о  такое я говорил?" -- строго вспыхнул и Дудкин.
     --  "Помнится,  говорили  вы,  что   партийные  предрассудки  низов  не
разделяются верхом, которому служите..."
     --  "Вздор!" --  и  Дудкин  тут корпусом  дернулся:  и  в  волнении все
усиливал шаг.
     Николай  Аполлонович в свою очередь  хватал его за руки с тенью  слабой
надежды,  отвечая  на  вопросы,  как  школьник,  и  неестественно  улыбаясь.
Наконец, улучив  вновь минуту,  продолжал  он свои излияния о  событиях этой
ночи:  о бале, о маске, о бегстве по  залу, о сидении на приступочке черного
домика, о подворотне, записочке; наконец,-- о поганом трактирчике.
     Это был подлинный бред.
     Абракадабра  все  перепутала;  все  они давно уже посходили с ума, если
только то, губящее безвозвратно, не существует в действительности.
     ...............................................................
     С улицы покатились навстречу им черные  гущи людские: многотысячные рои
котелков вставали  как  волны.  С  улицы  покатились навстречу  им:  лаковые
цилиндры; поднимались из  волн как  пароходные трубы;  с улицы  запенилось в
лица им: страусовое перо; блинообразная Фуражка заулыбалась околышем; и были
околыши: синие, желтые, красные.
     Отовсюду выскакивал преназойливый нос.
     311
     Носы протекали во множестве:  нос орлиный  и нос петушиный; утиный нос,
курий; и так далее, далее...; нос  был свернутый  на бок; и нос был вовсе не
свернутый: зеленоватый, зеленый, бледный, белый и красный.
     Все  это  с  улицы  покатилось навстречу  им:  бессмысленно, торопливо,
обильно.
     Николай Аполлонович, просительно  едва поспевавший за Дудкиным, все как
будто боялся оформить пред ним основной свой вопрос, вытекающий из открытия,
что автор ужасной записки не мог быть носителем партийного директива; в этом
состояла  теперь  его  главная  мысль:  мысль  огромнейшей  важности  --  по
практическим  следствиям;  эта  мысль  застряла  теперь  у  него   в  голове
(переменились  их  роли: теперь  Александр Иванович, не Николай Аполлонович,
ожесточен-, но расталкивал их обставшие котелки).
     --  "Итак,  стало быть, полагаете вы,-- итак, стало быть: во  всем этом
вкралась ошибка?"
     Сделавши  этот  робкий  подход   к  своей  мысли,  Николай  Аполлонович
почувствовал, как  по телу  его рассыпались горстями мурашки: а ну,  если он
представляется,-- думалось -- и -- одолевала боязнь.
     --  "Это  вы о  записке-то?"-- вскинул  глазами  Александр Иванович;  и
оторвался от угрюмого созерцания текшего изобилия: котелков, голов и усов.
     -- "Ну, разумеется:  мало сказать, что ошибка...  Не ошибка,  а гнусное
шарлатанство тут вмешалось во все; бессмыслие  выдержано в совершенстве -- с
сознательной целью: произвольно ворваться в отношение тесно связанных друг с
другом  людей,  перепутать их;  и  в  партийном  хаосе  утопить  выступление
партии".
     -- "Так помогите мне..."
     -- "Недопустимое издевательство",-- перебил его Дудкин,-- "вмешалось --
из сплетен и мо роков".
     -- "Умоляю же вас, посоветуйте мне..."
     -- "И во все вмешалась измена: тут несет чем-то грозным, зловещим..."
     -- "Я не знаю... Запутался я... Я... не спал эту ночь..."
     -- "И все это -- мо рок".
     Теперь  Александр Иванович Дудкин  протянул Аблеухову в порыве  участия
руку;  и  здесь, кстати, заметил: Николай  Аполлонович значительно ниже  его
(Николай Аполлонович не отличался росточком).
     -- "Соберите же все хладнокровие..."
     312
     -- "Господи! Вам легко говорить: хладнокровие - я не спал эту ночь... я
не знаю, что  теперь де дать..."
     "Сидите и ждите..."
     -- "Вы придете ко мне?"
     -- "Говорю -- сидите и ждите: я берусь вам помочь".
     Он  сказал  так уверенно,  убежденно, почти вдохновенно,  что  Аблеухов
угомонился  мгновенно; а,  по  правде сказать, в порыве сочувствия Аблеухову
Александр  Иванович  переоценивал свою  помощь... В самом деле:  чем мог  он
помочь? Он был одинокий,  отрезанный от общения; конспирация позакрывала ему
доступ в самое партийное тело; в  Комитете  же Александр Иванович не состоял
никогда, хоть он и  хвастался Аблеухову штаб-квартирою; если  мог он помочь,
то  единственно мог  помочь  он Липпанченкой; мог  сказать  он  Липпанченке,
воздействовать  чрез  Липпанченку.   Надо  было  прежде   всего  Липпанченку
захватить.  Предварительно же  надо было  скорей  успокоить этого до глубины
души потрясенного человека.
     И он -- успокоил:
     -- "Я уверен, что узлы  гадкой  козни распутать сумею  я: я сегодня же,
тотчас, наведу надлежащие справки, и..."
     И --  запнулся: надлежащие справки мог дать лишь Липпанченко; более  же
-- никто... Что  если нет его в Петербурге?
     -- "И..?"
     -- "И дам завтра ответ".
     -- "Благодарю вас, спасибо,  спасибо",-- и Николай Аполлонович бросился
пожимать ему руки; Александр Иванович тут смутился невольно (все зависело от
того, где теперь находилась особа и какими справками располагала она).
     -- "Ах, оставьте же: ваше дело касается всех нас лично..."
     Но Николай Аполлонович, пребывавший  до  этой минуты  в  совершеннейшем
ужасе, только  и  мог  отозваться  на  всякое  слово поддержки  либо  вполне
апатично, либо -- восторженно.
     И Николай Аполлонович отозвался восторженно.
     Между тем Александр Иванович уже вновь влетел в свою мысль; поразил его
один маленький фактик: Николай Аполлонович и божился, и
     313
     клялся,  что  ужасное  по(?)учение  исходило  от  неизвестного анонима;
аноним Аблеухову писывал уже не раз; и было тут ясно: неизвестный тот аноним
и был, собственно, провокатором.
     Далее...
     Из аблеуховской  путаной речи все же можно было вывести следствие; свои
особые сношения  с  партией были  тут  налицо,  и из  этих  особых  сношений
нечистота выростала; силился Александр Иванович себе выяснить и еще кое-что;
и силился тщетно: мысль его продождилась  в текшее  на них изобилие -- усов,
бород, подбородков.

НЕВСКИЙ ПРОСПЕКТ

     Бороды, усы,  подбородки:  то  изобилие составляло  верхние оконечности
человеческих туловищ.
     Протекали плечи, плечи и плечи; черную, как смола, гущу образовали  все
плечи; в высшей степени вязкую и медленно текущую гущу образовали все плечи,
и  плечо  Александра Ивановича моментально  приклеилось к гуще; так сказать,
оно  влипло; и  Александр Иванович  Дудкин последовал за своенравным плечом,
сообразуясь с  законом о нераздельной  цельности тела; так был выкинут он на
Невский Проспект; там икринкой вдавился он в чернотой текущую гущу.
     Что  такое икринка?  Она есть и  мир,  и объект потребления; как объект
потребления икринка не представляет собой удовлетворяющей цельности; таковая
цельность -- икра: совокупность икринок; потребитель не знает икринок; но он
знает икру, то есть гущу икринок, намазанных на поданном бутерброде. Так вот
тело  влетающих на  панель индивидуумов превращается на Невском Проспекте  в
о рган общего тела, в икринку икры: тротуары Невского -- бутербродное  поле.
То же стало и  с телом сюда  влетевшего Дудкина; то же стало и с его упорною
мыслью:  в  чуждую, уму непостижную мысль  она  влипла мгновенно  -- в мысль
огромного, многоногого существа, пробегающего по Невскому.
     Они  сошли  с  тротуара;  тут  бежали  многие  ноги;  и  безмолвно  они
загляделись на многие ноги пробегающей темной гущи людской: эта гуща, кстати
сказать, не текла, а ползла: переползала и  шаркала -- переползала и шаркала
на протекающих ножках; из многотысячных
     314
     члеников  была склеена гуща; каждый членик был  --  туловищем: туловища
бежали на ножках.
     Не  было  на Невском  Проспекте людей; но ползучая голосящая многоножка
была  там;  в одно  сырое  пространство  ссыпало  многоразличие  голосов  --
многораз-личие  слов; членораздельные фразы разбивались  там друг о друга; и
бессмысленно, и ужасно  там разлетались слова, как осколки пустых  и в одном
месте   разбитых  бутылок:  все  они,  перепутавшись,  вновь   сплетались  в
бесконечность  летящую  фразу  без  конца  и   начала;  эта  фраза  казалась
бессмысленной и сплетенной из небылиц: непрерывность бессмыслия составляемой
фразы  черной копотью повисала  над  Невским; над пространством стоял черный
дым небылиц.
     И от тех небылиц, порой надуваясь, Нева и ревела, и билась в  массивных
гранитах.
     Ползучая многоножка ужасна. Здесь, по Невскому, она пробегает столетия.
А  повыше,  над  Невским,  --  там  бегут   времена:  ве сны,  осени,  зимы.
Переменчива  там череда;  и  здесь  -- череда  неизменна  ве снами,  летами,
зимами;  веснами, летами, зимами череда  эта  та же. И периодам времени, как
известно, положен  предел;  и -- период следует за периодом; за  весной идет
лето;  следует осень за летом  и переходит  в зиму; и все  тает весною.  Нет
такого  предела у  людской  многоножки;  и  ничто ее не  сменяет;  ее звенья
меняются,  а  она  --  та  же  вся; где-то там, за вокзалом, завернулась  ее
голова; хвост просунут в Морскую; а по Невскому шаркают членистоногие звенья
-- без головы,  без хвоста, без сознанья, без мысли; многоножка ползает, как
ползла; будет ползать, как ползала.
     Совсем сколопендра! 7
     И испуганный металлический конь встал давно там с угла  Аничкова Моста;
и металлический конюх повис на нем 8: конюх ли оседлает коня, или
конюха конь разобьет? Эта тяжба длится годами, и -- мимо них, мимо!
     А  мимо  них,  мимо: одиночки, пары,  четверки  и  пары  за  парами  --
сморкают, кашляют, шаркают, клевеща и смеясь, и ссыпают в сырое пространство
многоразличными голосами многоразличие  слов, оторвавшихся  от  их родившего
смысла:  котелки,  перья,  фуражки;   фуражки,  кокарды,  перья;  треуголка,
цилиндр, фуражка; зонтик, платочек, перо.
     315
     ДИОНИС9

     Да ведь с ним говорили!
     Александр  Иванович  Дудкин  снова   вытащил  свою  мысль  из  бегущего
изобилия;  протекавшие  ахинеи  ее  загрязнили  порядочно; после  купания  в
мысленном;  коллективе  ахинеей  стала сама она; он с  трудом ее обратил  на
слова,  стрекотавшие в  ухо:  это были  слова  Николая Аполлоновича; Николай
Аполлонович  уж давно бился  в  ухо словами; но прохожее слово, в уши влетая
осколком,  разбивало смысл  фразы;  вот  поэтому  Александру Ивановичу  было
трудно  понять,  что   такое  ему   затвердили  в  барабанную  перепонку;  в
барабанную  перепонку праздно, долго, томительно барабанные  палки  выбивали
мелкую  дробь: то Николай  Аполлонович, выдираясь  из  гущи,  растараторился
безостановочно, быстро.
     -- "Понимаете ли",-- твердил Николай Аполлонович,--  "понимаете ли  вы,
Александр Иваныч, меня..."
     -- "О, да: понимаю".
     И Александр Иванович старался вытащить  ухом  к нему обращенные  фразы:
это  было не так-то легко, потому что прохожее слово разбивалось об уши его,
точно каменный град:
     -- "Да., я вас понимаю..."
     -- "Там,  в жестяннице", --  твердил Николай Аполлонович,-- "копошилась
наверное жизнь: как-то странно там тикали часики..."
     Александр Иваныч подумал тут:
     -- "Что такое жестянница, какая такая жестянница? И какое  мне дело  до
каких-то жестянниц?"
     Но  внимательней  вслушавшись  в  то,  что   твердил  сенаторский  сын,
сообразил он, что речь шла о бомбе.
     -- "Наверное  копошилась  там жизнь, как я привел ее  в действие: была,
так себе, мертвой... Ключик я повернул; даже, да:  стала всхлипывать, уверяю
вас, точно пьяное тело, спросонья, когда его растолкают..."
     "Так вы ее завели?"
     -- "Да, затикала..."
     -- "Стрелка?"
     -- "На двадцать четыре часа".
     -- "Зачем это вы?"
     -- "Я ее, жестяночку, поставил на стол и смотрел на  нее, все  смотрел;
пальцы сами собой протянулись к ней;
     316
     и -- так себе: повернули сами собой как-то ключик..."
     -- "Что   вы сделали?! Скорей  ее  в реку!?!"-- в  неподдельном  испуге
всплеснул Александр Иванович руками; дернулась его шея.
     -- "Понимаете ли, скривила мне рожу?.."
     -- "Жестянница?"
     --  "Вообще   говоря,  очень-очень  обильные  ощущения  овладели  мной,
беспрерывно сменяясь,  как стоял я над  ней: очень-очень обильные...  Просто
черт знает что ... Ничего подобного я, признаться, и не испытывал в жизни...
Отвращение меня  одолело -- да так, что  меня отвращение  распирало... Дрянь
всякая   лезла  и,  повторяю,--  страшное  отвращение  к  ней,  невероятное,
непонятное: к  самой  форме  жестянницы, к мысли,  что,  может  быть, прежде
плавали в ней сардинки (видеть их не могу); отвращение к ней подымалось, как
к огромному, твердому насекомому, застрекотавшему в уши непонятную насекомью
свою болтовню; понимаете ли,-- мне осмелилась что-то такое тиликать?.. А?.."
     -- "Гм!.."
     -- "Отвращение, как к громадному насекомому, которого скорлупа отливает
тошнотворною жестью; не то  что-то  было тут насекомье, не  то что-то  -- от
нелуженой посуды... Верите ли,-- так меня распирало, тошнило!.. Ну, будто бы
я ее... проглотил..."
     -- "Проглотили? Фу, гадость..."
     -- "Просто  черт знает что  -- проглотил; понимаете ли что  это значит?
То есть  стал  ходячею  на  двух ногах  бомбою с  отвратительным тиканьем  в
животе"
     -- "Тише же, Николай Аполлонович,-- тише: здесь нас могут услышать!"
     --  "Не  поймут  они  ничего: тут  понять невозможно...  Надо вот  так:
подержать в столе,  постоять и  прислушаться к тиканью...  Словом, надо  все
пережить самому, в ощущениях..."
     -- "А знаете",-- заинтересовался теперь и Александр Иванович словами,--
"я  понимаю  вас:  тиканье...  Звук  воспринимаешь  по-разному; если  только
прислушаться  к звуку, будет в нем -- то же все,  да не то... Я раз  напугал
неврастеника; в  разговоре стал  по столу  пристукивать пальцем, со смыслом,
знаете  ли,--  в  такт  разговору;  так вот  он  вдруг  на  меня  посмотрел,
побледнел, замолчал, Да как  спросит: "Что вы это?" А я ему: "Ничего", а сам
продолжаю постукивать по столу... Верите ли -- с ним
     317
     припадок: обиделся --  до того, что на  улице  не отвечал на поклоны...
Понимаю я это..."
     --  "Нет-нет-нет: тут понять невозможно... Что-то тут -- приподымалось,
припоминалось -- какие-то незнакомые и все же знакомые бреды..."
     -- "Припоминалось детство --"Неправда ли?"
     --  "Будто слетела  какая-то повязка со всех ощущений... Шевелилось над
головой  -- знаете? Волосы дыбом: это я понимаю, что  значит;  только это не
то -- не волосы,  потому что стоишь с  раскрывшимся теменем; Волосы дыбом --
выражение это я понял сегодняшней ночью; и это --  не волосы; все тело было,
как волосы,-- дыбом: ощетинилось волосинками; и  ноги,  и руки, и  грудь  --
все,  будто из невидной шерсти,  которую щекочут соломинкой;  или  вот тоже:
будто садишься в нарзанную холодную ванну  и углекислота  пузырьками по коже
-- щекочет,  пульсирует,  бегает  --  все  быстрее,  быстрее,  так  что если
замрешь, то биения, пульсы, щекотка превращаются в  какое-то мощное чувство,
будто тебя  терзают  на  части,  растаскивают  члены  тела в противоположные
стороны: спереди вырывается сердце, сзади, из спины, вырывают, как из плетня
хворостину, собственный позвоночник твой;  за  волосы  тащат вверх; за  ноги
-- в недра... Двинешься -- и все замирает, как
     будто..."
     -- "Словом, были вы, Николай Аполлонович, как Дионис терзаемый... Но --
в сторону шутки:  вы теперь говорите совсем другим языком; не узнаю я вас...
Не по Канту теперь говорите... Этого языка я от вас еще не
     слыхал..."
     -- "Да я уж сказал вам: какая-то слетела повязка -- со всех ощущений...
Не по Канту -- вы верно сказали... Какое там!.. Там -- все другое..."
     --  "Там, Николай  Аполлонович, логика, проведенная  в  кровь, то  есть
ощущение  мозга  в  крови или  --  мертвый  застой; а  вот  налетело  на вас
настоящее потрясение жизни  и  кровь  бросилась  к мозгу;  оттого и в словах
ваших слышно биение подлинной крови..."
     -- "Стою я, знаете ли, над ней, и -- скажите пожалуйста: мне кажется,--
да, о чем это я?"
     -- "Вам "кажется", сказали вы",--подтвердил Александр Иванович...
     -- "Мне кажется -- весь-то пухну, весь-то я давно пораспух: может быть,
сотни лет, как я пухну; да и расхаживаю себе, не замечая того, 318
     распухшим уродом... Это, правда, ужасно".
     -- "Это все -- ощущения..."
     "А скажите, я... не..."
     Александр Иванович сострадательно усмехнулся:
     -- "Наоборот, вы осунулись: щеки -- втянуты, под глазами -- круги".
     -- "Я стоял там над н е й... Да не я  там стоял  -- не я же, не  я  же,
а... какой-то, так  сказать,  великан с преогромною идиотскою  головою  и  с
несросшимся теменем; и при  этом  -- пульсирует тело; всюду-всюду на коже --
иголочки: стреляет, покалывает; и я явственно слышу  укол -- в расстоянии по
крайней  мере  на  четверть аршина  от  тела,  вне  тела!..  А?..  Подумайте
только!.. Потом -- другой, третий: много-много уколов  в ощущении совершенно
телесном -- вне тела... А уколы-то, биения, пульсы -- поймите вы!-- очертили
собственный  контур мой --  за  пределами  тела,  вне кожи:  кожа  -- внутри
ощущений. Что это?  Или  я  был  вывернут  наизнанку,  кожей --  внутрь, или
выскочил мозг?"
     -- "Просто были вы вне себя..."
     -- "Хорошо это вам говорить "вне себя";  "вне себя" -- так все говорят;
выражение это -- аллегория просто, не опирающаяся на телесные ощущения, а, в
лучшем случае, лишь на  эмоцию. Я же чувствовал  себя  вне  себя  совершенно
телесно, физиологически,  что  ли,  и вовсе  не эмоционально...  Разумеется,
кроме того, я был еще вне себя в вашем смысле: то есть был потрясен. Главное
же не  это, а  то, что  ощущения органов  чувств разлились вкруг меня, вдруг
расширились, распространились в пространстве: разлетался я, как бомб..."
     -- "Тсс!"
     -- "На части!.."
     -- "Могут услышать..."
     -- "Кто же это там стоял,  ощущал -- я, не я? Это было со мною, во мне,
вне меня... Видите, какой набор слов?.."
     -- "Помните, давеча, как я у  вас был, с узелком, то я у вас спрашивал,
почему это я -- я. Вы тогда меня не поняли вовсе..."
     -- "А теперь я все понял: но ведь это -- ужас, ведь ужас..."
     -- "Не ужас, а подлинное переживание Диониса: не словесное, не книжное,
разумеется... Умирающего Диониса..."
     319
     -- "Просто, черт знает что!"
     -- "Успокойтесь же, Николай Аполлонович,  вы  страшно устали;  и устать
вам  немудрено: столькое пережить за одну только ночь... И не такого свалило
бы".-- Александр  Иванович положил  свою руку ему на плечо; плечо  перед ним
выдавалось на  уровне груди; и плечо  то дрожало;  Александр Иванович теперь
испытывал прямо-таки  потребность отделаться от  нервно трещавшего перед ним
Николая Аполлоновича, чтобы  отдать  себе  в  происшедшем ясный и  спокойный
отчет.
     -- "Да я спокоен,  совершенно спокоен;  теперь,  знаете ли, я  не прочь
даже  выпить;  бодрость  эдакая,  подъем...  Ведь,  вы  наверное  можете мне
сказать, что порученье --
     обман?"
     Этого  наверное  не  мог  сказать  Александр  Иванович;  тем  не  менее
Александр Иванович с необычною пылкостью отрезал всего лишь:
     -- "Ручаюсь..."

ОТКРОВЕНИЕ

     Наконец он простился.
     Надо  было  теперь  зашагать:  все  шагать, вновь шагать  -- до полного
одурения  мозга,  чтоб свалиться  на  столик харчевни --  соображать и  пить
водку.
     Александр Иванович  вспомнил: письмецо, письмецо! Сам-то он ведь должен
был передать письмецо -- по поручению некой особы: передать Аблеухову.
     Как он все  позабыл!  Письмецо с собою он  брал,  отправляясь  тогда  к
Аблеухову -- с узелочком; письмецо передать  он забыл; передал вскоре  после
-- Варваре Евграфовне, которая  ему говорила,  что с Аблеуховым  встретится.
Письмецо то вот и могло оказаться письмецом роковым. Нет, да нет!
     Не  тем оно  было; да и  то,  роковое,  по  словам Аблеухова, ему  было
передано на балу; и -- какою-то маскою... Маска, бал и -- Варвара Евграфовн