............................................................
     Ну, а если...  если  действительно  Николай Аполлонович в столе  хранит
бомбу? Ведь, об этом  могут узнать; ведь, и стол  он  может  толкнуть (он --
рассеянный). Вечером он за этим столом, может быть, занимается с развернутой
книгой. Софья  Петровна вообразила отчетливо склеротический аблеуховский лоб
с синеватыми жилками над  рабочим  столом (в столе -- бомба).  Бомба --  это
что-нибудь круглое,  к чему  прикоснуться нельзя. И  Софья Петровна Лихутина
вздрогнула.  На  минуту  отчетливо  ей  представился   Николай  Аполлонович,
потирающий  Руки за чайным подносом;  на  столе -- красная труба  граммофона
бросает им в уши итальянские страстные арии; ну, к чему бы им ссориться? И к
чему нелепая передача письма, домино и все прочее...
     К Софье Петровне прилип толстейший мужчина (гренадский  испанец); она в
сторону, -- в сторону и толстый мужчина (гренадский испанец); на одну минуту
в  толпе его  притиснули к  ней, и ей показалось, что руки его  зашуршали по
юбке.
     -- "Вы не барыня: вы -- душканчик".
     -- "Липпанченко!" -- И она его ударила веером.
     207
     "Липпанченко! объясните же мне..."
     Но Липпанченко ее перебил:
     -- "Вам знать лучше, сударыня: не играйте в наивности".
     И Липпанченко, прилипающий  к  юбке  ее,  ее  вовсе  притиснул;  и  она
забарахталась, стремясь от него оторваться; но толпа их пуще притиснула; чтб
он делает, этот Липпанченко? Э, да он неприличен.
     -- "Липпанченко, так нельзя".
     Он же жирно смеялся:
     -- "Я же видел, как вы передали там..."
     -- "Об этом ни слова". Он же жирно смеялся:
     -- "Хорошо, хорошо! А теперь поедемте-ка со мной в эту чудную нрчь..."
     -- "Липпанченко! вы -- нахал..."
     Она вырвалась от Липпанченко.
     Кастаньетами  ей   прищелкнул  вдогонку  гренадский  испанец,  исполняя
какое-то страстное испанское п а.
     Ну, а если -- письмо не было шуткою:  ну, а если...  если  он  обречен.
Нет, нет, нет! Таких ужасов не бывает на  свете; и  зверей таких нет, кто бы
мог заставить безумного сына на  отца  поднять руку. Все то шутки товарищей.
Глупая -- всего только приятельской шутки испугалась, видно, она. А он-то, а
он-то: приятельской шутки испугался и он; да он просто  -- трусишка: побежал
и там от нее (там, у  Зимней Канавки) при свистке полицейского;  она считала
Канавку не каким-нибудь  прозаическим местом,  откуда можно  бы  бегать  при
свистке полицейского...
     Не  повел себя  Германом:  поскользнулся,  упал, показав  из-под  шелка
панталонные штрипки. И теперь: над наивною шуткою  революционеров-друзей  не
посмеялся он,  и в подательнице  письма не узнал  он  ее: побежал через зал,
держа в руках маску и подставив лицо на посмешище кавалерам и дамам. Нет, уж
пусть Сергей Сергеич  Лихутин проучит нахала и  труса! Пусть  Сергей Сергеич
Лихутин предложит трусу дуэль...
     Подпоручик!.. Сергей Сергеич Лихутин!.. Подпоручик Лихутин с вчерашнего
вечера  вел себя неприличнейшим  образом: что-то фыркал в  усы и сжимал свой
кулак; к ней осмелился пожаловать в  спальню  с  объяснением в  одних нижних
кальсонах; и потом осмелился у нее за стеной прошагать до утра.
     208
     Смутно  ей  представились вчерашние сумасшедшие  крики, налитые  кровью
глаза и на стол упавший кулак: не сошел ли Сергей Сергеич с ума? Он давно уж
ей стал  подозрителен: подозрительно было  молчание всех  трех этих месяцев;
подозрительны были эти  бегства на службу. Ах, она --  одинокая, бедная: вот
она  теперь  нуждалась  в  его твердой опоре;  ей  хотелось,  чтоб  муж  ее,
подпоручик Лихутин, как ребенка бы обнял ее и понес на руках...
     Вместо того к ней  опять  подскочил гренадский  испанец и нашептывал  в
уши:
     -- "А, а, а? Не поедете?.."
     Где теперь Сергей Сергеич, отчего его нет рядом с ней; как-то боязно ей
по-прежнему  возвратиться в квартирку  на Мойке,  где,  как в логове  зверь,
залегал лихорадочно взбунтовавшийся муж.
     И она притопнула каблучками:
     -- "Вот я ему покажу!" И опять:
     -- "Вот я его проучу!"
     И сконфуженно от нее отлетел гренадский испанец.
     Софья Петровна Лихутина вздрогнула, вспоминая гримасу, с которой Сергей
Сергеич ей подал ротонду, ука-зуя на выход. Как он там стоял за плечами! Как
она презрительно  рассмеялась тогда и, слегка  приподняв свою юбку-панье  за
фестончики, плавно  так от него  поплыла в реверансах (отчего она не сделала
реверанса Николаю  Аполлоновичу при передаче письма -- реверансы к ней шли)!
Как она сказала и в дверях, как она показала с лукавой улыбочкой длинный нос
офицеру! А вот только: ей боязно возвращаться домой.
     И она досадливо притопнула каблучками:
     -- "Вот я ему покажу!" И опять:
     -- "Вот я его проучу!"
     Все же было страшно вернуться.
     Еще  более  страшно  --  оставаться  ей  здесь;  уж  отсюда  все  почти
поразъехались:  поразъехались  молодые люди  и  маски;  добродушный хозяин с
угнетенным,  растерянным  видом   подходил  то  к  тому,  то   к  другому  с
анекдотиком; наконец, сиротливо окинул он опустевающий зал, сиротливо окинул
толпу  шутов,  арлекинов,  откровенно  советуя  взором  избавить  блиставшую
комнату от дальнейших веселий.
     209
     Но  арлекины,  сроившись  в пеструю  кучечку, вели  себя неприличнейшим
образом. Кто-то наглый вышел из их среды, заплясал и запел:

     Уехали фон Сулицы,
     Уехал Аблеухов...
     Проспекты, гавань, улицы
     Полны зловещих слухов!..
     Исполненный предательства,
     Сенатора ты славил...
     Но нет законодательства,
     Нет чрезвычайных правил!
     Он -- пес патриотический --
     Носил отличий знаки;
     Но акт террористический
     Свершает ныне всякий.

     Николай  Петрович Цукатов сообразил во мгновение ока, как  приличие его
веселого дома нарушает  ядовитый стишок. Николай Петрович Цукатов густо  так
покраснел, добродушнейшим образом посмотрел на дерзкого арлекина, повернулся
спиной и пошел прочь от двери.

БЕЛОЕ ДОМИНО

     Уже пора  было ехать.  Уже гости разъехались почти все:  Софья Петровна
Лихутина одиноко  слонялась  по пустеющим  залам;  лишь гренадский испанец в
ответ  на  волнение  ее  побрякивал  звучными кастаньетами.  Там,  в  пустой
анфиладе увидела она невзначай одинокое, белое домино; белое  домино  как-то
сразу возникло, и -- ну вот: --
     кто-то печальный и длинный, кого будто видела она многое множество раз,
прежде  видела,  еще  недавно,  сегодня -- кто-то печальный и  длинный, весь
обвернутый  в белый атлас, ей  навстречу пошел  по  пустеющим залам;  из-под
прорезей маски на нее смотрел светлый  свет его глаз; ей казалось, что  свет
заструился так грустно от чела его, от его костенеющих пальцев...
     Софья Петровна доверчиво окликнула милого обладателя домино:
     -- "Сергей Сергеевич!... А, Сергей Сергеевич!.."
     Да, сомнения не было: это  был Сергей Сергеич Лихутин; он раскаялся  во
вчерашнем скандале; он приехал за ней -- ее увезти.
     210
     Софья Петровна снова окликнула милого обладателя домино --  печального,
длинного:
     -- "Ведь, это вы?.. Это -- вы?"
     Но печальный и длинный медленно покачал головою, приложил палец к устам
и велел ей молчать.
     Доверчиво протянула  руку она  белому домино:  как блистает атлас,  как
прохладен атлас! И ее лазурная ручка зашуршала, коснувшись этой белой руки и
на ней повисла бессильно (у обладателя домино деревянною оказалась рука); на
мгновение над  головкой ее склонилась лучистая маска, из-под белого  кружева
обнаружив горсть бороды, будто связку спелых колосьев 33.
     Никогда Сергея Сергеевича  не видала  она в  этом блещущем  виде: и она
зашептала:
     -- "Вы простили меня?"
     Из-под маски ей ответствовал вздох.
     -- "Мы теперь помиримся?"
     Но печальный и длинный медленно покачал головою.
     -- "Отчего вы молчите?"
     Но печальный и длинный медленно приложил свой палец к устам.
     -- "Это... вы, Сергей Сергеевич?"
     Но печальный и длинный медленно покачал головою.
     Уж они проходили  в  переднюю: невыразимое окружало их, невыразимое тут
стояло вокруг. Софья Петровна Лихутина, снявши черную масочку, утонула лицом
в своем ласковом мехе, а печальный и длинный, надевши пальто, своей маски не
снял.  С  изумлением   Софья  Петровна   глядела  на  печального,  длинного:
удивлялась тому,  что ему не  подали офицерской верхней одежды;  вместо этой
одежды, он надел рваное пальтецо, из которого как-то странно просунулись его
рук  удлиненные  кисти, ей напомнивши лилии. Вся  она рванулась к нему среди
изумленных  лакеев,  смотревших  на   зрелище;   невыразимое   окружало  их,
невыразимое тут стояло вокруг.
     Но печальный и длинный на  освещенном пороге медленно покачал головой и
велел ей молчать.
     С  вечера  стало  небо  сплошною, грязною  слякотью; с  ночи  сплошная,
грязная слякоть  опустилась  на землю;  опустился на землю туман; все теперь
опустилось  на  землю,  став  на  время  черноватою  мглой,  сквозь  которую
проступали  ужасно  фонарей рыжеватые пятна. Софья Петровна Лихутина видела,
как над рыжим пятном, изогнувшись, упала кариатида подъезда и как она висла;
     211
     как в пятне выступал кусочек соседнего домика с полукруглыми окнами и с
резьбой деревянных мелких скульптур. Длинное очертание неизвестного спутника
высилось перед нею. И она умоляюще ему зашептала:
     -- "Мне бы извозчика".
     Длинное  очертание  неизвестного  спутника   с  белольняной   бородкой,
опустивши на масочку порыжевший картузик, рукой помахало в туман:
     -- "Извозчик!"
     Софья Петровна Лихутина теперь  все поняла: у  печального очертания был
прекрасный и ласковый голос --
     --  голос,  слышанный ею многое  множество раз, слышанный так  недавно,
сегодня: да, сегодня во  сне; а  она  и  забыла, как забыла она и  вовсе сон
прошлой ночи --...
     У  него был  прекрасный и ласковый голос,  но...-- сомнения не  было: у
него был голос не Сергея Сергеевича. А она вот  надеялась, а она вот хотела,
чтобы этот (хотела она) прекрасный и ласковый, но чужой человек  был ее муж.
Но муж за ней не приехал, не увел из ада: увел из ада чужой.
     Кто бы мог это быть?
     Неизвестное очертание возвышало голос не раз: голос креп, креп  и креп,
и казалось, что под маскою кто-то крепнет,  безмерно-огромный. Молчание лишь
кидалось на голос;  за чужими воротами лаем ответствовал  пес. Улица убегала
туда.
     -- "Ну, да кто ж вы?"
     -- "Вы все отрекаетесь от меня: я  за  всеми вами  хожу. Отрекаетесь, а
потом призываете..."
     Софья  Петровна Лихутина тут на миг поняла, что  такое пред ней:  слезы
сжали  ей  горло;  она хотела припасть  к этим тонким  ногам и руками своими
обвиться  вкруг  тонких  колен неизвестного, но в это  мгновение прозаически
загремела  пролетка  и  сутулый, заспанный  Ванька  вдвинулся в светлый свет
фонаря. Дивное  очертание  ее  усадило  в пролетку, но  когда  она  умоляюще
протянула ему из пролетки свои  дрожащие руки, очертание  медленно приложило
палец к устам и велело молчать. А пролетка уж тронулась: если б остановилась
и, о, если бы, повернула  назад -- повернула в светлое  место, где мгновение
перед тем стоял  печальный и длинный и где его не было, потому что оттуда на
плиты всего лишь поблескивал желтый глаз фонаря.
     212

     ПОЗАБЫЛА, ЧТО  БЫЛО

     Софья  Петровна  Лихутина позабыла,  что   было.  Будущее  ее  упало  в
черноватую ночь. Непоправимое  наползало;  непоправимое  обнимало ее; и туда
отошли: дом, квартирка и муж. И  она  не знала,  куда ее увозит извозчик.  В
черновато-серую  ночь   позади   нее  отвалился  кусок  недавнего  прошлого:
маскарад, арлекины; и даже (представьте себе!) -- даже печальный и  длинный.
Она не знала, откуда ее вывозит извозчик.
     За  куском  недавнего  прошлого  отвалился  и  весь  сегодняшний  день:
передряга с мужем и передряги с мадам Фарнуа за "Maison Tricotons". Едва она
передвинулась далее, ища опоры сознанию, едва она хотела вызвать впечатления
вчерашнего  дня,--  и  вчерашний день опять  отвалился, как  кусок громадной
дороги, мощеной  гранитом; отвалился и грянул о некое совершенно темное дно.
И раздался где-то удар, раздробляющий камни.
     Перед ней мелькнула любовь этого несчастного лета; и любовь несчастного
лета, как  все, отвалилась от памяти; и  опять  раздался удар, раздробляющий
камни.  Промелькнувши,  упали: весенние разговоры ее  с Nicolas  Аблеуховым;
промелькнувши,  упали: годы  замужества,  свадьба:  некая  пустота отрывала,
глотая, кусок за куском. И неслись удары металла, дробящие камень. Вся жизнь
промелькнула, и упала вся жизнь, будто не было  еще никогда ее жизни и будто
сама она  -- нерожденная  в  жизнь  душа.  Некая пустота  начиналась  у  нее
непосредственно  за  спиною (потому  что все провалилось  там,  ударившись в
некое  дно);  пустота продолжалась в века,  а  в веках слышался лишь удар за
ударом:  то, слетая  в  некое дно,  упадали куски  ее  жизней.  Точно  некий
металлический  конь,  звонко цокая в  камень,  у нее за спиной порастаптывал
отлетевшее; точно  там за спиною, звонко  цокая  в камень,  погнался  за нею
металлический всадник 34.
     И  когда  она  обернулась,  ей  представилось  зрелище:  абрис  Мощного
Всадника...  Там -- две конских  ноздри  проницали, пылая, туман раскаленным
столбом.
     То ее настигала медновенчанная Смерть.
     Тут Софья Петровна очнулась: обгоняя пролетку, пролетел вестовой, держа
факел в  туман.  Проблистала  на миг его  тяжелая медная  каска; а  за  ним,
громыхая, пылая, разлетелась в туман и пожарная часть.
     213
     -- "Что это там, пожар?" -- обратилась Софья Петровна к извозчику.
     -- "Да как будто пожар: сказывали -- горят острова..."
     Это ей доложил из тумана  извозчик:  пролетка стояла у  ее подъезда  на
Мойке.
     Софья  Петровна  все  вспомнила:  все  выплыло  перед  ней с  ужасающим
прозаизмом; точно  не было этого ада, этих пляшущих масок  и Всадника. Маски
теперь   показались  ей   неизвестными   шутниками,   вероятно,   знакомыми,
посещавшими и их дом; а печальный и длинный,-- тот, наверное, был кем-нибудь
из товарищей (вот спасибо ему, проводил до извозчика). Только Софья Петровна
с досадою прикусила  теперь свою полную  губку:  как могла  она  ошибиться и
спутать знакомого с мужем? И нашептывать ему в уши  признания о какой-то там
совершенно  вздорной  вине? Ведь, теперь  незнакомый  знакомец (спасибо ему,
проводил до извозчика) будет всем рассказывать совершенную ерунду, будто она
мужа боится. И пойдет гулять по городу сплетня... Ах, уж этот Сергей Сергеич
Лихутин: вы сейчас заплатите мне за ненужный позор!
     С негодованием  ножкою она ударила  в  подъездную дверь; с негодованием
бухнула  подъездная  дверь  за  ее  склоненной  головкой.  Тьма  объяла  ее,
невыразимое на мгновение ее  охватило  (так бывает, наверное, в  первый  миг
после смерти); но о смерти Софья Петровна Лихутина не  помышляла  нисколько:
наоборот --  помышляла она о таком все простом. Помышляла она, как она велит
сейчас Ма врушке  поставить ей самоварчик; пока ставится самовар, будет  она
пилить и отчитывать мужа (она могла, не смолкая, пилить более четырех, ведь,
часов); а когда Ма врушка ей подаст самовар, то с мужем они помирятся.
     Софья  Петровна  Лихутина теперь позвонила.  Громкий  звонок  оповестил
ночную квартиру о  ее возвращении. Вот сейчас  ей  послышится близ  передней
торопливый  шаг  Ма врушки.  Торопливого  шага не  слышалось. Софья Петровна
обиделась и позвонила опять.
     Ма врушка,  видно,  спала: стоит только  ей уехать  из дому,  эта  дура
падает на постель... Но хорош же и муж ее, Сергей Сергеич: он, конечно, ее с
нетерпением поджидает и не час,  и не два; и, конечно, он  расслышал звонок,
и,  конечно, он понял, что прислуга  заснула. И  --  ни с места! А! Скажите,
пожалуйста! Обижается!
     214
     Ну, так быть же ему без примиренья и чая!..
     Софья Петровна  принялась  звонить  у  двери:  дребезжали ее звонки  --
звонок за звонком... Никого, ничего! И она припала головкою к самой скважине
двери; и когда она припала головкою  к самой скважине двери, то за скважиной
двери, от уха ее в расстоянии вершка, явственно так послышались: прерывистое
сопение и чирканье  спички. Господи Иисусе Христе,  кто же мог там сопеть? И
Софья Петровна с изумлением Отступила от двери, протянувши головку.
     Ма врушка? Нет, не Ма врушка... Сергей Сергеич Лихутин? Да,  он. Почему
же он  там  молчит,  не  отворяет,  приложил  к дверной  скважине  голову  и
прерывисто дышет?
     В предчувствии чего-то недоброго Софья Петровна заколотилась отчаянно в
дверной  колкий войлок.  В  предчувствии  чего-то  недоброго  Софья Петровна
воскликнула:
     -- "Отворите же!"
     А за  дверью  продолжали  стоять, молчать и  сопеть так  испуганно, так
ужасно прерывисто.
     -- "Сергей Сергеич! Ну, полно..."
     Молчание.
     "Это -- вы? Что там с вами?"
     Ту-ту-ту -- отступило от двери.
     -- "Что же это такое? Господи: я боюсь, я боюсь... Отворите, голубчик!"
     Что-то  громко  завыло за  дверью  и  со всех  ног побежало  в  дальние
комнаты,  там  возилось  сперва,  после  двигало  стульями;  ей казалось,  в
гостиной там громко дзянкнула лампа; прогремел откуда-то издали отодвигаемый
стол. Все на минуту притихло.
     И  потом раздался ужасающий  грохот, будто  упал  потолок  и  будто  бы
осыпалась  сверху известка; в этом  грохоте Софью Петровну  Лихутину поразил
один только звук: глухое падение откуда-то сверху тяжелого человечьего тела.

ТРЕВОГА

     Аполлон Аполлонович Аблеухов, говоря тривиально, не переваривал никаких
выездов из дому; всякий осмысленный выезд был  для него выездом в Учреждение
или с докладом  к  министру. Так шутливо  ему  однажды  заметил  управляющий
министерством юстиции.
     215
     Аполлон   Аполлонович   Аблеухов,  говоря  откровенно,  не  переваривал
непосредственных  разговоров, сопряженных  с  глядением друг другу  в глаза:
разговор  посредством  телефонного  провода  устранял  неудобство. От  стола
Аполлона Аполлоновича телефонные провода бежали во все департаменты. Аполлон
Аполлонович прислушивался с удовольствием к гудению телефона.
     Только раз какой-то шутник  на вопрос Аполлона Аполлоновича,  из какого
он ведомства, со всего размаху ударил ладонью по  отверстию телефона, отчего
Аполлон Аполлонович имел впечатление, будто он получил удар по щеке.
     Всякий словесный обмен,  по мнению Аполлона  Аполлоновича, имел явную и
прямую,  как линия, цель. Все же прочее  относилось им к  чаепитию и куренью
окурков: Аполлон Аполлонович всякую папиросу называл неуклонно окурком; и он
полагал,  что русские  люди --  никчемные  чаепийцы,  пьяницы и  потребители
никотина (на  продукты  последнего  он не  раз  предлагал  повысить  налог);
оттого-то к сорокапятилетнему возрасту русского человека, по мнению Аполлона
Аполлоновича,  с  головой выдавал неприличный живот  и  кровавого цвета нос;
Аполлон Аполлонович кидался, как бык,  на все красное (между прочим, кидался
на нос).
     Сам  Аполлон  Аполлонович  был  обладатель  мертвенно-серого  носика  и
тоненькой  талии -- вы сказали бы талии шестнадцатилетней девчонки -- и этим
гордился.
     С своеобразною ловкостью тем не менее Аполлон Аполлонович объяснял себе
посещенье  гостей:  журфиксы были  для большинства  местом  для  совместного
чаепития и куренья окурков, если только выезжатель не собирался пристроиться
к бездельному ведомству и для этого заискивал в посещаемом доме, если только
не  желал  он пристроить к  этому  ведомству сына, или этого сына женить  на
дочери чиновника ведомства; было  одно такое  бездельное  ведомство.  С этим
ведомством Аполлон Аполлонович упорно боролся.
     Аполлон Аполлонович поехал к Цукатовым  с  единственной  целью: нанести
удар  ведомству.  Ведомство  стало  что-то  кокетничать с  одной  несомненно
умеренной партией, под