лкивались с идущими им  навстречу;
равновесие совершенно нарушилось; он озирался и не слушал Лихутина.
     --  "Вы  потом  остались  одни и  прислонились  к  витрине;  тут  пошел
дождик... Прислонился к витрине и я, на той стороне... Вы все время, Николай
Аполлонович, на
     398
     меня глядели в упор, но вы делали вид, что меня и не заметили вовсе..."
     -- "Я не узнал вас..."
     -- "А я кланялся..."
     --  "Так и есть",-- продолжал досадовать Николай дполлонович, -- "он за
мной гоняется... Он меня собирается..."
     Что  собирается?
     Николай Аполлонович получил  от Сергея Сергеича письмецо тому назад два
с  половиной месяца,  в котором Сергей Сергеич  Лихутин  убедительным  тоном
просил не смущать покоя горячо любимой супруги -- это было уже  после моста;
некоторые выражения  письмеца были  трижды подчеркнуты; от них веяло  чем-то
очень-очень  серьезным  --  был  эдакий неприятный словесный  сквозняк,  без
намеков,  а  --  так  себе...  И  в  ответном  письме   Николай  Аполлонович
обещался...
     Обещание дал, и -- нарушил.
     Что  такое?
     Запрудив  тротуар, остановились прохожие; широчайший проспект был  пуст
от пролеток; не было слышно ни суетливого кляканья  шин,  ни цоканья конских
копыт: пролетели пролетки, образуя там, издали,--  черную, неподвижную кучу,
образуя здесь -- голую торцовую пустоту, о которую опять свистопляска кидала
каскадами рои растрещавшихся капелек.
     -- "Посмотрите-ка?"
     -- "Ах, как странно, как странно?"
     Точно  тут  пообнажились  мгновенно  громадные  гранитные  голыши,  над
которыми  тысячелетия проносилась белая водопадная пена;  но оттуда, из дали
проспекта, из совершеннейшей пустоты,  чистоты, между двух рядов черного  от
людей тротуара, по которому побежал тысячеголосый, крепнущий гул (как бы гул
шмелиного  роя),--  оттуда  понесся   лихач;  полустоя  на   нем,  изогнулся
безбородый, потрепанный  барин без шапки, зажимая в руке  тяжелое  и высокое
древко: и отрываясь от деревянного  древка  по воздуху гребнями разрывались,
трепались и рвались легкосвистящие лопасти красного кума-чевого полотнища --
в  огромную,  в  холодную  пустоту; Ыл° странно  увидеть  летящее
красное  знамя по пустому  проспекту; и  когда  пролетела  пролетка,  то все
ко-телки,   треуголки,   цилиндры,  околыши,   перья,   фуражки  и  косматые
манджурские шапки -- загудели, зашаркали,
     399
     затолкались локтями  и вдруг хлынули с тротуара  на середину проспекта;
из  разорванных  туч бледный солнечный  диск  пролился на  мгновение палевым
отсветом  --  на  дома,  на  зеркальные  стекла,  на  котелки,  на  околыщи.
Свистопляска промчалась. Дождь кончился.
     Толпа  смела с  тротуара и Аблеухова,  и  Лихутина; разъединенные парой
локтей,  они побежали туда, куда  все побежали;  пользуясь  давкою,  Николай
Аполлонович   имел  намерение  ускользнуть  от  объясненья  некстати,  чтобы
броситься в первую там стоящую в отдаленье пролетку и, не теряя драгоценного
времени, укатить  по  направлению  к  дому:  ведь бомба-то...  в  столике...
тикала! Пока она не в Неве, успокоения нет!
     Бегущие  его толкали  локтями; черные фигурки выливались из  магазинов,
дворов,  парикмахерских,  перекрестных  проспектов;  и  в  магазины,  дворы,
боковые  проспекты  черные фигурки убегали спешно обратно; голосили, ревели,
топтались: словом -- паника; издали, над  головами там будто хлынула  кровь;
поразвились из чернеющей  копоти все кипящие красные гребни, будто  бьющиеся
огни и будто оленьи рога.
     И, ах как некстати!
     Из-за  двух-трех плечей,  на одном уровне  с ним,  выглянул ненавистный
картузик  и  два зорких  глаза обес-покоенно уставились на него:  подпоручик
Лихутин  и в суматохе его не утеривал из виду, выбиваясь из сил, чтобы снова
пробиться  к  пробивавшемуся  от него  чрез  толпу  Аблеухову:  Аблеухов  же
только-только хотел вздохнуть облегченно:
     --  "Не утеривайте меня... Николай Аполлонович; впрочем, все равно... я
от вас не отстану".
     -- "Так и есть",-- убедился теперь окончательно Аблеухов,-- "он за мною
гоняется: он меня никогда не отпустит..."
     И пробивался к пролетке.
     А  за  ними,  из  далей  проспекта,  над  головами и  грохотом  голосов
вылизывались знамена, будто текучие языки и будто текучие светлости; и вдруг
все -- пламена, знамена -- остановились, застыли: грянуло отчетливо пение.
     Николай Аполлонович через толпу, наконец, пробился  к пролетке; но едва
он хотел в нее занести свою ногу, чтоб заставить извозчика пробиваться далее
чрез толпу, как почувствовал, что его опять ухватила просунутая чрез 400
     чужое  плечо  рука  подпоручика;  тут  он  стал,  будто  вкопанный,  и,
симулируя равнодушие, он с насильственной улыбкой сказал:
     -- "Манифестация!.."
     -- "Все равно: я имею к вам дело".
     -- "Я... видите ли... Я...  тоже с вами совершенно согласен... Нам есть
о чем побеседовать..."
     Вдруг  откуда-то издали пролетел пачками  рассыпанный  треск; и издали,
разорвавшись  на части,  все те  в копоти  над  головою  толпы  повосставшие
светлости, над головою толпы заметались и туда,  и  сюда;  заволновались там
красные водовороты знамен и рассыпались быстро на одиноко торчавшие гребни.
     -- "В таком  случае, Сергей Сергеевич,  поговоримте в кофейне... Отчего
бы нам не в кофейне..."
     -- "Как так в кофейне...",-- возмутился Лихутин.-- "Я в подобных местах
не привык иметь объяснения..."
     -- "Сергей Сергеевич? Где же?.."
     -- "Да и я тоже думаю...  Раз  вы  садились в  пролетку, так  сядемте и
поедемте ко мне на квартиру..."
     Эти  слова были сказаны тоном  явно притворным: до крови  прикусил себе
губы тут Николай Аполлонович:
     -- "На дому, на дому... Как же так -- на дому? Это значит с поручиком с
глазу  на  глаз запереться,  дать отчет о  неуместных  проделках  над Софьей
Петровною; может быть,  в присутствии Софьи Петровны дать отчет возмущенному
мужу о несдержании слова... Явно: здесь западня..."
     -- "Но, Сергей Сергеевич, я полагаю, что по  некоторым обстоятельствам,
вам понятным вполне, мне у вас неудобно..."
     -- "Э, полноте!"
     К чести  Николая  Аполлоновича,  -- он  более не  перечил;  он  покорно
сказал: "Я  готов". И держался спокойно он;  чуть дрожала нижняя  челюсть --
вот только.
     -- "Как  человек просвещенный,  гуманный, вы,  Сергей  Сергеевич,  меня
поймете... Словом, словом... и по поводу Софьи Петровны".
     Вдруг, запутавшись, оборвал.
     Они сели в пролетку. И -- пора: там, где только  что метались знамена и
откуда рассыпался  пачками  сухой треск,  ни одного уже знамени не  было; но
оттуда хлынула  такая толпа,  напирая на впереди тут бегущих, что сроенные в
кучи пролетки, стоявшие тут, полетели в
     401
     глубь Невского -- в противоположную  сторону, где  уже  циркуляция была
восстановлена, где вдоль улицы бегали серые квартальные надзиратели и конями
плясали жандармы.
     Поехали.
     Николай Аполлонович видел, что многоножка людская здесь текла, как ни в
чем не бывало; как текла здесь столетия; времена бежали там, выше; был  и им
положен предел; и предела того не было у людской многоножки;  будет ползать,
как ползает; и ползает,  как ползла: одиночки, пары,  четверки;  и  пары  за
парами:  котелки,  перья,  фуражки;  фуражки,  фуражки,   перья;  треуголка,
цилиндр, фуражка; платочек, зонтик, перо.
     Вот все пропало: они свернули с  проспекта; выше каменных зданий в небе
навстречу им кинулись клочковатые облака с висящею ливенной полосою; Николай
Аполлонович  весь  согнулся  под  бременем   нежданно  свалившейся  тяжести;
клочковатое облако подползло; и когда серая, синеватая  полоса их накрыла,--
стали бить,  стрекотать, пришепетывать хлопотливые  капельки, закруживши  на
булькнувших лужах  свои холодные пузыри; Николай Аполлонович сидел согбенный
в  пролетке, завернувшись  лицом  в итальянский свой плащ; на  мгновение  он
позабыл, куда едет; оставалось смутное чувство: он едет -- насильно.
     Тяжелое стечение обстоятельств тут опять навалилось.
     Тяжелое  стечение  обстоятельств,--   можно  ли  так  назвать  пирамиду
событий,  нагроможденных за  последние  эти сутки, как  массив  на  массиве?
Пирамида массивов, раздробляющих душу, и именно -- пирамида!..
     В  пирамиде   есть  что-то,  превышающее  все  представления  человека;
пирамида есть бред геометрии, то есть бред, неизмеримый ничем; пирамида есть
человеком созданный спутник планеты; и желта она, и мертва она, как луна.
     Пирамида есть бред,  измеряемый  цифрами.  Есть  цифровый ужас --  ужас
тридцати друг к другу приставленных знаков, где знак есть, разумеется, ноль;
тридцать нолей при  единице  есть ужас; зачеркните  вы единицу, и провалятся
тридцать нолей.
     Будет -- ноль.
     В единице также нет ужаса; сама по  себе единица -- ничтожество; именно
-- единица!.. Но единица плюс
     402
     тридцать   нолей  образуется  в  безобразие  пенталлиона  9:
пенталлион -- о, о, о! -- повисает на черненькой, тоненькой палочке; единица
пенталлиона повторяет себя более чем миллиард миллиардов, повторенных  более
чем миллиард раз.
     Чрез неизмеримости тащится.
     Так  тащится  человек чрез мировое пространство из вековечных времен  в
вековечные времена.
     Да, --
     человеческой единицею,  то есть этою тощею палочкой, проживал  доселе в
пространствах Николай Аполлонович, совершая пробег из вековечных времен --
     --  Николай  Аполлонович в  костюме  Адама был  палочкой;  он,  стыдясь
худобы, никогда ни с кем не был в бане --
     -- в вековечные времена!
     И вот этой палочке пало на плечи безобразие пенталлиона, то есть: более
чем   миллиард   миллиардов,   повторенных   более,    чем   миллиард   раз;
непрезентабельное кое-что  внутрь  себя  громадное прияло ничто;  и  громада
ничто разбухала в презентабельном виде из вековечных времен --
     --  так  разбухает  желудок, благодаря развитию  газов, от которых  все
Аблеуховы мучились --
     -- в вековечные времена!
     Непрезентабельное кое-что внутрь себя громадное прияло  ничто;  кое-что
от   громады,  пустой,  нолевой,  разбухало  до   ужаса.  Вспучились  просто
Гауризанкары какие-то; он же, Николай Аполлонович, разрывался, как бомба.
     А? Бомба! Сардинница?..
     Во  мгновение  ока  пронеслось то же  все, что  с  утра проносилось:  в
голове пролетел его план.
     Какой такой?

ПЛАН

     Да, да, да!..
     Подкинуть  сардинницу: подложить ее к отцу  под подушку;  или -- нет: в
соответственном  месте подложить ее  под матрасик. И -- ожидание не обманет:
точность арантирует часовой механизм. Самому же ему:
     -- "Доброй ночи, папаша!"
     403
     В ответ:
     -- "Доброй, Коленька, ночи!.."
     Чмокнуть в губы, отправиться в свою комнату.
     Нетерпеливо раздеться -- непременно раздеться! Дверь защелкнуть на ключ
и уйти с головой в одеяло.
     Быть страусом.
     Но в  пуховой, в теплой постели  задрожать, прерывисто задышать  --  от
сердечных  толчков;  тосковать, бояться,  подслушивать:  как  там... бацнет,
как...  грохнет  там  -- из-за стаи каменных стен; ожидать, как  бацнет, как
грохнет, разорвав тишину, разорвавши  постель, стол и стену; разорвав, может
быть...-- разорвав, может быть...
     Тосковать, бояться, подслушивать... И услышать знакомое шлепанье туфель
к... ни с чем не сравнимому месту.
     От  французского  легкого чтения перекинуться --  просто  к  хло пковой
вате, чтоб ватой заткнуть себе уши: уйти с головой под подушку. Окончательно
убедиться: более не поможет  ничто! Разом сбросивши с себя одеяло, выставить
покрытую испариной голову -- и в бездне испуга вырыть новую бездну.
     Ждать и ждать.
     Вот   всего   осталось   каких-нибудь   полчаса;  вот  уже  зеленоватое
просветление рассвета; комната  синеет, сереет; умаляется пламя свечи;  и --
всего пятнадцать минут; тут тушится свечка;  вечности протекают медлительно,
не  минуты, а  именно --  вечности;  после  чиркает  спичка:  протекло  пять
минут...   Успокоить  себя,  что  все  это  будет  не  скоро,  через  десять
медлительных оборотов времен, и потрясающе обмануться, потому что --
     -- не  повторяемый,  никогда  еще не  услышанный, притягательный  звук,
все-таки...--
     -- грянет!!..
     . . . . . . . . . .
     Тогда: --
     на скоро вставив голые ноги в  кальсоны (нет, какие кальсоны: лучше так
себе,  без  кальсон!)  --  или  даже  в  исподней сорочке,  с  перекошенным,
совершенно белым лицом --
     -- да, да, да! --
     -- выпрыгнуть из разогретой постели и протопать босыми ногами, в полное
тайны пространство:  в  чернеющий коридор; мчаться  и  мчаться -- стрелою: к
неповторному
     404
     звуку, натыкаясь на  слуг  и грудью вбирая особенный запах: смесь дыма,
гари и газа с... еще кое-чем, что ужасней и гари, и газа, и дыма.
     Впрочем, запаха, вероятно, не будет.
     Вбежать  в полную дыма  и очень холодную комнату; задыхаясь от громкого
кашля,  выскочить оттуда обратно,  чтобы скоро  просунуться снова в  черную,
стенную пробоину,  образовавшуюся после звука (в руке плясать будет  кое-как
засвеченный канделябр).
     Там: за пробоиной...--
     в месте  разгромленной спальни,  красно-рыжее  пламя  осветит...  Сущую
осветит безделицу: отовсюду клубами рвущийся дым.
     И еще осветится...-- нет!.. Набросить на эту картину завесу -- из дыма,
из дыма!.. Более ничего: дым и дым!
     Все же...
     Под  эту завесу хотя на мгновенье просунуться, и -- ай,  ай! Совершенно
красная  половина стены: течет эта  красность; стены мокрые, стало  быть; и,
стало  быть,-- липкие, липкие...  Все  это  будет  -- первое  впечатленье от
комнаты;  и,   наверно,   последнее.   Вперемежку,   меж   двух  впечатлений
запечатлеется:  штукатурка,  щепы  разбитых   паркетов   и  драные   лоскуты
пропаленных ковров; лоскуты эти -- тлеют. Нет, лучше не надо, но... берцовая
кость?
     Почему именно она одна уцелела, не прочие части?
     Все  то  будет мгновенно;  за  спиною  ж  --  мгновенны:  идиотский гул
голосов,  ног  неровные  топоты   в  глубине  коридора,  плач  отчаянный  --
представьте себе! -- судомойки; и  -- треск телефона (это  верно трезвонят в
полицию)...
     Уронить  канделябр...  Сев на  корточки,  у  пробоины  дергаться  от  в
пробоину  прущего  октябревского  ветра (разлетелись при  звуке  все оконные
стекла);  и  -- дергаться,  обдергивать  на себе ночную сорочку,  пока  тебя
сердобольный лакей --
     -- может быть, камердинер, тот  самый, на которого  очень  скоро  потом
всего будет легче свалить (на него, само собой, падут тени) --
     -- пока сердобольный лакей не потащит насильно в соседнюю комнату и  не
станет вливать в рот насильно холодную воду...
     405
     Но, вставая с полу, увидеть: --
     у  себя  под  ногами ту  же все  темно-красную липкость,  которая  сюда
шлепнула после громкого звука-она шлепнула из пробоины с лоскутом отодранной
кожи...  (с какого же места?). Поднять  взор --  и над собою увидеть, как  к
стене прилипло...
     Брр!... Тут лишиться вдруг чувств.
     ...............................................................
     Разыграть комедию до конца.
     Через  сутки  всего  перед  наглухо  заколоченным  гробом  (ибо  нечего
хоронить) -- отчеканивать перед гробом акафист 10, наклоняясь над
свечкой в мундире с обтянутой талией.
     Через два  всего  дня  свежевыбритый, мраморный, богоподобный  свой лик
уткнувши  в  меха николаевки,  проследовать к  катафалку, на  улицу, с видом
невинного ангела; и сжимать в белолайковых  пальцах фуражку,  следуя скорбно
до кладбища в сопровождении всей сановной  той свиты...  за цветочною грудой
(за  гробом).  На  своих дрожащих  руках  груду  эту  протащат  по  лестнице
златогрудые, белоштанные старички -- при шпагах, при лентах.
     Будут груду влачить восемь лысеньких старичков.
     ...............................................................
     И -- да, да!
     Дать  следствию показания, но такие, которые... на  кого бы то ни  было
(разумеется, не намеренно)... будет все же  брошена тень; и должна быть тень
брошена -- тень на кого бы то ни было; если нет,-- тень падет на него... Как
же иначе?
     Тень будет брошена.

     Дурачок, простачок
     Коленька танцует
     Он надел колпачок
     На коне гарцует

     ...................................................... .
     И ему стало ясно: самый тот миг, когда  Николай Аполлонович  героически
обрекал себя быть исполнителем казни -- казни  во  имя  идеи (так думал он),
этот миг, а не что иное, явился  создателем вот такого вот плана, а не серый
проспект, по которому он все утро метался; действие во имя идеи соединилось,
как ни был взволнован он, с диавольским хладнокровным  притворством и, может
быть, с оговорами: оговорами неповиннейших лиц
     406
     (всего удобнее камердинера: к нему ведь таскался племянник, воспитанник
ремесленной школы, и как как кажется, беспартийный, но... все-таки...).
     На хладнокровие расчет все же  был.  К отцеубийству присоединялась  тут
ложь, присоединялась и трусость; но - что  главное,- подлость.
     ...............................................................

     Благороден, строен, бледен,
     Волоса, как лен,
     Мыслью щедр и чувством беден
     Н. А. А... кто ж он?
     ...............................................................
     Он -- подлец...
     ...............................................................
     Все, протекшее за  эти два дня, было фактами,  где  факт был  чудовище;
груда фактов,  то есть стая чудовищ; фактов не было до этих двух дней;  и не
гнались  чудовища. Николай Аполлонович спал, читал, ел; даже, он вожделел: к
Софье Петровне; словом: все текло в рамках.
     Но, и -- но!..
     Он  и ел, не  как все,  и  любил, не  как все;  не  как  все, испытывал
вожделение:  сны бывали тяжелые и  тупые; а пиша  казалась безвкусной, самое
вожделение  после  моста  приняло пренелепый  оттенок -- издевательства  при
помощи домино;  и  опять-таки: отца  --  ненавидел. Что-то  было такое, что
тянулось за ним, что  бросало особенный свет на отправление всех его функций
(отчего он все вздрагивал, отчего  руки болтались, как плети? И Улыбка стала
-- лягушечьей); это что-то не было фактом, но факт оставался; факт этот -- в
что-то.
     В чем что-то?
     В обещании  партии?  Обещания своего  назад  он  не  брал; и хотя он не
думал, но... другие тут думали, вероятно (мы знаем, что  думал Липпанченко);
и ведь вот, он  по-странному ел  и по-странному спал, вожделел, ненанавидел,
по-странному тоже...  Так же странной казалась его небольшая  фигурка  -- на
улице; с бьющимся в ветре крылом николаевки, и будто сутулая...
     Итак,  в  обещании,  возникшем  у  моста  --  там,   там:  в  сквозняке
приневского  ветра,   когда  за  плечами  увидел  он  котелок,  трость,  усы
(петербургские обитатели отличаются -- гм-гм -- свойстами!..).
     И опять-таки самое стояние у моста есть только
     407
     следствие того, что   на мост  погнало;  а гнало его вожделение;  самые
страстные чувства переживались им как-то не так, воспламенялся не так он, не
по-хорошему, холодно.
     Дело, стало быть, в холоде.
     Холод  запал еще с детства, когда его, Коленьку, называли не Коленькой,
а --  отцовским отродьем! Ему стало стыдно.  После смысл слова "отродье" ему
открылся вполне  (чрез наблюдение над позорными  замашками из жизни домашних
животных), и, помнится,-- Коленька плакал; свой позор  порождения перенес он
и на виновника своего позора: на отца.
     Он, бывало, часами простаивал перед зеркалом, наблюдая, как  растут его
уши: они вырастали.
     Тогда-то  вот  Коленька  понял,   что  все,  что   ни   есть  на  свете
живого,--"отродье", что людей-то и нет, потому что  они -- "порождения"; сам
Аполлон Аполлонович, оказался и он "порождением"; то есть неприятною  суммою
из крови, кожи и мяса --  неприятною, потому