у,  полотера и  халду,
прущую с новой периной из двери; и -- странное дело: обыденная простота этой
лестницы  не  рассеяла пережитого здесь за  последнюю ночь; и  теперь, среди
дня, средь ступенек, скорлуп, полотера и кошки, пожирающей на окошке куриную
внутренность,  к Александру  Ивановичу  возвращался когда-то  испытанный  им
перепуг:  все,  что  было  с  ним  минувшею  ночью,--  то  подлинно было;  и
сегодняшней ночью вернется то,  подлинно бывшее: вот как  ночью вернется он:
лестница будет  теневая и грозная; какое-то черное очертание вновь погонится
по  пятам;  за дверью,  где  на  карточке стоит  "Закаталкин",  будет  вновь
глотание слюней  губошлепа (может быть,-- глотание  слюней, а  может быть,--
крови)...
     И раздастся знакомое, невозможное слово в совершенной отчетливости...
     -- "Да, да, да... Это -- я... Я гублю без возврата..." 6
     Где это слышал он?
     ...............................................................
     Прочь отсюда! На улицу!..
     Надо вновь  зашагать, все  шагать, прочь шагать:  до  полного истощения
сил, до полного онемения мозга и
     301
     свалиться  на  столик  харчевни,  чтоб  не  снилися  мо роки;  и  потом
приняться  за  прежнее: отшагать Петербург,  затеряться в сыром тростнике, в
дымах виснущих  взморья, в  оцепенении от всего отмахнуться  и  очнуться уже
средь сырых огоньков петербургских предместий.
     Александр    Иванович   Дудкин   затрусил   было   вниз   по   каменной
многоступенчатой лестнице; но внезапно остановился; он заметил, что какой-то
странный  субъект  в  итальянской   черной  накидке  и  в  такой   же  точно
фантастически  загнутой  шляпе  через три  ступени  шагая,  к  нему  несется
навстречу, опустив  низко голову  и отчаянно завертевши в руке  тяжеловесную
трость. Выгибалась его спина.
     Этот странный субъект в итальянской черной накидке  впопыхах налетел на
Александра Ивановича;  он  его  едва не  ткнул  в  грудь  головою;  а  когда
закинулась голова, то Александр Иванович Дудкин прямо под носом своим увидал
мертвенно-бледный  и покрытый испариной лоб -- вы  представьте!  --  Николая
Аполлоновича:  лоб  с бьющейся, надутою жилой; только по этому  характерному
признаку (по  прыгавшей жиле) Александр Иванович и  узнал  Аблеухова: не  по
дико косящим глазам, не по странной, заграничной одежде.
     -- "Здравствуйте: это я -- к вам".
     Николай  Аполлонович быстро-быстро отрезал  эти слова; и -- что  такое?
Отрезал угрожающим шепотом? Э, да как же он запыхался. Не подавши даже руки,
он стремительно произнес -- угрожающим шепотом:
     -- "Должен я вам, Александр Иваныч, заметить, что я -- не могу".
     -- "?"
     -- "Вы,  конечно, поняли, чего  именно не могу: не могу,  да и не хочу;
словом -- не стану".
     -- "!"
     -- "Это  -- отказ:  бесповоротный  отказ. Можете  так передать. И прошу
меня оставить в покое..."
     На лице Николая  Аполлоновича при этом отразилось  смущение, будто даже
испуг.
     Николай  Аполлонович  повернулся; и,  вертя  тяжеловесную свою  трость,
Николай  Аполлонович  бросился  по  ступенькам  обратно,  будто  бросился  в
бегство.
     -- "Да постойте, да стойте же",-- заспешил за  ним и Александр Иванович
Дудкин и почувствовал под ногами дробь летящей ступенями лестницы.
     302
     -- "Николай Аполлонович?"
     У выхода он поймал Аблеухова за рукав,  но тот  вырвался. На Александра
Ивановича Николай Аполлонович повернулся; Николай Аполлонович  чуть дрожащей
рукою придерживал поля своей ухарски заломленной шляпы; и, храбрясь, выпалил
он полушепотом:
     -- "Это, так сказать... гадко... Вы слышите?"
     Припустился по дворику.
     Александр Иванович на  мгновение ухватился за дверь; Александр Иванович
почувствовал сильнейшее беспокойство: оскорбление -- ни за что,  ни про что;
он  секунду помедлил, соображая,  что  теперь ему предпринять; непроизвольно
он  задергался;  непроизвольным  движением  обнаружил свою нежнейшую шею;  и
потом в два скачка он нагнал беглеца.
     Он вцепился рукой в отлетающий от него черный край итальянской накидки;
обладатель  накидки  тут  стал  вырываться  отчаянно;   на   мгновение   они
забарахтались между сложенных дров и  в  борьбе  что-то упало,  прозвенев по
асфальту.  Николай Аполлонович с приподнятой палкой отрывисто, задыхаясь  от
гнева,  стал  выкрикивать  громко  уже  какую-то  недопустимую  и,  главное,
оскорбительную свою ерунду: оскорбительную для Александра Ивановича.
     --  "Это вы  называете выступлением, партийной  работой?  Окружить меня
сыском...   Всюду   следовать  за  мной   по  пятам...  Самому  же  во  всем
разувериться... Заниматься чтением Откровения... Одновременно выслеживать...
Милостивый государь, вы... вы... вы..."
     Наконец,  снова вырвавшись,  Николай Аполлонович  Аблеухов побежал: они
летели по улице.



УЛИЦА

     Улица!
     Как она изменилась: как и ее изменили эти суровые дни!
     Там вон --  те чугунные  жерди решетки какого-то садика; в ветер бились
багряные листья  там  кленов,  ударяясь  о  жерди; но  багряные  листья  уже
свеялись; и суки --  сухие скелеты -- одни  там и чернели, и скрежетали. Был
сентябрь: небо было голубое и чистое; а теперь все не то: наливаться потоком
тяжелого олова стало небо с утра; сентября -- нет.
     303
     Они летели по улице:
     -- "Но  позвольте, Николай Аполлонович", -- не унимался взволнованный и
разобиженный  Дудкин,--  "вы  согласитесь,  что  теперь без  объяснения  нам
расстаться нельзя..."
     --  "Больше нам не о чем  говорить",-- сухо отрезал Николай Аполлонович
из-под ухарски загнутой шляпы.
     --  "Объяснитесь  толковее",--  настаивал  в  свою   очередь  Александр
Иванович.
     Обида  и  беспокойное  изумление  изобразились  в  дергавшихся  чертах;
изумление,  скажем мы от себя, было  тут неподдельным, и столь неподдельным,
что  Николай  Аполлонович  Аблеухов  неподдельность  того  изумления вопреки
рассеянью гнева не мог не заметить.
     Он обернулся  и без  прежней запальчивости,  но  с  какою-то  плаксивою
злостью затараторил стремительно:
     --  "Нет,  нет,  нет!..  О  чем  еще  там  объясняться?..  И не  смейте
оспаривать... Сам я вправе потребовать величайшей отчетливости...  Сам-то  я
ведь страдаю, не вы, не товарищ ваш..."
     -- Что ?.. Да что  же?"
     -- "Передать узелок..."
     -- "Ну?"
     --  "Без  всякого  предупреждения,  объяснения,  просьбы..."  Александр
Иванович густо весь покраснел.
     -- "И потом в воду кануть... Чрез какое-то подставное лицо угрожать мне
полицией..."
     Александр  Иванович при  этом незаслуженном обвинении нервно дернулся к
Аблеухову:
     -- "Остановитесь: какая полиция?"
     -- "Да, полиция..."
     --  "О какой вы  полиции?.. Что за мерзость?.. Что  за намеки?.. Кто из
нас невменяем?"
     Но  Николай Аполлонович, чья плаксивая злость перешла  снова  в ярость,
прохрипел ему в ухо:
     -- "Я бы вас",--  раздался его хрип (оскаленный рот улыбался, казалось:
кусая, кидался на ухо)... "Я бы вас... вот сейчас -- вот  на  этом  месте: я
бы...  я...  среди  белого  дня  в  назидание  этой  вот публике,  Александр
Иванович, мой милейший..." (он путался)...
     Там вон, там... --
     Из того резного окошка того глянцевитого домика в летний вечер июльский
на закат  жевала  губами все  какая-то  старушоночка  (-- "Я  бы  вас...",--
донеслось
     304
     откуда-то издали до Александра Ивановича); с августа затворилось окошко
и пропала старушка; в сентябре вынесли глазетовый гроб; за гробом шла кучка:
господин  в  потертом  пальто и  в  фуражке  с кокардою;  с  ним  --  семеро
белобрысых мальчат.
     Был гроб заколочен.
     (--  "Да-с,  Александр  Иванович,  да-с",  --  донеслось  откуда-то  до
Александра Ивановича).
     После в дом зашныряли картузы и обшваркали лестницу; говорили, будто бы
за стенами  там фабрикуют  снаряды; Александр Иванович знал, что  тот  самый
снаряд принесен был сперва к нему на чердак -- из этого домика.
     И тут вздрогнул невольно.
     Как  странно:  возвращенный грубо  к действительности (странный  он был
человек: думал о  домике в  то самое время, когда  Николай Аполлонович кидал
ему свои фразы...) --  ну, так вот: из невнятного бреда сенаторского сынка о
полиции,  решительном  и  бесповоротном  отказе,  Александр  Иванович  понял
единственно:
     -- "Слушайте",  -- сказал  он,  -- "немногое, что  мне понятно, в вашей
речи понятно, это -- вот только что : весь вопрос в узелке..."
     -- "О ней, разумеется: вы мне собственноручно передали ее на хранение".
     -- "Странно..."
     Странно: разговор  происходил у того самого домика, где бомба возникла:
бомба-то, ставши умственной, описала  правильный круг, так что речь о  бомбе
возникла в месте возникновения бомбы.
     -- "Тише же, Николай Аполлонович: непонятно  мне,  признаться, волнение
ваше...  Вы вот меня оскорбляете: что  же вы видите  предосудительного в том
поступке моем?"
     -- "Как что ?"
     -- "Да, что подлого в том, что партия",-- слова эти произнес шепоточком
он,-- "вас просила  до времени поберечь узелок? Вы  же сами были согласны? И
-- все тут... Так что если вам неприятно держать у себя узелочек, то  ничего
мне не стоит за узелком забежать..."
     --  "Ах,  оставьте,  пожалуйста,  эту  мину невинности:  если  бы  дело
касалось одного узелка..."
     -- "Тсс! Потише: нас могут услышать..."
     --  "Одного  узелка,--  то...  я  бы  вас  понял... Не  в этом Дело: не
притворяйтесь несведущим..."
     305
     "В чем же дело?"
     "В насилии".
     -- "Насилия не было..."
     -- "В организованном сыске..."
     -- "Насилия,  повторяю  же,  не  было;  вы  согласились охотно;  что  ж
касается сыска, то я..."
     -- "Да, тогда -- летом..."
     -- "Что  летом?"
     -- "В принципе я соглашался, или, верней, предлагал, и...  пожалуй... я
дал обещание, предполагая, что принуждения никакого не может тут быть, как и
нет  принуждения  в  партии;  а  если  тут  у  вас  принуждение,  то  --  вы
просто-на просто шаечка подозрительных интриганов...  Ну, что  ж?.. Обещание
дал, но разве я думал, что обещание не может быть взято обратно..."
     -- "Постойте..."
     -- "Не  перебивайте  меня:  разве  я знал,  что  самое предложение  они
истолкуют так: так повернут... И мне -- это предложат..."
     -- "Нет, постойте: я все-таки вас перебью...  Это  вы о каком обещании?
Выражайтесь точнее..."
     Александру Ивановичу тут смутно припомнилось  что-то (как,  однако,  он
все позабыл!).
     -- "Да, вы о том обещании?.."
     Вспомнилось, как однажды  в  трактирчике сообщила  особа  ему (мысль об
этой особе заставила его  пережить неприятное что-то) -- о с  о б а, то есть
Николай Степаныч Липпанченко,--  ну, так вот: сообщила, что будто бы Николай
Аполлонович -- фу!.. Не хочется вспоминать!.. И он быстро прибавил:
     -- "Так ведь я не о том, так ведь дело не в том".
     -- "Как не в т  о м? Вся суть --  в обещании: в обещании, истолкованном
бесповоротно и п о д л о".
     -- "Тише, тише, Николай  Аполлонович, что  тут по-вашему подлого? И где
-- подлость?"
     --  "Да, да, да: где? Партия вас просила до  времени поберечь узелок...
Вот и все..."
     -- "Это по-вашему все?"
     -- "Все..."
     --  "Если б дело касалось узелка, то я бы  вас понял: но извините..." И
махнул он рукой.
     --  "Нечего нам  объясняться: разве  не видите, что весь  разговор  наш
топчется  вокруг  да около одного и того  же: сказка  про белого бычка, да и
только..."
     306
     -- "И я замечаю... И все-таки: вы тут заладили -- затвердили о каком-то
насилии, я вот припомнил: и до меня дошли слухи -- тогда, летом..."
     -- " Ну?"
     -- "О насильственном поступке, который вы нам  предложили:  так вот это
намерение исходило, как кажется, не от нас, а от вас!"
     Александр  Иванович  вспомнил  (особа   все  тогда   ему  рассказала  в
трактирчике,  подливая  ликеру):  Николай Аполлонович Аблеухов чрез какое-то
подставное  лицо  предложил  им  тогда собственноручно  покончить  с  отцом;
помнится,  что  особа  тогда говорила с  отвратным спокойствием,  прибавляя,
однако,  что  партии  остается   одно:  предложение  отклонить;  необычность
намеренья, неестественность в  выборе жертвы и оттенок цинизма, граничащий с
гнусностью,--  все  это  отозвалось  на   чувствительном  сердце  Александра
Ивановича приступом  жесточайшего  омерзения (Александр Иванович  был  тогда
пьян;  и так вся беседа с Липпанченко представлялась впоследствии лишь игрой
захмелевшего мозга, а не трезвой  действительностью): это все он  и вспомнил
теперь:
     -- "И признаться..."
     -- "Требовать  от  меня",-- перебил  Аблеухов,-- "что  я... чтобы  я...
собственноручно..."
     -- "Вот-вот..."
     -- "Это гадко!"
     --  "Да  -- гадко:  и,  так  сказать, Николай Аполлонович, я  тогда  не
поверил... Поверь я, вы упали тогда бы... во мнении партии..."
     -- "Так и вы считаете гадостью?"
     -- "Извините: считаю..."
     -- "Вот видите! Сами же вы называете это гадостью; и вы  сами же, стало
быть, приложили к гадости руку?"
     Что-то такое взволновало вдруг Дудкина: дернулась нежнейшая шея:
     -- "Постойте..."
     И, ухватившись дрожащей рукою  за пуговицы итальянской  накидки,  так и
впился он глазами в какую-то постороннюю точку:
     -- "Не заговаривайтесь: мы вот  тут упрекаем друг ДРуга, между  тем  мы
оба согласны...",-- с удивлением  перевел он глаза на глаза Аблеухова, -- "в
наименовании поступка... Ведь подлость?"
     307
     Николай Аполлонович вздрогнул:
     "Ну, конечно же подлость!.."
     " Они помолчали...
     -- "Видите, оба согласны мы..."
     Николай  Аполлонович, достав из кармана  платок,  остановился,  обтирая
лицо.
     -- "Это меня удивляет..."
     -- "И меня..."
     С недоумением они поглядели друг другу в глаза.  Александр Иванович (он
теперь  позабыл,  что  его трясет  лихорадка)  опять  протянул  свою  руку и
дотронулся пальцем до края итальянской накидки:
     -- "Чтоб распутать весь этот узел, ответьте же мне вот  на что : обещая
собственноручно (и так далее)... -- Обещание это не от вас исходило?.."
     -- "Нет! Нет же!"
     --  "И  к  такому убийству, стало  быть, непричастны вы мыслью,  я  так
спрашиваю потому,  что мысль  иногда  невзначай  выражается  непроизвольными
жестами, интонацией, взглядами,-- даже: дрожанием губ..."
     -- "Нет же, нет...  то есть...",-- спохватился Николай Аполлонович, тут
же он спохватился,  что вслух спохватился  о каком-то  своем  подозрительном
мысленном ходе; и спохватившися вслух, покраснел; и -- стал объясняться:
     -- "То есть я отца не  любил...  И,  кажется, я не  раз выражался... Но
чтобы я?.. Никогда!"
     -- "Хорошо, я вам верю".
     Николай  Аполлонович тут,  как на зло,  покраснел  до  корня  ушей;  и,
покраснев, захотел еще объясняться, но Александр Иванович решительно покачал
головой, не желая  касаться какого-то  деликатного оттеночка  непередаваемой
мысли, обоим им одновременно блеснувшей.
     -- "Да не надо... Я -- верю... Я не то,--  о другом я: вот  вы что  мне
скажите... Мне скажите теперь откровенно: я, что ли,-- причастен?"
     Николай Аполлонович  с  удивлением  посмотрел  на наивного собеседника:
посмотрел,   покраснел,  и   с  чрезмерной   горячностью,  с   форсированной
убежденностью,  ему  нужной  теперь,  чтоб  прикрыть  какую-то  мысль,--  он
выкрикнул:
     -- "Я считаю, что -- да... Вы ему помогали..."
     -- "Кому это?"
     -- "Неизвестному..."
     308
     -- "Неизвестный же требовал..."
     -- "!"
     -- "Совершения гадости".
     -- "Где?"
     -- "В своей скверной записке..."
     -- "Такого не знаю..."
     -- "Неизвестный",--  растерянно настаивал  Николай  Аполлонович,-- "ваш
товарищ по партии... Что  вы так удивились? Что  вас так удивило?"
     ...............................................................
     -- "Уверяю вас: Неизвестного в партии у нас нет..."
     ...............................................................
     Пришла очередь удивляться и Николаю Аполлоновичу:
     -- "Как? Нет в партии Неизвестного..."
     -- "Да потише же... Нет..."
     -- "Я три месяца получаю записочки..."
     -- "От кого?"
     -- "От него..."
     Оба они замолчали.
     Оба  они  тяжело  задышали и  оба  вцепились  глазами  в  вопросительно
вскинутые  глаза;  и по мере того,  как  один  растерянно поникал, ужасаясь,
пугаясь, тень слабой надежды блеснула в глазах у другого.
     ...............................................................
     -- "Николай  Аполлонович",-- бесконечное  возмущение,  победивши испуг,
разливалось   на  бледных   скулах  Александра  Ивановича,  двумя  багровыми
пятнами,-- "Николай Аполлонович!"
     -- "Ну?" -- схватил его за руку тот.
     Но Александр  Иванович все не мог отдышаться, наконец, он поднял глаза,
и  -- ну, вот: что-то печальное, что  бывает  во снах,-- невыразимое что-то,
без слов понятное всем, тут пахнуло внезапно от его чела, от его костенеющих
пальцев.
     -- "Ну же, ну -- не томите!"
     Но  Александр  Иванович  Дудкин,  приложивши  палец к губам,  продолжал
качать  головой и молчать: невыразимое что-то,  но понятное в  снах, от него
проструилось незримо -- от чела его, от костенеющих пальцев.
     Наконец с трудом он сказал:
     309
     -- "Заверяю вас  -- честное слово: я во всей этой темной истории ни при
чем..."
     Николай Аполлонович сперва не поверил.
     --  "Что   сказали  вы? Повторите же,  не  молчите: поймите  же  и  мое
положение..."
     -- "Я -- ни при чем..."
     -- "Ну, так что ж это значит?"
     --  "Не  знаю...",-- и  прибавил порывисто: -- "нет,  нет, нет: это  --
ложь, это -- бред, абракадабра, насмешка..."
     -- "Разве я знаю?..."
     Николай  Аполлонович   посмотрел  невидящими   глазами  на   Александра
Ивановича; а потом и в глубь улицы: как улица изменилась!
     -- "Да разве я знаю?.. Мне не легче от этого... Я не спал эту ночь".
     Верх  пролетки  стремительно   уносился  в  глубь  улицы:   как   улица
изменилась,-- как и ее изменили эти суровые дни!
     Ветер от взморья рванулся: посыпались последние  листья; больше листьев
не будет до месяца  мая; скольких в мае не будет? Эти павшие листья воистину
--  последние  листья.  Александр  Иванович  все знал наизусть: будут, будут
кровавые, полные ужаса  дни; и потом --  все провалится;  о,  кружитесь,  о,
вейтесь, последние, ни с чем не сравнимые дни!
     О, кружитесь,  о,  вейтесь  по воздуху вы,--  последние  листья!  Опять
праздная мысль...



РУКА ПОМОЩИ

     -- "Так он был на балу?"
     -- "Да, он был..."
     -- "Разговаривал с вашим батюшкой..."
     -- "Вот именно: упоминал и о вас..."
     -- "После встретился в переулке?.."
     -- "И увел в ресторанчик".
     -- "И назвался?.."
     -- "Морковиным..."
     -- "Абракадабра!"
     ...............................................................
     Когда Александр  Иванович Дудкин, оторвавшийся  от созерцания  вьющихся
листьев,  наконец  вернулся к действительности,  то  он понял,  что  Николай
Аполлонович, забегая вперед, даже с несвойственной ему живостью
     310
     растараторился до нельзя; жестикулировал он; наклонял низко  профиль  с
неприятным  оскалом  разорвавшегося  рта,  напоминая  трагическую,  античную
маску, несочетавшуюся с  быстрой  вертлявостью ящера в одно согласное целое:
словом, выглядел он попрыгунчиком с застывшим лицом.
     Александр Иванович изредка лишь вставлял замечания:
     -- "И при этом он говорил про охранку?"
     -- "И охранкой пугал..."
     -- "Утверждая,  что  такое  запугивание  в  плане  партии и это  партия
одобряет?.."
     --  "Ну  да,  одобряет..." --  с некоторым раздражением твердил Николай
Аполлонович и, краснея, пытался осведомиться:
     --   "Сами   же   вы,   помнится,   тогда   говорили,   что   партийные
предрассудки..."
     -- "Чт