красно".
     Неловкое молчание  наступило опять: Николай Аполлонович с  раздражением
выщипывал конский волос из своего пестротканого ложа; в  теоретический  спор
не считал он нужным вступать; он привык спорить
     103
     правильно, не метаться от темы к теме.
     --  "Все на свете  построено  на контрастах: и моя польза для  общества
привела  меня  в  унылые  ледяные  пространства;  здесь пока меня  поминали,
позабыли верно  и вовсе, что там я -- один, в пустоте: и по мере того, как я
уходил  в пустоту, возвышаясь  над рядовыми, даже  над  унтерами (незнакомец
усмехнулся беззлобно и  пощипывал  усик),-- с меня постепенно  свалились все
партийные предрассудки, все категории, как сказали бы вы:  у меня с Якутской
области, знаете ли, одна категория. И знаете ли какая?"
     -- "Какая?"
     -- "Категория льда..."
     -- "То есть как это?"
     От  дум  или  от   выпитого  вина,  только  лицо  Александра  Ивановича
действительно приняло какое-то странное выражение; разительно изменился он и
в цвете, и даже в объеме лица (есть такие лица,  что мгновенно меняются); он
казался теперь окончательно выпитым.
     -- "Категория льда -- это льды Якутской губернии; их я, знаете ли, ношу
в своем сердце,  это они  меня отделяют от всех; лед ношу я с собою; да, да,
да: лед  меня  отделяет;  отделяет,  во-первых,  как нелегального  человека,
проживающего по фальшивому паспорту; во-вторых,  в этом льду впервые созрело
во  мне  то особое  ощущение:  будто  даже  когда  я  на людях, я закинут  в
неизмеримость..."
     Незнакомец  с  черными усиками  незаметно подкрался к окошку;  там,  за
стеклами, в зеленоватом тумане проходил гренадерский взвод: проходили рослые
молодцы  и  все  в  серых шинелях. Размахавшись левой  рукой, проходили они:
проходил ряд за рядом, штыки прочернели в тумане.
     Николай Аполлонович ощутил странный холод:  ему стало вновь  неприятно:
обещание  его партии  еще не было взято  обратно; слушая теперь  незнакомца,
Николай  Аполлонович  перетрусил:   Николай  Аполлонович,  как   и   Аполлон
Аполлонович,  пространств   не  любил;  еще   более  его   ужасали   ледяные
пространства, явственно так повеявшие на него от слов Александра Ивановича.
     Александр же Иванович там, у окна, улыбался...
     -- "Артикул революции  мне не нужен: это вам,  теоретикам, публицистам,
философам артикул".
     104
     Тут он, глядя  в  окошко, оборвал  стремительно свою  речь; соскочив  с
подоконника, он упорно стал глядеть в туманную слякоть; дело было вот в чем:
из туманной слякоти  подкатила  карета; Александр Иванович  увидел и то, как
распахнулось каретное дверце, и то, как Аполлон Аполлонович Аблеухов в сером
пальто   и  в  высоком  черном  цилиндре  с   каменным  лицом,  напоминающим
пресс-папье,  быстро  выскочил  из  кареты,  бросив мгновенный и  испуганный
взгляд на зеркальные отблески стекол; быстро он кинулся  на подъезд, на ходу
расстегнувши черную лайковую перчатку. Александр  Иванович,  в свою  очередь
теперь  испугавшись чего-то, неожиданно поднес руку к глазам, точно он хотел
закрыться  от одной назойливой  мысли.  Сдавленный шепот вырвался у него  из
груди.
     -- "Он..."
     -- "Что  такое?"
     Николай Аполлонович подошел к окну теперь тоже.
     -- "Ничего особенного: вон подъехал в карете ваш батюшка".

СТЕНЫ - СНЕГ, А НЕ СТЕНЫ!

     Аполлон  Аполлонович  не любил своей  просторной  квартиры; мебель  там
блистала так докучно, так вечно: а  когда  надевали чехлы,  мебель  в  белых
чехлах  предстояла  взорам  снежными холмами;  гулко,  четко  паркеты  здесь
отдавали поступь сенатора.
     Гулко,  четко так отдавал поступь  сенатора зал,  представлявший  собой
скорее коридор широчайших размеров. С изошедшего белыми гирляндами  потолка,
из  лепного плодового  круга опускалась  там люстра  с  стекляшками  горного
хрусталя,  одетая  кисейным  чехлом;  будто  сквозная,   равномерно   люстра
раскачивалась и дрожала хрустальной слезой.
     А паркет, точно зеркало, разблистался квадратиками.
     Стены -- снег, а не стены; эти стены всюду  были уставлены высоконогими
стульями; их высокие  белые ножки изошли в  золотых желобках;  отовсюду  меж
стульев, обитых палевым  плюшем, поднимались столбики белого алебастра; и со
всех  белых столбиков высится  алебастровый  Архимед.  Не Архимед  -- разные
Архимеды, ибо их совокупное имя -- древнегреческий  муж. Холодно просверкало
со стен строгое ледяное стекло; 105
     но какая-то  заботливая  рука  по  стенам  развесила  круглые рамы; под
стеклом выступала  бледнотонная живопись;  бледнотонная  живопись  подражала
фрескам Помпеи.
     Аполлон Аполлонович мимоходом взглянул на помпейские фрески и вспомнил,
чья заботливая рука поразвесила  их  по стенам; заботливая рука принадлежала
Анне Петровне: Аполлон Аполлонович  брезгливо  поджал  свои губы и прошел  к
себе в кабинет; у себя в кабинете Аполлон Аполлонович имел обычай запираться
на ключ; безотчетную  грусть вызывали  пространства комнатной анфилады;  все
оттуда, казалось, на  него побежит кто-то вечно знакомый и странный; Аполлон
Аполлонович с большой  охотой перебрался  бы из своего огромного помещения в
помещение более  скромное; ведь  живали  же его подчиненные в более скромных
квартирочках;  а вот он, Аполлон Аполлонович Аблеухов, должен был отказаться
навек от пленительной тесноты: высота поста  его к тому  вынуждала;  так был
вынужден  Аполлон  Аполлонович  праздно  томиться  в  холодной  квартире  на
набережной;  вспоминал  он частенько  и  былую  обитательницу этих  блещущих
комнат: Анну Петровну. Два уже  года, как Анна Петровна  уехала  от  него  с
итальянским артистом.

ОСОБА

     С появленьем сенатора незнакомец стал нервничать; оборвалась его доселе
гладкая  речь:  вероятно,  действовал  алкоголь;  говоря   вообще,  здоровье
Александра Ивановича внушало серьезное опасение; разговоры его с самим собой
и с  другими вызывали  в  нем какое-то  грешное  состояние  духа, отражались
мучительно  в  спинномозговой позвоночной  струне; в нем  появилась какая-то
мрачная гадливость в  отношении к  его волновавшему разговору; гадливость ту
он, далее, переносил на себя; с виду эти невинные  разговоры его расслабляли
ужасно,  но  всего  неприятнее было  то  обстоятельство,  что  чем  более он
говорил, тем  более развивалось в нем желание говорить и еще: до хрипоты, до
вяжущего ощущения в горле;  он уже  остановиться не  мог, изнуряя  себя  все
более,  более:  иногда он договаривался до того,  что после ощущал настоящие
припадки мании преследования:
     106
     возникая в словах, они продолжалися в снах: временами его необыкновенно
зловещие  сны учащались: сон следовал за сном; иногда в ночь по три кошмара;
в этих  снах  его обступали все какие-то хари (почему-то чаще  всего татары,
японцы  или вообще  восточные  человеки); эти хари неизменно носили  тот  же
пакостный  отпечаток; пакостными своими  глазами все подмигивали ему; но что
всего   удивительнее,   что   в   это   время   неизменно  ему  вспоминалось
бессмысленнейшее слово, будто бы каббалистическое 40,  а на самом
деле  черт знает каковское:  енфраншиш; при помощи этого слова он боролся  в
снах с обступавшими  толпами ду хов. Далее: появлялось и на яву одно роковое
лицо на куске темно-желтых обой его обиталища; наконец, изредка всякая дрянь
начинала мерещиться: и мерещилась она среди белого дня, если подлинно осенью
в Петербурге день белый, а не желто-зеленый с мрачно-шафранными отсветами; и
тогда Александр Иванович испытывал то же все,  что  вчера испытал и сенатор,
встретив его, Александра Ивановича, взор. Все те  роковые явленья начинались
в  нем   приступами  смертельной  тоски,  вызванной,  по  всей  вероятности,
продолжительным  сиденьем на  месте:  и  тогда  Александр  Иванович  начинал
испуганно   выбегать   в   зелено-желтый  туман   (вопреки  опасности   быть
выслеженным); бегая по улицам Петербурга, забегал он в  трактирчики. Так  на
сцену  являлся  и  алкоголь. За  алкоголем  являлось  мгновенно  и  позорное
чувство: к ножке, виноват, к чулку  ножки  одной  простодушной  курсисточки,
совершенно безотносительно ее  самой; начинались  совершенно невинные с виду
шуточки, подхихикиванья, усмешки. Все оканчивалось диким  и кошмарным сном с
енфраншиш.
     Обо всем этом Александр Иванович вспомнил и передернул плечами: будто с
приходом сенатора в этот дом все то вновь в его душе поднялось; все какая-то
посторонняя  мысль не  давала  ему покоя;  иногда, невзначай, подходил  он к
двери и слушал едва долетавший гул удаленных шагов; вероятно, это расхаживал
у себя в кабинете сенатор.
     Чтоб  оборвать свои мысли, Александр  Иванович снова стал  изливать эти
мысли в тускловатые речи:
     -- "Вы вот  слушаете, Николай Аполлонович, мою болтовню:  а между тем и
тут: во всех этих моих  разговорах, например  в утверждении  моей  личности,
опять-таки примешалось недомогание, Я вот вам говорю, спорю с 107
     вами -- не с вами я спорю, а с собою, лишь с собою. Собеседник ведь для
меня  ничто  равно  не  значит:  я  умею  говорить  со стенами, с тумбами, с
совершенными идиотами. Я  чужие мысли не слушаю:  то есть слышу я только то,
что касается меня, моего. Я борюсь, Николай Аполлонович: одиночество на меня
нападает: я часами, днями, неделями сижу у себя на чердаке и курю. Тогда мне
начинает казаться, что все не то. Знаете ли вы это состояние?"
     -- "Не могу ясно представить. Слышал, что это бывает от сердца. Вот при
виде пространства, когда нет кругом ничего... Это понятнее мне".
     -- "Ну, а я --  нет: так вот, сидишь себе и говоришь, почему я -- я:  и
кажется, что не я... И знаете, столик это стоит себе передо мною. И черт его
знает, что он такое; и столик --  не столик. И вот говоришь себе: черт знает
что со мной сделала  жизнь. И хочется, чтобы я -- стало я... А тут  м ы... Я
вообще  презираю все  слова  на "е р  ы", в самом звуке  "ы"  сидит какая-то
татарщина, монгольство, что ли, восток. Вы послушайте: ы. Ни один культурный
язык "ы" не знает: что-то тупое, циничное, склизкое".
     Тут  незнакомец с  черными усиками вспомнил лицо одной его раздражавшей
особы; и оно напомнило ему букву "еры".
     Николай Аполлонович, как  нарочно, вступил с  Александром Ивановичем  в
разговор.
     --  "Вы вот все о величии  личности: а скажите, разве над вами контроля
нет; сами-то вы не связаны?"
     -- "Вы, Николай Аполлонович, о некой особе?"
     -- "Я ни о ком ровно: я так..."
     -- "Да -- вы правы: некая особа появилась вскоре после моего бегства из
льдов: появилась она в Гельсингфорсе" 41.
     -- "Это, что же особа-то -- инстанция вашей партии? "
     --  "Высшая:  это вот  вокруг нее-то  и  совершается бег событий: может
быть, крупнейших событий: вы особу-то знаете?"
     -- "Нет, не знаю".
     -- "А я знаю".
     -- "Ну вот видите: давеча вы сказали, что будто вы и не в партии вовсе,
108
     а в вас  -- партия; как же это выходит: стало  быть, сами-то вы в некой
особе".
     -- "Ах, да она видит центр свой во мне".
     "А бремена?"
     Незнакомец вздрогнул.
     -- "Да, да, да: тысячу раз да; некая особа возлагает  на меня тягчайшие
бремена; бремена  меня заключают все  в тот же  все  холод: в холод Якутской
губернии".
     -- "Стало быть",--  сострил Николай Аполлонович,-- "физическая  равнина
не  столь удаленной  губернии  превратилась-таки  в  метафизическую  равнину
души".
     -- "Да, душа моя,  точно мировое  пространство; и  оттуда, из  мирового
пространства, я на все и смотрю".
     -- "Послушайте, а у вас там..."
     -- "Мировое пространство",--  перебил  его Александр Иванович,-- "порой
меня докучает, отчаянно докучает. Знаете, что  я называю пространством?"
     И не дожидаясь ответа, Александр Иванович прибавил:
     -- "Я называю тем пространством мое  обиталище на Васильевском Острове:
четыре  перпендикулярных  стены,  оклеенных обоями темновато-желтого  цвета;
когда я засяду в этих стенах, то ко мне никто не приходит: приходит  домовой
дворник, Матвей Моржов; да еще в пределы те попадает особа".
     -- "Как же вы попали туда?"
     -- "Да -- о с о б а..."
     -- "Опять особа?"
     -- "Все  она же: здесь-то  и обернулась она, так сказать, стражем моего
сырого  порога;  захоти  она,  и в  целях  безопасности я могу  неделями там
безвыходно  просидеть;  ведь  появление мое  на  улицах всегда  представляет
опасность".
     -- "Вот откуда бросаете вы на русскую жизнь тень -- тень Неуловимого".
     -- "Да, из четырех желтых стенок".
     -- "Да послушайте:  где  же  ваша  свобода,  откуда  она",--  потешался
Николай  Аполлонович, словно мстя за давишние  слова,--  "ваша свобода разве
что  от  двенадцати подряд выкуренных  папирос. Слушайте, ведь  особа-то вас
уловила. Сколько вы платите за помещение?"
     -- "Двенадцать рублей; нет, позвольте -- с полтиною".
     109
     -- "Здесь-то вы предаетесь созерцанию мировых пространств?"
     -- "Да,  здесь: и здесь все не  то -- предметы не предметы: здесь-то  я
пришел к убеждению, что окно -- не окно; окно -- вырез в необъятность".
     -- "Вероятно, здесь пришли вы к мысли о том, что верхи  движения ведают
то,  что   низам  недоступно,  ибо  верх",--  продолжал  свои издевательства
Николай Аполлонович, -- "что  есть верх?"
     Но Александр Иванович ответил спокойно:
     -- "Верх движения -- мировая, бездонная пустота".
     -- "Для чего же все прочее?" Александр Иванович одушевился.
     -- "Да во имя болезни..."
     -- "Как болезни?"
     --  "Да  той самой  болезни, которая  так  изводит  меня:  странное имя
болезни  той  мне  еще  пока  неизвестно,  а   вот  признаки  знаю  отлично:
безотчетность  тоски,  галлюцинации,  страхи,  водка, курение;  от водки  --
частая  и  тупая боль  в голове; наконец, особое спинномозговое чувство: оно
мучает по  утрам.  А  вы думаете,  это я один  болен?  Как бы не так: и  вы,
Николай  Аполлонович,-- и  вы  -- больны  тоже. Больны  --  почти  все.  Ах,
оставьте, пожалуйста;  знаю,  знаю  все  наперед,  что  вы  скажете,  и  вот
все-таки:  ха-ха-ха! -- почти все  идейные сотрудники партии -- и они больны
тою же болезнью; ее  черты во мне разве что рельефнее подчеркнулись. Знаете:
я  еще в стародавние  годы при  встречах с партийным товарищем любил, знаете
ли, его изучать; вот бывало -- многочасовое собрание, дела, дым, разговоры и
все  о таком  благородном, возвышенном, и  товарищ  мой кипятится,  а потом,
знаете ли, этот товарищ позовет в ресторан".
     -- "Ну так что же из этого?"
     -- "Ну, само собою разумеется, водка; и прочее; рюмка за рюмкой; а я уж
смотрю;  если  после выпитой  рюмки  у губ этого  собеседника появилась  вот
эдакая  усмешечка  (какая,  этого, Николай  Аполлонович,  я  вам сказать  не
сумею), так я уж и знаю: на моего идейного собеседника положиться нельзя; ни
словам его верить нельзя, ни действиям: этот мой собеседник болен безволием,
неврастенией; и  ничто, верьте,  не гарантирует  его  от  размягчения мозга:
такой собеседник способен не только  в  трудное время не выполнить  обещания
(Николай  Аполлонович  вздрогнул); он способен  просто-напросто  и  украсть,
предать, и изнасиловать девочку. И присутствие его в партии --
     110
     провокация, провокация, ужасная провокация. С той поры и  открылось мне
все  значение,  знаете  ли,  вон  эдаких  складочек  около  губ,  слабостей,
смешочков, ужимочек; и  куда я ни обращаю глаза, всюду, всюду меня встречает
одно сплошное мозговое расстройство, одна общая, тайная,  неуловимо развитая
провокация, вот такой  вот  под общим делом смешочек -- какой, этого  я вам,
Николай Аполлонович, точно, пожалуй, и не выскажу вовсе. Только  я  его умею
угадывать безошибочно; угадал его и у вас".
     -- "А у вас его нет?"
     -- "Есть и у меня: я давно перестал доверять всякому общему делу".
     -- "Так вы,  стало быть, провокатор. Вы не обижайтесь: я говорю о чисто
идейной провокации".
     -- "Я. Да,  да, да. Я --  провокатор. Но все мое провокаторство во  имя
одной  великой, куда-то тайно  влекущей идеи, и  опять-таки  не  идеи,  а --
веяния".
     -- "Какое же веяние?"
     -- "Если уж говорить о  веянии,  то его  определить при  помощи слов не
могу: я могу назвать его общею жаждою смерти; и я им упиваюсь с восторгом, с
блаженством, с ужасом".
     -- "К тому  времени, как вы стали,  по вашим  словам, упиваться веянием
смерти, у вас, верно, и появилась та складочка".
     -- "И появилась".
     -- "И вы стали покуривать, попивать".
     -- "Да, да, да: появились  еще особые любострастные чувства: знаете, ни
в  кого  из  женщин я  не был влюблен: был влюблен --  как бы это сказать: в
отдельные  части  женского  тела,  в  туалетные  принадлежности,  в   чулки,
например. А мужчины в меня влюблялись".
     -- "Ну, а некая особа появилась в то именно время?"
     -- "Как я  е е  ненавижу. Ведь вы знаете -- да,  наверное, знаете не по
воле своей, а по воле вверх меня возносившей судьбы -- судьбы Неуловимого --
личность  моя, Александра  Ивановича,  превратилась  в  придаток собственной
тени. Тень Неуловимого -- знают; меня -- Александра Ивановича Дудкина, знать
не знает никто; и не хочет знать. А ведь голодал, холодал и вообще испытывал
что-либо не Неуловимый, а Дудкин. Александр
     111
     Иванович  Дудкин,  например,  отличался  чрезмерной  чувствительностью;
Неуловимый же  был  и холоден, и жесток. Александр Иванович Дудкин отличался
от  природы  ярко  выраженной общительностью  и был не  прочь пожить в  свое
полное  удовольствие.  Неуловимый  же  должен быть  аскетически  молчаливым.
Словом,  неуловимая  дудкинская  тень  совершает  и ныне  победоносное  свое
шествие:  в мозгах молодежи, конечно; сам же  я  стал под влиянием  особы --
посмотрите вы только на что я похож?"
     -- "Да, знаете..."
     И оба опять замолчали.
     -- "Наконец-то, Николай  Аполлонович,  ко  мне  и  подкралось  еще одно
странное  нервное недомогание: под  влиянием  этого недомогания  я пришел  к
неожиданным заключениям: я, Николай Аполлонович, понял вполне, что из холода
своих мировых пространств воспылал я затаенною ненавистью не к правительству
вовсе, а  к  -- некой особе; ведь  эта  особа,  превратив меня,  Дудкина,  в
дудкинскую тень, изгнала меня из мира  трехмерного, распластав, так сказать,
на стене моего чердака (любимая моя поза во время бессонницы, знаете, встать
у  стены  да  и  распластаться,  раскинуть по обе  стороны руки).  И  вот  в
распластанном  положении  у  стены (я  так простаиваю,  Николай Аполлонович,
часами)  пришел однажды  к второму своему заключению; заключение это  как-то
странно связалось  --  как-то  странно связалось с  одним явлением понятным,
если принять во внимание мою развивающуюся болезнь".
     О явлении Александр Иванович счел уместным молчать.
     Явление  заключалося  в странной  галлюцинации:  на  коричневато-желтых
обоях его обиталища от времени до времени появлялось  призрачное лицо; черты
этого лица по временам слагались в семита;  чаще же проступали  в  лице  том
монгольские черточки:  все же лицо  было  повито неприятным, желто-шафранным
отсветом. То семит, то монгол  вперяли  в Александра Ивановича взор,  полный
ненависти.  Александр Иванович тогда зажигал папироску;  а  семит или монгол
сквозь синеватые  клубы табачного дыма  шевелил  желтыми губами своими,  и в
Александре Ивановиче будто отдавалось все одно и то же слово:
     "Гельсингфорс, Гельсингфорс".
     112
     В Гельсингфорсе был Александр Иванович после бегства своего из  мест не
столь отдаленных: с  Гельсингфорсом у него не было никаких особенных связей:
там он встретился лишь с некой особой.
     Так почему же именно Гельсингфорс?
     Александр  Иванович   продолжал  пить  коньяк.  Алкоголь  действовал  с
планомерною постепенностью; вслед за водкою  (вино было ему не по средствам)
следовал  единообразный  эффект:  волнообразная   линия  мыслей  становилась
зигзагообразной; п