ская вазочка да
комок кричащих  лимонных лоскутьев, оказавшихся кофточкой; уставлялись крапы
обой;  уставлялось  окно,  выходящее  в  нахально  глядящую  стену  каких-то
оливковатых оттенков; вместо неба был -- дым, а в дыму -- Петербург: улицы и
проспекты; тротуары и крыши;  изморось приседала на жестяной подоконник там;
низвергались холодные струечки с жестяных желобов.
     -- "А у нас..." --
     -- "Не хотите ли чаю?.."
     -- "Начинается забастовка..."

КАЧАЛОСЬ НАД ГРУДОЙ ПРЕДМЕТОВ...

     Дверь распахнулась.
     Николай  Аполлонович   очутился  в  передней,   из   которой  с   такою
поспешностью  он  бежал  спозаранку;  на  стенах  разблистался  орнамент  из
старинных  оружии:  здесь ржавели мечи; там -- склоненные  алебарды: Николай
Аполлонович выглядел  вне  себя;  резким  взмахом  руки  он  сорвал  с  себя
итальянскую шляпу с полями; шапка белольняных волос смягчала холодную 484
     эту почти  суровую внешность  с напечатленным  упрямством  (трудно было
встретить волосы такого оттенка у взрослого человека; часто встречается этот
оттенок у крестьянских  младенцев -- особенно в Белоруссии);  сухо, холодно,
четко выступили линии совершенно белого лика,  подобного иконописному, когда
на мгновенье задумался он, устремляя  взор  свой туда, где под ржаво-зеленым
щитом блистала своим  шишаком литовская  шапка и проискрилась крестообразная
рукоять рыцарского меча.
     Вот он вспыхнул; и  в мокрой, измятой накидке он,  прихрамывая, взлетел
по  ступеням  коврами устланной лестницы; почему  же временами он вспыхивал,
рдея румянцем,  чего  никогда не  бывало с ним? И  он --  кашлял;  и  он  --
задыхался;   лихорадка  трясла   его:  нельзя  безнаказанно   в  самом  деле
простаивать под дождем; любопытнее всего, что с колена  ноги,  на которую он
прихрамывал, сукно  было  содрано;  и  --  трепался  лоскут;  был  приподнят
студенческий  сюртучок под  накидкой, горбя  спину  и грудь; между  целою  и
оторванной сюртучною  фалдой пляшущий хлястик выдавался наружу; право, право
же:  выглядел Николай Аполлонович  хромоногим, горбатым, и  -- с  хвостиком,
когда полетел  что  есть  мочи он по  мягкой ступенчатой лестнице, провеявши
шапкою белольняных волос -- мимо стен, где клонились пистоль с шестопером.
     Поскользнулся  пред дверью с  граненой  хрустальною ручкою; а  когда он
бежал мимо  блещущих лаками  комнат, то казалось, что  строилась вкруг  него
лишь  иллюзия  комнат;  и  потом разлеталась бесследно, воздвигая за  гранью
сознания  свои туманные плоскости;  и когда за собою захлопнул он коридорную
дверь и стучал каблуками по гулкому коридору, то казалось ему, что колотятся
его височные  жилки: быстрая пульсация этих жилок явственно отмечала  на лбу
преждевременный склероз.
     Он влетел сам не свой в свою пеструю комнату: и  отчаянно вскрикнули  в
клетке и забили крылами зеленые попугайчики; этот крик перервал  его бег; на
мгновенье уставился он пред собой; и увидел: пестрого леопарда, брошенного к
ногам с разинутой пастью; и -- зашарил  в  карманах (он отыскивал ключик  от
письменного стола).
     -- "А?"
     -- "Черт возьми..."
     -- "Потерял?"
     -- "Оставил!?"
     485
     -- "Скажите, пожалуйста".
     И беспомощно заметался по  комнате, разыскивая им забытый предательский
ключик,  перебирая  совершенно  неподходящие  предметы  убранства, схвативши
трехногую золотую курильницу в виде истыканного отверстия шара с полумесяцем
наверху и бормоча сам с  собой: Николай  Аполлонович так  же, как  и Аполлон
Аполлонович, сам с собой разговаривал.
     С испугом он кинулся в соседнюю комнату -- к письменному столу: на ходу
зацепил он ногою за арабскую табуретку с инкрустацией из слоновой кости; она
грохнула  на  пол;   его  поразило,  что  стол  был   не  заперт;  выдавался
предательски ящик; он был полувыдвинут; сердце  упало в  нем:  как мог он  в
неосторожности позабыть запереть? Он дернул ящик... И-и-и...
     Нет: да нет же!
     В ящике в беспорядке лежали предметы; на столе лежал брошенный наискось
портрет кабинетных размеров; а... сардинницы не было;  яростно, ожесточенно,
испуганно  выступали над ящиком линии побагровевшего  лика с синевою  вокруг
громадных черных  каких-то очей: черных  --  от  расширенности  зрачков; так
стоял он меж креслом темно-зеленой обивки и бюстом: разумеется, Канта.
     Он --  к другому столу.  Он --  выдвинул  ящик,  в ящике в  совершенном
порядке  лежали  предметы:  связки писем, бумаги;  он  все это --  на  стол;
но...--  сардинницы  не  было... Тут  ноги его  подкосились; и, как есть,  в
итальянской накидке, в калошах,-- он упал на колени, роняя горящую голову на
холодные, мокрые,  дождем просыревшие руки;  на мгновение -- так  замер  он:
шапка льняных  волос  мертвенела  так странно  там,  неподвижно,  желтоватым
пятном в полусумерках комнаты среди кресел темно-зеленой обивки.
     Да -- как  вскочит! Да  -- к шкафу!  И шкаф -- распахнулся; кое-как  на
ковер полетели предметы; но  и  там  -- сардинницы не было;  он, как  вихрь,
заметался по комнате, напоминая юркую обезьянку и стремительностью  движений
(как у его высокопревосходительного папаши), и невзрачным росточком. В самом
деле: подшутила судьба; из комнаты --  в комнату; от постели (здесь рылся он
под подушками,  одеялом, матрасом) -- к камину:  здесь руки он перепачкал  в
золе; от камина -- к рядам книжных полок (и на медных колесиках заскользил
     486
     легкий шелк, закрывающий корешки); здесь просовывал руки он меж томами;
и многие то мы с шелестением, с грохотом полетели на пол.
     Но нигде сардинницы не было.
     Скоро  лицо  его, перепачканное золою и  пылью, уж без всякого  толка и
смысла  качалось  над  кучей  предметов,  сваленных  в бестолковую  груду  и
перебираемых длинными, какими-то паучьими  пальцами, выбегающими на дрожащих
руках; руки эти  ерзали  по полу  из стлавшейся итальянской  накидки; в этой
согнутой  позе,   весь  дрожащий  и  потный,  с   налитыми  шейными  жилами,
право-право, напомнил бы всякому он толстобрюхого паука, поедателя мух; так,
когда   разорвет  наблюдатель   тонкую   паутину,  то  видит   он   зрелище:
обеспокоенное  громадное  насекомое,   продрожав  на  серебряной  ниточке  в
пространстве от  потолка  и  до полу, неуклюже  забегает по полу на мохнатых
ногах.
     В такой-то вот  позе -- над грудой предметов -- Николай Аполлонович был
застигнут врасплох: вбежавшим Семенычем.
     -- "Николай Аполлонович!.. Барчук!.."
     Николай  Аполлонович,  все  еще  сидя на  корточках, повернулся; увидев
Семеныча,  он в стремительном жесте накидкою  накрыл  груду сваленных  вкучу
предметов -- листики и  раскрывшие зевы тома,-- напоминая наседку на  яйцах:
шапка  льняных  волос мертвенела так странно там,  неподвижно,--  желтоватым
пятном в полусумерках комнаты.
     -- "Что  такое?.."
     -- "Осмелюсь я доложить..."
     -- "Оставьте: видите, что... я занят..."
     Растянувши  рот до ушей, весь напомнил он голову пестрого леопарда, там
оскаленного на полу:
     -- "Разбираю, вот, книги".
     Но Семеныч угомониться не мог:
     -- "Пожалуйте: там... просят вас..."
     -- "?"
     --  "Семейная  радость: так  что  матушка-барыня, Анна  Петровна,  сами
изволили к нам пожаловать".
     Николай  Аполлонович  машинально  привстал; с него слетела накидка;  на
перепачканном золою  контуре иконописного  лика --  сквозь пепел  и пыль  --
молнией вспыхнул  румянец; Николай  Аполлонович  представлял собой нелепую и
смешную фигурку в растопыренном
     487
     двумя  горбами  студенческом  сюртуке  об  одной  только  фалде -- и  с
пляшущим хлястиком, когда  он --  закашлялся; хрипло как-то,  сквозь кашель,
воскликнул он:
     -- "Мама? Анна Петровна?"
     -- "С Аполлоном с Аполлоновичем они там-с; в гостиной... Только что вот
изволили..."
     -- "Меня зовут?"
     -- "Аполлон Аполлонович просят-с".
     -- "Так, сейчас... Я сейчас... Вот только..."
     ...............................................................
     В этой комнате  так недавно  еще Николай Аполлонович  вырастал  в  себе
самому  предоставленный центр --  в  серию  из центра истекающих  логических
предпосылок, предопределяющих все: душу, мысль и это вот кресло; так недавно
еще он являлся здесь единственным центром вселенной; но прошло десять  дней;
и  самосознание его  позорно  увязло  в этой сваленной  куче предметов:  так
свободная  муха,  перебегающая  по  краю  тарелки  на  шести  своих  лапках,
безысходно вдруг увязает и лапкой, и крылышком в липкой гуще медовой.
     ...............................................................
     -- "Тсс!  Семеныч, Семеныч -- послушайте",-- Николай Аполлонович прытко
выюркнул  тут  из  двери,  нагоняя Семеныча,  перепрыгнул  чрез  опрокинутую
табуретку и вцепился в рукав старика (ну и цепкие ж пальцы!).
     --  "Не  видали ль  вы  здесь -- дело  в том,  что..." -- запутался он,
приседая к земле  и оттягивая  старика от коридорной от двери -- "забыл я...
Эдакого здесь предмета не видали ли вы? Здесь, в комнате... Предмета такого:
игрушку..."
     -- "Игрушку-с..."
     -- "Детскую игрушку... сардинницу..."
     -- "Сардинницу?"
     -- "Да,  игрушку (в виде сардинницы) -- тяжелую весом, с  заводом:  еще
тикают часики... Я ее положил тут: игрушку..."
     Семеныч медленно повернулся,  высвободил  свой  рукав  от прицепившихся
пальцев, на мгновение уставился в стену (на стене висел щит -- негритянский:
из брони когда-то павшего носорога), подумал и неуважительно так отрезал:
     -- "Нет!"
     Даже не "нет-с": просто -- "нет"...
     -- "А я, таки, думал..."
     488
     Вот подите: благополучие, семейная радость; сияет сам  барин, министер:
для  такого  случа я...  А  тут  нате:   сардинница...  тяжелая  весом...  с
заводом... игрушка: сам же -- с оторванной фалдою!..
     -- "Так позволите доложить?"
     -- "Я -- сейчас, я -- сейчас..."
     И дверь затворилась: Николай Аполлонович тут стоял, не понимая, где он,
-- у опрокинутой темно-коричневой табуретки, перед кальянным прибором; перед
ним на стене  висел щит,  негритянский,  толстой  кожи павшего носорога  и с
привешенной сбоку суданскою ржавой стрелой.
     Не понимая,  что  делает, поспешил он сменить предательский сюртучок на
сюртук совсем новенький;  предварительно же отмыл руки он и  лицо  от  золы;
умываясь и одеваясь, приговаривал он:
     -- "Как же это  такое,  что  же это  такое...  Куда же  я в самом  деле
упрятал..."
     Николай Аполлонович  не  сознавал  еще всей полноты  на него  напавшего
ужаса, вытекающего из случайной пропажи  сардинницы; хорошо еще, что пока не
пришло  ему  в  голову: в  отсутствие  его  в комнате побывали  и,  открывши
сардинницу ужасного содержания, сардинницу  эту  предупредительно унесли  от
него.

УДИВИЛИСЬ ЛАКЕИ

     И такие же  точно там возвышались дома, и такие  же серые проходили там
токи людские,  и  такой  же  стоял там  зелено-желтый  туман; сосредоточенно
побежали  там  лица,  тротуары шептались и  шаркали -- под  ватагою каменных
великанов-домов;  им  навстречу  летели  --   проспект   за   проспектом;  и
сферическая  поверхность планеты казалась охваченной, как змеиными кольцами,
черновато-серыми   домовыми   кубами;   и  сеть   параллельных   проспектов,
пересеченная  сетью проспектов,  в  мировые  ширилась  бездны  поверхностями
квадратов и кубов: по квадрату на обывателя.
     Но Аполлон  Аполлонович  не глядел на  любимую свою фигуру; квадрат; не
предавался   бездумному   созерцанию   каменных   параллелепипедов,   кубов;
покачиваясь на мягких подушках сиденья наемной кареты, он с волненьем
     489
     поглядывал на Анну Петровну, которую вез он сам -- в лакированный  дом;
что такое  за чаем они говорили там  в номере,  навсегда  осталось для  всех
непроницаемой тайной;  после этого  разговора и порешили они:  Анна Петровна
завтра же  переедет  на Набережную; а  сегодня вез  Аполлон Аполлонович Анну
Петровну -- на свидание с сыном.
     И Анна Петровна конфузилась.
     В карете не говорили они; Анна Петровна глядела там в окна кареты:  два
с  половиною года  не видала  она этих  серых проспектов:  там,  за  окнами,
виднелась домовая нумерация; и шла циркуляция; там, оттуда  -- в ясные  дни,
издалека-далека, сверкали  слепительно: золотая  игла, облака,  луч багровый
заката; там, оттуда, в туманные дни -- никого, ничего.
     Аполлон Аполлонович с  нескрываемым  удовольствием привалился к стенкам
кареты, отграниченный от уличной мрази в этом замкнутом кубе;  здесь  он был
отделен  от протекающих людских толп, от тоскливо мокнущих красных обертков,
продаваемых вон с того перекрестка;  и порхал он глазами; иногда только Анна
Петровна  ловила: растерянный,  недоумевающий  взор,  и  представьте себе --
просто  мягкий какой-то:  синий-синий,  ребяческий,  неосмысленный  даже (не
впадал ли он в детство?).
     -- "Слышала я, Аполлон Аполлонович: вас прочат в министры?"
     Но Аполлон Аполлонович перебил:
     -- "Вы теперь откуда же, Анна Петровна?"
     -- "Да я из Гренады..."
     -- "Так-с, так-с, так-с..." -- и, сморкаясь,-- прибавил...-- "Да знаете
ли, дела: служебные, знаете, неприятности..."
     И -- что такое? На руке своей ощутил он теплую  руку: его погладили  по
руке...  Гм-гм-гм: Аполлон Аполлонович растерялся;  сконфузился, перепугался
даже  он как-то; даже стало ему  неприятно...  Гм-гм:  лет пятнадцать уже не
обращались  с ним так... Таки прямо погладила...  Этого он,  признаться,  не
ждал от особы... гм-гм... (Аполлон Аполлонович эти два с половиною года ведь
особу эту считал за... особу... легкого... поведения...).
     -- "Выхожу, вот, в отставку..."
     Неужели же мозговая игра, разделявшая их столько лет и зловеще
     490
     сгущенная  за  два с  половиною года, --  вырвалась наконец из упорного
мозга? И  вне  мозга уже  тучами посгущалась  над ними?  Наконец разразилась
вокруг небывалыми  бурями? Но разражаясь вне мозга, она истощилась  в мозгу;
медленно мозг  очищался;  в тучах  так  иногда  вы  увидите  сбоку бегущий и
лазурный  пролет --  сквозь полосы ливня; пусть же  ливень хлещет  над вами;
пусть с грохотом разрываются темные о блака клубы багровою молнией! Лазурный
пролет  набегает;  ослепительно  скоро  выглянет  солнце;  вы  уже  ожидаете
окончания грозы; вдруг -- как вспыхнет, как бацнет: в сосну ударила молния.
     В  окна  кареты  врывалося  зеленоватое  освещение дня, потоки  людские
бежали  там  волнообразным  прибоем; и  прибой  тот  людской --  был  прибой
громовой.
     Здесь вот  видел  он  разночинца;  здесь  глаза разночинца  заблестели,
узнали, тому назад -- дней  уж десять (да, всего десять дней: за десять дней
переменилося все; изменилась Россия!)...
     Леты и грохоты пролетавших пролеток!  Мелодичные возгласы автомобильных
рулад! И -- наряд полицейских!...
     Там, где взвесилась только одна бледно-серая гнилость, матово намечался
сперва и потом  наметился  вовсе:  грязноватый, черновато-серый Исакий...  И
ушел обратно в туман. И -- открылся простор: глубина, зеленоватая муть, куда
убегал черный мост,  где туман занавесил холодные многотрубные дали и откуда
бежала волна набегающих облаков.
     ...............................................................
     В самом деле:  ведь  вот -- удивились  лакеи!  Так рассказывал  после в
передней дежуривший сонный Гришка-мальчишка:
     --  "Я сижу это, да считаю по пальцам: ведь вот от Покрова от самого --
до  самого до  Рождества  Богородицы... Это значит  выходит...  От Рождества
Богородицы -- до Николы до Зимнего..." 2
     -- "Да рассказывай ты: Рождество Богородицы, Рождество Богородицы!"
     --  "А я  -- что?  Рождество  Богородицы  деревенский  наш  праздник --
престольный...3  Так  что  --  будет:  считаю...  Тут  слышь   --
подъехали; я --  к  дверям. Распахнул, значит, дверь: и --  ах, батюшки! Так
что барин  сам, в наемной каретишке (и плохая ж каретишка!);  так что  с ним
барыня лет почтенных в дешевеньком ватерпруфе4.
     491
     -- "Не ватерпруфе, пострел: нынче ватерпруфов не носят".
     -- "Не смущайте его: он и так обалдел".
     -- "Одним словом -- в пальте. Барин же суетился: с извозчика -- тьфу, с
кареты  -- он соскочил, руку барыне  протянул,--  улыбается:  кавалерственно
эдак; всякую помощь оказывает".
     -- "Ишь ты..."
     -- "То же..."
     -- "Я думаю; не видались два года",-- раздались вокруг голоса.
     -- "Само  собой: барыня из кареты выходит;  только барыня --  вижу я --
смущены  при таком при  случа е: улыбаются там -- не  в своем в полном виде;
себя самих для куражу: за подбородок хватаются; ну, бедно, скажу вам, одеты;
на перчатках-то дыры; не заштопаны, вижу, перчатки: может, некому штопать; в
Гишпании, может, не штопают..."
     -- "Рассказывай, ладно уж!.."
     -- "Я и  так говорю: барин  же,  барин наш Аполлон Аполлонович,  всякую
авантажность посбросили; стоят у кареты, над лужею, под дождем; дождь -- Бог
ты  мой!  Барин  ежится,  будто  на месте  забегали, притопатывают на  месте
носками; а как барыня при сходе с  подножки  вся на руку на их навалилась --
ведь барыня  грузная --  барин  наш  так весь  даже присел; крохотного барин
росточка; ну,  куды  же  им,  думаю,  грузную  такую  сдержать!  Силенки  не
хватит..."
     -- "Не плети белиндрясов; рассказывай".
     -- "Я не  плету белиндрясов; я и так  говорю,  да и што говорить... Тут
вот  Митрий   Семеныч  расскажет:   они  повстречали   в   передней...   Что
рассказывать-то? Барин барыне  только всего и сказали: мол, милости  просим,
сказали -- пожалуйте, мол, Анна Петровна... Тут я их и признал".
     -- "Ну и что ж?"
     -- Постарели... Спервоначалу-то не узнал; а  потом их узнал, потому еще
помню: гостинцем кормила".
     Так впоследствии говорили лакеи.
     ...............................................................
     Но действительно!
     Неожиданный,  непредвиденный факт: тому назад два с половиною года, как
Анна  Петровна уехала от супруга с итальянским артистом; и вот  через  два с
половиною
     492
     года,  покинутая итальянским артистом, от гренадских прекрасных дворцов
через цепь  Пиренеев,  чрез Альпы, чрез горы Тироля примчалась с  экспрессом
обратно;  но всего удивительней то,  что сенатору было нельзя заикнуться  об
Анне  Петровне ни два  с лишним года, ни даже тому назад --  два с половиною
дня  (еще вчера он  топорщился!);  два с половиною года  Аполлон Аполлонович
сознанием избегал  даже  мысли  об Анне Петровне (и все-таки  думал о  ней);
самое звукосочетание "Анна Петровна" разбивалось о барабанную перепонку ушей
точно  так,  как  о  лоб  учительский  разбивается  брошенная  из-под  парты
хлопушка;  только школьный учитель по кафедре разгневанно простучит кулаком;
Аполлон  Аполлонович же поджимал презрительно губы при  звукосочетании этом.
Отчего  ж  при  известии  о ее  возвращении  обыкновенный  поджим  сухих губ
разорвался в взволнованно-гневном  дрожании  челюстей  (вчера  ночью --  при
разговоре с  Николенькой);  отчего  не спал ночь? Отчего в течение полусуток
тот гнев испарялся куда-то и сменялся щемящей тоскою, переходящей в тревогу?
Почему сам не выдержал ожидания, сам  поехал в гостиницу? Уговаривал -- сам:
сам  --  привез. Что   такое  случилось  там --  в гостиничном  номере; свое
строгое  обещание  забыла и  Анна  Петровна: обещание это  дала она себе  --
здесь, вчера: здесь в лакированном доме (посетивши его и никого не застав).
     Дала обещание: но -- вернулась.
     Анна  Петровна  и  Аполлон  Аполлонович были  взволнованы и  сконфужены
объясненьем друг  с  другом;  поэтому  при вступлении в лакированный дом  не
обменялись они  обильными излияниями чувств; Анна Петровна искоса посмотрела
на  мужа:  Аполлон  Аполлонович  стал сморкаться...  под  ржавою  алебардою;
испустив  трубный звук,  стал  пофыркивать в  бачки. Анна Петровна милостиво
изволила  отвечать  на почтительные  поклоны лакеев, п