-таки  был
подпоручик Лихутин.-- он самый.
     234
     "Щелк-щелк-щелк",-- выключатель защелкал в соседней уж комнате.  Так же
он прощелкал и в третьей. Этот звук  встревожил и Ма врушку; и  когда она из
кухни прошлепала в комнаты, то ее охватила так густо совершенная темнота.
     И она проворчала:
     -- "Это что  же такое?"
     Но из тьмы раздался сухой, чуть сдержанный кашель:
     -- "Уходите отсюда..."
     -- "Как же так это, барин..."
     Кто-то ей из угла просвистел повелительным, негодующим шепотом:
     -- "Уходите отсюда..."
     -- "Как же, барин: ведь, за барыней надо прибрать..."
     -- "Уходите вовсе из комнат".
     ...............................................................
     -- "И потом, сами знаете, не стелены постели..."
     ...............................................................
     -- "Вон, вон, вон!.."
     ...............................................................
     И едва она вышла из комнаты в кухню, как к ней в кухню пожаловал барин:
     -- "Убирайтесь вовсе из дому..."
     -- "Да как же мне, барин..."
     -- "Убирайтесь, скорей убирайтесь..."
     -- "Да куда мне деваться?"
     -- "Куда знаете сами: чтоб ноги вашей..."
     -- "Барин!.."
     -- "Не было здесь до завтра..."
     -- "Да барин же!!.."
     -- "Вон, вон, вон..."
     Шубу ей в руки, да -- в дверь: заплакала Ма врушка;  испугалась как  --
ужасть:  видно,  барин-то --  не того: ей  бы к дворнику  да  в  полицейский
участок, а она-то сдуру -- к подруге.
     Ай, Ма врушка...
     ...............................................................
     Как  ужасна участь  обыденного,  совершенно  нормального  человека: его
жизнь  разрешается  словарем  понятливых  слов, обиходом  чрезвычайно  ясных
поступков;  те поступки  влекут  его  в  даль  безбережную,  как  суденышко,
оснащенное и словами, и жестами,  выразимыми -- вполне; если же суденышко то
невзначай налетит на подводную скалу житейской невнятности, то
     235
     суденышко,  налетев   на  скалу,   разбивается,   и   мгновенно   тонет
простодушный пловец... Господа, при малейшем житейском толчке обыденные люди
лишаются разумения;  нет, безумцы не ведают стольких опасностей  повреждения
мозга:  их  мозги,  верно,  сотканы из  легчайшего  эфирного  вещества.  Для
простодушного  мозга  непроницаемо  вовсе  то,  что   эти  мозги  проницают:
простодушному мозгу остается разбиться; и он -- разбивается.
     Со  вчерашнего  вечера Сергей Сергеич Лихутин  ощущал у себя  в  голове
острейшую мозговую боль, точно  он с разбега ударился лбом о железную стену;
и  пока  он стоял пред  стеною, он видел,  что стена  -- не  стена,  что она
проницаема и что там, за стеною, есть какой-то невидимый ему свет и какие-то
законы бессмыслиц,  как вон  там, за  стенами квартирки, и свет,  и движенья
извозчиков... Тут Сергей Сергеич Лихутин  тяжело промычал и качнул  головою,
ощущая острейшую мозговую работу, неизвестную ему  самому.  По стене  ползли
отсветы:  это,  верно,  какой-нибудь пароходик  проносился  мимо  по  Мойке,
оставляя на водах светлейшие полосы.
     Сергей Сергеич Лихутин помычал еще  и еще: еще и еще он мотнул головою:
его  мысли  запутались  окончательно,  как  запуталось  все.  Начал он  свои
размышления с анализа  поступков своей неверной жены, а  кончил он  тем, что
поймал  себя на какой-то бессмысленной дряни: может  быть, твердая плоскость
непроницаема  для  него одного, и зеркальные  отражения комнат суть подлинно
комнаты; и в тех подлинных комнатах живет семья какого-то  заезжего офицера;
надо  будет  закрыть  зеркала:  неудобно  исследовать любопытными  взглядами
поведение  замужнего  офицера с  молодою женою;  можно встретить, там всякую
дрянь; и на этой дряни Сергей Сергеич Лихутин стал ловить сам себя; и нашел,
что   сам  занимается   дрянью,  отвлекаясь   от  существенной,   совершенно
существенной мысли (хорошо, что Сергей Сергеич Лихутин закрыл электричество;
зеркала бы его отвлекали ужасно, а ему  сейчас  было нужно все  усилие воли,
чтоб в себе самом отыскать какой-нибудь мысленный ход).
     Так вот почему после ухода  жены подпоручик Лихутин стал повсюду ходить
и повсюду гасить электричество.
     Как  теперь ему быть? Со вчерашнего  вечера оно -- началось: приползло,
зашипело: что такое
     236
     оно  --   почему  оно   началось?  Кроме  факта  переодевания   Николая
Аполлоновича Аблеухова, прицепиться здесь  было решительно не к чему. Голова
подпоручика была головой обыденного  человека: голова эта служить отказалась
в сем деликатном  вопросе,  а кровь  брызнула в голову: хорошо бы  теперь на
виски да  мокрое полотенце; и Сергей Сергеич Лихутин положил  себе  на виски
мокрое полотенце: положил и сорвал.  Что-то,  во  всяком случае, было;  и во
всяком случае он, Лихутин, вмешался: и, вмешавшись, соединился он с тем; вот
-- оно: так стучит, так играет, так бьется, так дергает височные жилы.
     Простодушнейший человек,  он разбился о  стену: а туда,  в зазеркальную
глубину,  он проникнуть не мог: он всего-то лишь вслух,  при  жене, дал свое
офицерское честное слово, что  к себе добровольно жену он не пустит обратно,
если только эта жена без него поедет на бал.
     Как же быть? Как же быть?
     Сергей   Сергеич  Лихутин  заволновался   и  зачиркал  вновь   спичкою:
протрепетали  рыжие   светочи;  рыжие  светочи  озарили  лицо  сумасшедшего;
тревожно оно  теперь  припало к часам: протекло  уже два часа с  ухода Софьи
Петровны;  два  часа,  то  есть  сто  двадцать  минут;  вычислив  количество
убежавших минут, Сергей Сергеич принялся высчитывать и секунды:
     -- "Шестидесятые сто двадцать? Дважды  шесть  -- двенадцать;  да один в
уме..."
     Сергей Сергеич Лихутин схватился за голову:
     -- "Один в уме; ум  -- да: ум  разбился о  зеркало... Надо  бы  вынести
зеркала! Двенадцать,  один в  уме  --  да: один  кусочек стекла... Нет, одна
прожитая секунда..."
     Мысли запутались:  Сергей  Сергеич Лихутин расхаживал в  совершеннейшей
тьме: ту-ту-ту -- раздавался шаг Сергея Сергеича; и Сергей Сергеич продолжал
вычислять:
     -- "Дважды шесть -- двенадцать; да один в уме: одинажды шесть -- шесть;
плюс -- единица:  отвлеченная единица -- не кусочек стекла. Да еще два нуля:
итого -- семь тысяч двести секундищ".
     И  восторжествовавши над сложнейшею  мозговою  работою,  Сергей Сергеич
Лихутин неуместно как-то обнаружил восторг свой. Вдруг он вспомнил: лицо его
омрачилось:
     -- "Семь тысяч двести секундищ, как она убежала: Двести тысяч секунд --
нет, все кончено!"
     237
     По истечении семи тысяч  секунд, двести первая, ведь, секунда открывала
во времени начало исполнения данного офицерского  слова:  семь  тысяч двести
секунд пережил он, как семь тысяч лет; от создания мира до сей поры протекло
немногим, ведь, более. И Сергею Сергеичу показалось, что он от создания мира
заключен  в  этот  мрак  с  острейшею  головною  болезнью:  самопроизвольным
мышлением, автономией  мозга  помимо терзавшейся личности. И Сергей  Сергеич
Лихутин лихорадочно завозился в углу; на минуту  притих; стал креститься; из
какого-то ящика спешно выбросил он веревку  (подобие змия), размотал, из нее
сделал  петлю:  петля  не  хотела  затягиваться.  И  Сергей Сергеич Лихутин,
отчаявшись, побежал в кабинетик; веревка поволочилась за ним.
     Что  же делал Сергей Сергеич Лихутин? Сдерживал свое офицерское  слово?
Нет, помилуйте,-- нет. Просто он для чего-то вынул мыло из мыльницы,  сел на
корточки  и  мылил  веревку  перед  на пол  поставленным тазиком.  И едва он
намылил  веревку,  как все его действия  приняли  прямо-таки  фантастический
отпечаток; можно было сказать; никогда в своей жизни  не проделывал он столь
оригинальных вещей.
     Посудите же сами!
     Для  чего-то  взобрался  на  стол  (предварительно  со  стола  снял  он
скатерть);  а на стол  от полу приподнял венский  стулик; взгромоздившись на
стул,  осторожно снял лампу;  бережно ее опустил  себе под  ноги;  вместо же
лампы накрепко прикрепил Сергей  Сергеич Лихутин к  крюку скользкую  от мыла
веревку;  перекрестился  и  замер; и медленно на руках  своих приподнял  над
головой свою петлю, имея вид человека, решившего обмотаться змеей.
     Но  одна  блестящая мысль  осенила Сергея  Сергеича: надо было все-таки
выбрить свою волосатую шею; да и, кроме того: надо было вычислить количество
терций и кварт: дважды умножить на число шестьдесят -- семь тысяч двести.
     С  этою  блестящею  мыслью  Сергей   Сергеич  Лихутин   прошествовал  в
кабинетик; там при свете огарка стал брить он свою  волосатую шею (у  Сергея
Сергеича  была слишком нежная кожа, и на шее во время бритья эта нежная кожа
покрылась  прыщами).  Выбривши  подбородок  и  шею, Сергей  Сергеич  бритвою
неожиданно отхватил себе ус: надо было выбриться до конца, потому
     238
     что  -- как  же иначе?  Как они взломают там двери и войдут, то  увидят
его, одноусого, и притом... в таком положении;  нет,  никак  нельзя начинать
предприятия, окончательно не пробрившись.
     И Сергей  Сергеич Лихутин начисто  выбрился:  и  обрившися  выглядел он
совершеннейшим идиотом.
     Ну,  теперь медлить  нечего:  все  кончено -- на  лице  его совершенная
бритость.  Но как раз  в эту минуту  в  передней раздался звонок;  и  Сергей
Сергеич  с  досадою  бросил  мыльную  бритву, перепачкав все пальцы  себе  в
волосиночках, с сожалением поглядел на часы (сколько  часов  пролетело?)  --
как же быть, как  же быть? Одну минуту Сергей Сергеич  подумал отложить свое
предприятие:  он не  знал, что  его  застигнут врасплох; что времени  терять
невозможно,  это ему  напомнил звонок, прозвонивший вторично; и он вспрыгнул
на  стол,  чтоб снять  с  крюка петлю;  но веревка не  слушалась,  скользя в
мыльных  пальцах; Сергей  Сергеич Лихутин  быстрейшим  образом слез  и  стал
красться  в  переднюю; и пока  он крался  в переднюю, он  заметил:  медленно
начинала   истаивать  в  комнатах  черно-синяя,  всю  ночь   заливавшая  его
чернилами, мгла; медленно чернильная мгла просерела, становясь  мглою серой:
и в сереющей  мгле  обозначились  предметы; на  столе  поставленный  стулик,
лежащая лампа; и над всем этим -- мокрая петля.
     В  передней  Сергей Сергеич Лихутин приложил  голову к двери; он замер;
но,   должно   быть,  волнение   породило  в  Сергее  Сергеиче  ту   степень
забывчивости, при которой  немыслимо предпринять  какое бы то ни  было дело:
Сергей Сергеич Лихутин не заметил, ведь, вовсе, как он сильно сопит; и когда
из-за  двери  услышал  он  женины тревожные окрики, то с испугу он  закричал
благим матом; закричав, он увидел, что все погибает, и  бросился приводить в
исполнение  оригинальный свой замысел;  быстро  вспрыгнул на  стол,  вытянул
свежеобритую шею; и на свежевыбритой шее, покрытой прыщами, стал  затягивать
быстро веревку, предварительно для чего-то подсунув  два пальца меж веревкой
и шеей.
     После этого он для чего-то вскричал:
     -- "Слово и дело!"41
     Оттолкнул  стол ногою; и  стол  откатился от Сергея Сергеича  на медных
колесиках (этот звук и услышала Софья Петровна Лихутина -- там за дверью).
     239

ЧТО ЖЕ ДАЛЕЕ?

     Мгновение... --
     Сергей Сергеич Лихутин во мраке задрыгал ногами;  при этом он явственно
видел фонарные отблески  на отдушнике печки; он явственно слышал и  стук,  и
царапанье  во  входную дверь;  что-то  с силою ему прижало к подбородку  два
пальца, так что он более уж их  вырвать не мог; далее ему показалось, что он
задыхается; уж  над  ним  послышался треск  (в голове  верно  лопнули жилы),
вокруг  полетела  известка;  и  Сергей Сергеич  Лихутин грохнулся  (прямо  в
смерть); и тотчас Сергей Сергеич Лихутин из этой смерти восстал, получивши в
том бытии здоровенный пинок; тут увидел он, что очнулся; и когда очнулся, то
понял, что не восстал, а воссел на какой-то плоской предметности: он сидел у
себя на полу, ощущая боль в позвоночнике да свои невзначай продетые и теперь
прищемленные пальцы -- меж  веревкой  и горлом:  Сергей Сергеич Лихутин стал
рвать на горле веревку; и петля расширилась.
     Тут понял он, что он едва не повесился: недоповесил-ся --  чуть-чуть. И
вздохнул облегченно.
     Вдруг чернильная  мгла  просерела; и  стала мглой серой:  сероватой  --
сперва;  а  потом -- чуть сереющей; Сергей  Сергеич  Лихутин  так  явственно
видел, как  сидит он  бессмысленно  в  окружении стен,  как  явственно стены
сереют японскими пейзажами, незаметно сливаясь с окружающей  ночью; потолок,
явственно  изукрашенный  ночью  рыжим  кружевом  фонаря,  стал  терять  свое
кружево;  кружево  фонаря  иссякало  давно,  становилось  тусклыми  пятнами,
удивленно глядевшими в сероватое утро.
     Но вернемся к несчастному подпоручику.
     Надо  сказать о  Сергее Сергеиче несколько  оправдательных  слов: вздох
облегчения  у Сергея Сергеича вырвался безотчетно,  как безотчетны  движенья
самовольных  утопленников перед погружением их в зеленую и холодную глубину.
Сергей  Сергеич  Лихутин (не  улыбайтесь!) совершенно  серьезно  намеревался
покончить все свои счеты с землею, и намерение это он бы без всяких сомнений
осуществил, если  бы не  гнилой потолок (в этом вините строителя дома);  так
что  вздох  облегчения  относился  не  к  личности  Сергея  Сергеича,  а   к
животно-плотской и безличной его оболочке. Как бы то ни  было, оболочка  эта
сидела на корточках и внимала всему (тысячам
     240
     шорохов);  дух  же Сергея  Сергеича  из  глубины  оболочки  обнаруживал
полнейшее хладнокровие.
     Во  мгновение ока  прояснились  все мысли; во мгновение  ока  пред  его
сознаньем встала дилемма: как же быть теперь, как же быть? Револьверы где-то
запрятаны; их отыскивать долго... Бритва? Бритвою -- ууу! И невольно  в  нем
все  передернулось:  начинать  с  бритвою  опыт  после  только  что  бывшего
первого...  Нет:  всего естественней растянуться здесь, на полу, предоставив
судьбе все дальнейшее;  да,  но в  этом  естественном случае Софья  Петровна
(несомненно, она  услышала стук) немедленно  бросится, если не  бросилась, к
дворнику,  протелефонят полиции, соберется толпа;  под напором  ее сломаются
входные двери, и они нагрянут сюда; и, нагрянув, увидят, что он,  подпоручик
Лихутин, с  необычным  бритым лицом  (Сергей  Сергеич не подозревал,  что он
выглядит  без усов  таким  идиотом)  и с  веревкой  на шее тут  расселся  на
корточках посреди кусков штукатурки.
     Нет,  нет, нет! Никогда до  этого  не  дойдет подпоручик: честь мундира
дороже ему  жене  данного  слова. Остается  одно:  со стыдом открыть  дверь,
поскорей  примириться  с  женою, Софьей  Петровной,  и  дать  правдоподобное
объяснение беспорядку и штукатурке.
     Быстро  кинул он  веревку  под диван и  позорнейшим  образом  побежал к
входной двери, за которой теперь ничего не было слышно.
     С  тем  же  самым непроизвольным  сопеньем  он открыл  переднюю  дверь,
нерешительно став на  пороге;  жгучий  стыд его охватил  (недоповесился!); и
притихла  в  душе  бушевавшая буря; точно он, сорвавшись  с крюка, оборвал в
себе все, бушевавшее только  что: оборвался гнев  на жену, оборвался гнев по
поводу  безобразного поведения  Николая  Аполлоновича. Ведь он сам  совершил
теперь  небывалое, ни  с  чем несравнимое безобразие:  думал  повеситься  --
вместо ж этого вырвал крюк с потолка.
     Мгновение... --
     В комнату никто не вбежал: тем не менее там стояли (он видел); наконец,
влетела Софья Петровна Лихутина; влетела и разрыдалась:
     "Что ж это? Что ж это? Почему темнота?"
     А Сергей Сергеич конфузливо тупился.
     -- "Почему тут был шум и возня?"
     241
     Сергей Сергеич холодные пальчики ей конфузливо пожал в темноте.
     -- "Почему у вас руки все  в мыле?.. Сергей Сергеевич, голубчик, да что
это значит?"
     "Видишь ли, Сонюшка..."
     Но она его прервала:
     -- "Почему вы хрипите?.."
     --  "Видишь  ли,  Сонюшка...  я... простоял  перед  открытою  форточкой
(неосторожно, конечно)... Ну, так вот и охрип... Но дело не в этом..."
     Он замялся.
     -- "Нет, не  надо, не надо",-- почти прокричал  Сергей Сергеич Лихутин,
отдернувши руку  жены,  собиравшейся  открыть электричество,-- "не сюда,  не
сейчас -- в эту вот комнату".
     И насильно он ее протащил в кабинетик.
     В кабинетике явственно уже выделялись предметы;  и  мгновенье казалось,
будто серая вереница  из линий стульев  и стен с  чуть лежащими  плоскостями
теней и с бесконечностью бритвенных кое-как  разброшенных принадлежностей,--
только воздушное кружево, паутина; и сквозь эту тончайшую паутину проступало
стыдливо и  нежно  в окошке рассветное небо.  Лицо Сергея Сергеича выступало
неясно; когда  же Софья Петровна  к  лицу приникла вплотную, то  она увидела
пред  собою... Нет, это  -- неописуемо:  увидела пред собой совершенно синее
лицо неизвестного идиота; и это лицо виновато потупилось,
     -- "Что  вы сделали? Вы обрились? Да вы просто какой-то дурак!.."
     --  "Видишь,  Сонюшка,",-- прохрипел ей в  уши испуганный  его шепот,--
"тут есть одно обстоятельство..."
     Но  она не  слушала мужа и с безотчетной тревогою бросилась осматривать
комнаты. Ей вдогонку из кабине-тика  понеслись слезливые и  хрипло  звучащие
выкрики:
     -- "Ты найдешь там у нас беспорядок..."
     -- "Видишь ли, друг мой, я чинил потолок..."
     -- "Потолок там растрескался..."
     -- "Надо было..."
     Но  Софья Петровна  Лихутина не слушала вовсе: она стояла в испуге пред
грудою на ковер  упавших кусков  штукатурки,  меж  которыми прочернел на пол
грянувший крюк; стол с  опрокинутым на нем стулом был круто отдвинут; из-под
мягкой кушетки, на которой Софья Петровна Лихутина так 242
     недавно читала Анри Безансон,  --  из-под мягкой кушетки  торчала серая
петля. Софья Петровна Лихутина дрожала, мертвела и горбилась.
     Там за окнами брызнули легчайшие пламена, и вдруг все просветилось, как
вошла  в  пламена розоватая  рябь  облачков, будто сеть перламутринок;  и  в
разрывах той сети теперь голубело чуть-чуть:  голубело такое все нежное; все
наполнилось трепетной робостью; все наполнилось удивленным вопросом: "Да как
же? А как  же?  Разве  я -- не сияю?" Там  на окнах, на шпицах намечался все
более трепет;  там на шпицах  высоких  высоко  рубинился блеск. Над душою ее
вдруг прошлись легчайшие голоса: и ей все просветилось,  как  на серую петлю
пал  из окна бледно-розовый, бледно-ковровый косяк от луча встающего солнца.
Ее сердце наполнилось неожиданным трепетом  и удивленным вопросом:  "Да  как
же? А как же? Почему я забыла?"
     Софья  Петровна  Лихутина тут  склонилась  на  землю, протянула  руку к
веревке,  на  которой  зарели  нежнейшие розоватые кружева;  Софья  Петровна
Лихутина поцеловала  веревку и  тихонько заплакала: чей-то  образ далекого и
вновь возвращенного детства (образ забытый  не вовсе -- где  она его видела:
где-то  недавно, сегодня?):  этот образ над ней  поднимался, поднялся  и вот
встал  за спиной. А когда она  повернулась назад, то она  увидала: за спиной
стоял ее муж, Сергей Сергеевич Лихутин, долговязый,  печальный и  бритый: на
нее поднимал голубой кроткий взор:
     -- "Уж прости меня, Сонюшка!"
     Почему-то она припала к его ногам, обнимала и плакала:
     -- "Бедный, бедный: любимый мой!.."
     Что они меж собою шептали, Бог ведает: это все осталось меж ними; видно
было: в зарю поднималась над ней его сухая рука:
     -- "Бог простит... Бог простит..."
     Бритая  голова  рассмеялась  так  сча стливо:  кто  же  мог  теперь  не
смеяться, когда в небе смеялись такие легчайшие пламена?
     Розоватое, клочковатое облачко  протянулось по  Мойке: это было облачко