онович --  маленький,  седенький, старенький --  Коленьку
обучает французскому  контредансу; выступает  он плавно и, отсчитывая шажки,
выбивает ладонями такт: прогуливается -- направо,
     388
     налево; прогуливается  -- и вперед и назад; вместо музыки он отрезывает
-- скороговоркою, громко:

     Кто скачет, кто мчится под хладною мглой:
     Ездок запоздалый, с ним сын молодой...6

     И потом поднимает на Коленьку безволосые брови:
     -- "Какова же, гм-гм, мой голубчик, первая фигура кадрили?"
     Все  остальное было  хладною  мглой, потому  что  погоня настигла: сына
вырвали у отца:

     В руках его мертвый младенец лежал...7

     Вся протекшая  жизнь оказалась игрою  тумана  после  этого  мига. Кусок
детства закрылся.
     ...............................................................
     Мокрый блеск  яснел на витринах, на  окнах, на трубах; прядала струечка
из  водосточной  трубы; глянцеве-ла бурая  мокрота тротуара;  грязью фыркала
шина. В  дымно-веющей  мокроте, накрытый зонтами прохожих,  пропадал Николай
Аполлонович; казалося,  что громадины зданий повыдавились из пространства  в
пространство; замаячили  их оттуда узоры из перепутанных  линий -- кариатид,
шпицев, стен.

ЖУРАВЛИ

     Николаю  Аполлоновичу захотелось  на  родину, в детскую,  потому что он
понял: он -- малый ребенок.
     Надо было все, все  -- отрясти, позабыть, надо  было -- всему, всему --
опять научиться, как учатся в детстве; старая, позабытая родина -- он теперь
ее слышит. И -- уже: надо всем раздался вдруг голос  сирого и все же  милого
детства, голос давно не звучавший; зазвучавший -- теперь.
     Того голоса звук?
     Как невнятно  над  городом  курлыканье журавлей, он  так  же  невнятен;
высоко летящие  журавли --  в грохоте городском горожане не слышат их; а они
летят,   пролетают    над   городом,--   журавли!..   Где-нибудь,   положим,
На Невском Проспекте, в  трепете мимо летящих пролеток и в гвалте
газетчиков, где надо всем поднимается
     389
     разве  что  горло автомобиля,--  среди металлических этих горл,  в  час
предвечерний, весенний, на панели, как вкопанный, встанет обитатель полей, в
город попавший случайно;  остановится,-- кудластую, бородатую  голову на бок
он склонит и тебя остановит.
     -- "Тсс!.."
     -- "Что такое?"
     А он, обитатель  полей, в город  попавший  случайно,  на твое изумление
бородатою, кудластою головой потрясет и хитро-хитро усмехнется:
     -- "А разве не слышите?"
     -- "?.."
     "Послушайте..."
     "Что? Да что  же?.."
     Он же вздохнет:
     -- "Там... кричат... журавли".
     Ты тоже слушаешь.
     Сперва ничего не услышишь; и потой, "УгКуда-то  сверху, в пространствах
услышишь ты: звук родимый, забытый -- звук странный...8
     Там кричат журавли.
     Оба вы поднимаете головы. Поднимает голову третий, пятый, десятый.
     Мировые   пространства   сперва  ослепляют   всех  вас;  ничего,  кроме
воздуха... И -- нет: есть, кроме воздуха..., потому что среди всего голубого
такого там явственно  проступает -- все  же  знакомое  что-то:  на  север...
летят... журавли!
     Вокруг -- целое кольцо любопытных;  у всех подняты головы, и тротуар --
запружен;   городовой  пробирается;  и  --   нет:  не  сдержал  любопытства;
остановился, голову запрокинул; он -- смотрит.
     И ропот:
     -- "Журавли!.."
     -- "Опять возвращаются..."
     -- "Милые..."
     Над  проклятыми  петербургскими  крышами,  над  торцовою мостовой,  над
толпой -- предвесенний тот образ, тот голос знакомый!
     ...............................................................
     И так -- голос детства!
     Он   бывает  не  слышен;  и   он  --  есть;   курлыканье  журавлей  над
петербургскими  крышами  -- нет-нет -- и раздастся  же! Так голос
детства.
     390
     Что-то такое расслышал теперь и Николай Аполлонович.
     Будто кто-то  печальный,  кого  Николаи  Аполлонович  еще  ни  разу  не
видывал, вкруг  души  его очертил  благой проницающий круг и вступил  в  его
душу;  стал душу  пронизывать светлый свет  его  глаз.  Николай  Аполлонович
вздрогнул; раздалось что-то, бывшее в душе его сжатым; в необъятность теперь
оно уходило легко; да, тут была необъятность, которая говорила нетрепетно:
     -- "Вы все меня гоните!.."
     --  "Что,  что,  что?"--  попытался  расслышать  тот  голос  и  Николай
Аполлонович; необъятность же говорила нетрепетно:
     -- "Я за всеми вами хожу..."
     Так она говорила.
     Николай  Аполлонович удивленно окинул глазами  пространство,  будто  он
ожидал обладателя нетрепетно певшего голоса увидать пред собой; но увидел он
нечто другое; а именно: увидал плывущую гущу -- котелков, усов, подбородков;
дальше шел  -- просто туманный  проспект; и  в  нем  плавали  взоры, как все
теперь плавало.
     Туманный  проспект  показался  знакомым  и  милым;  ай-ай-ай  --  каким
грустным казался туманный проспект; а котелковый поток с его лицами? Все эти
тут проходящие лица -- проходили задумчивы, невыразимо грустны.
     Обладателя голоса ж не было.
     ...............................................................
     Только кто это там? Вон на той стороне? У вон той громадины дома? и  --
под грудой балконов?
     Да, там кто-то стоит.
     Как  и он, Николай Аполлонович; и  тоже -- у  магазинной витрины, стоит
себе -- под распущенным зонтиком... Да ничего себе: он разве что  смотрит...
как будто;  нельзя  лица его разобрать.  И что тут  особенного?  На этой вот
стороне -- Николай Аполлонович, так  себе, для  своего удовольствия... Ну  и
тот -- ничего себе тоже: как Николай Аполлонович, как все проходящие мимо,--
только случайный  прохожий; и он  тоже  грустный  и  милый (как и все теперь
милые); посматривает с независимым видом: я, де,-- что ж, ничего себе: сам я
с усами!.. Нет,-- бритый... Очертание его пальтеца напоминает, но... что? Он
не кивает ли?..
     Просто в каком-то картузике.
     391
     И где это было?
     Не  подойти ли  к  нему,  к  милому обладателю  картуза? Ведь  проспект
публичный; ну, право же! Всем место найдется на этом публичном  проспекте...
Просто  так  себе,--  подойти:  посмотреть  на предметы, которые там...  под
стеклом за магазинной витриной. Всякий же право имеет...
     Рядом там постоять независимо, и при случае мельком окинуть притворным,
будто бы рассеянным, а на самом деле внимательным оком,--
     -- его!
     Удостовериться: что, дескать, это такое?
     Нет, нет, нет!.. Прикоснуться к наверное костенеющим пальцам, и плакать
от глупого счастья!..
     На панели пасть ниц!
     --  "Я  --  больной,  глухой,  обремененный... Успокой  меня,  учитель,
укрой..."
     И услышать в ответ:
     -- "Встань..."
     -- "Иди..."
     -- "Не греши..."

     Нет, конечно, не будет ответа.
     Конечно же -- ничего  не ответит печальный, потому  что и не Может быть
никаких ответов пока; ответ будет после -- через час, через год, через пять,
а пожалуй,  и  более --  через сто, через тысячу  лет; но ответ  -- будет! А
теперь  печальный и  длинный,  никогда не  виданный в  снах,  но оказавшийся
всего-навсего  незнакомцем,  но  незнакомцем  неспроста,  а,  так   сказать,
незнакомцем  загадочным --  просто печальный  и длинный  на него поглядит  и
приложит  палец к  устам. Не  глядя, не  останавливаясь,  он  пойдет там  по
слякоти..
     И в слякоти скроется..

     Но настанет день.
     Изменится во мгновение  ока все это.  И все  незнакомцы прохожие,-- те,
которые  друг  перед  другом  прошли   (где-нибудь  в   закоулке)  в  минуту
смертельной  опасности,  те,  которые   о   невыразимом  том  миге   сказали
невыразимыми  взорами  и  потом  отошли  в  необъятность  --  все,  все  они
встретятся!
     Этой радости встречи у них не отнимет никто.
     392
     Я, СЕБЕ, ИДУ...
     Я, СЕБЕ, НИКОГО НЕ СТЕСНЯЮ...

     --  "Что  это я",--  подумал  Николай  Аполлонович,  -- "замечтался  не
во время..."
     Времени терять теперь нечего... Время идет, а сардин-ница. себе тикает;
прямо бы к столику; бережно завернуть все в бумагу, положить в карман, да  в
Неву...
     И уже отводил он глаза от той громадины дома, где стоял себе незнакомец
под грудой кирпичных балконов с оаспущенным зонтиком, потому что опять стала
течь  пресловутая  гуща  из  туловищ на  своих на  многих  ногах -- гуща тел
человеческих, тут бегущих веснами, летами, зимами: тел неизменных.
     И не вытерпел, опять посмотрел.
     Незнакомец  не  двинулся  с места; очевидно, он  ждал, как ждал Николай
Аполлонович:  ждал окончания  дождика;  вдруг  он  тронулся, вдруг  попал  в
людской  ток --  в эти пары и  в эти четверки; треуголка, блиставшая лоском,
позакрыла его; беспомощно вытарчивал зонтик.
     --  "Отвернуться  бы,  да идти себе прочь! А  ну его, незнакомца -- вот
тоже, право!"
     Но едва он подумал так, как (заметил он) из-под блещущей треуголки и из
мимо  бегущих  плечей  любопытный картузик  выясняться  стал  снова;  рискуя
попасть  под извозчика, перебежал  мостовую он; он смешно протягивал зонтик,
вырываемый ветром.
     Ну, как отвернуться тут? Как идти себе прочь?
     -- "Что  это он",-- подумал Николай Аполлонович  и  неожиданно для себя
удивился:
     -- "А, так вот он какой из себя?"
     Незнакомец вблизи несомненно проигрывал;  издали  был  авантажнее;  вид
имел загадочнее; грустнее; движения -- медлительней:
     -- "Э!.. Да  помилуйте: у него идиотический вид? Ай, картузик! Вот  так
картузик?  Бежит себе  на  журавлиных  ногах; пальтецо  трепыхается,  зонтик
прорванный; и одна калоша не по ноге..."
     -- "Фью!"-- нечленораздельно  тут выразился бы себя уважающий гражданин
и  пошел бы себе, поджав  обиженно губы с независимым  видом: уважающий себя
гражданин непременно бы почувствовал нечто -- что-то в роде такого:
     -- "Ну и пусть!.. Я, себе, иду... Я,  себе, никого не стесняю... Я могу
при 393
     случае дать дорогу. Но чтобы я?.. Ни-ни-ни: у меня дорога своя..."
     Уважающим себя  гражданином  Николай Аполлонович, признаться, нисколько
не чувствовал (уж какое  тут уважение!); но, вероятно, таким себя чувствовал
незнакомец, вопреки пальтишке, зонтишке и с ноги спадавшей калоше.
     Будто он говорил:
     --  "А  ну вот же:  я, себе,  посторонний прохожий,  но  прохожий, себя
уважающий... И я, себе, никого не пущу на дорогу... Никому дороги не дам..."
     Николай  Аполлонович  тут  почувствовал  неприязнь;  и  уже  собравшись
посторониться, переменил свою тактику: не стал сторониться; так едва  они не
столкнулись  носами;  Николай  Аполлонович -- изумленный; незнакомец --  без
всякого изумления; удивительно: закоченелая, большая рука (с гусиною  кожею)
поднялась к картузу; деревянная же и хриплая дробь решительно отчеканила:
     -- "Ни-ко-лай А-пол-ло-нович!!.."
     Тут только Николай Аполлонович заприметил,  что стремительно налетевший
субъект (может быть, из мещан) перевязал себе горло; вероятно,  на горле был
чирий  (чирий  же,  как  известно,  стесняя  свободу   движений,  появляется
неудобнейшим  образом  на   кадыке,  на   позвоночнике   (меж  лопаток)   --
появляется... в неописуемом месте!..).
     Но  более подробное  размышление о  свойствах злокозненных  чирьев было
прервано:
     -- "Вы, кажется, не узнаете меня?" (Ай, ай, ай!)...
     -- "С  кем  имею  честь",--  начал было  Николай Аполлонович,  поджимая
обиженно губы, но, приглядевшись к незнакомцу внимательней, вдруг откинулся,
скинул шляпу и воскликнул с перекривленным лицом:
     -- "Нет... вы ли это?.. Да какими же способами?.."
     Он  хотел,  вероятно,  воскликнуть:  "какими судьбами".  Естественно: в
случайном  прохожем,  имеющем вид попрошайки, Сергея Сергеича все же  узнать
было трудно, потому что, во-первых, Лихутин облекся в  партикулярное платье,
и  оно сидело на нем, как на корове седло; во-вторых: Сергей Сергеич Лихутин
был  --  ай,  ай, ай!  --  выбрит: вот в  чем  была сила!  Вместо  вьющейся,
белокурой бородки торчала какая-то прыщавая, несуразная
     394
     пустота; и -- куда девалися усики? Это-то от волос свободное место (меж
губами и носом) превратило знакомую физиономию  в незнакомую физиономию,-- в
просто какую-то неприятную пустоту.
     Отсутствие  собственной  лихутинской  бороды и собственных  лихутинских
усиков придало подпоручику потрясающий вид идиота:
     -- "Нет... Или  глаза  мои изменяют мне, но...  мне, Сергей  Сергеевич,
кажется, что... вы..."
     -- "Совершенно верно: я в штатском..."
     --  "Я  не  то,  Сергей  Сергеич...  Не  это...  Я  не  тем  изумлен...
Изумительно все же..."
     -- "Что изумительно?"
     -- "Вы как-то преобразились весь, Сергей Сергеич.. Вы меня, пожалуйста,
извините..."
     -- "Это все пустяки-с..."
     --  "О,  конечно,  конечно...  Я  так себе...  Я хотел  сказать, что вы
выбрились..."
     --  "Э,  да  что   там",-- обиделся  тут Лихутин,--  "э,  да  что   там
"побрились":  отчего же и нет? Ну, побрился... Я  не спал эту ночь... Отчего
же мне не побриться?.."
     В  голосе  подпоручика  Николая  Аполлоновича поразила просто  какая-то
злость, какая-то подавляющая такая чреватость, и столь не идущая к бритости.
     -- "Ну, и выбрился..."
     -- "Конечно, конечно..."
     -- "Ну, и пусть!" -- не угомонялся Лихутин.-- "Я службу бросаю..."
     -- "Как бросаете?.. Почему бросаете?.."
     -- "По  причинам  приватным,  касающимся  лично  меня...  Вас,  Николай
Аполлонович, эти мелочи не касаются... Не касаются вас приватные наши дела".
     Подпоручик Лихутин тут стал придвигаться.
     -- "Впрочем, есть дела , которые..."
     Николай Аполлонович, спиною толкая прохожих, стал явственно пятиться:
     "Есть дела, Сергей Сергеич?"
     "Дела, которые, сударь..."
     Явственно зловещую  ноту уловил Николай  Аполлонович  в хриплом  голосе
подпоручика;  и ему  показалось, что  отчетливо тот  собирается  для чего-то
такого изловить его руки.
     --  "Вы простудились?"--  переменил он  порывисто разговор и соскочил с
тротуара; в пояснении своего замечания прикоснулся он к собственной шее, 395
     разумея шейную перевязку Лихутина, какую-нибудь такую горловую простуду
-- ну, жабу там, или -- грипп.
     Но  Сергей  Сергеевич  покраснел,  стремительно  соскочил  с  тротуара,
продолжая свое наступление  для  того, чтоб...  чтоб... чтоб... Некоторые из
прохожих остановились, смотрели:
     -- "Ни-ко-лай Аполло-нович!.."
     -- "?"
     -- "Право  же, не для того  я  за  вами бежал,  чтобы мы говорили тут о
какой-то, черт возьми, шее..."
     Остановился третий,  пятый, десятый, вероятно  подумавши,  что изловлен
воришка.
     -- "К делу это все не относится..."
     Внимание Аблеухова изострилось; про себя он шептал:
     --  "Так-так-так?..  Что  же к делу относится?" И избегая Лихутина,  он
опять очутился на сыром тротуаре.
     -- "В чем же дело?"
     Где была память?
     Дело с  поручиком предстояло нешуточное. Да --  домино же! черт возьми,
домино! О домино Николай Аполлонович  основательно позабыл; он теперь только
вспомнил:
     -- "Есть дело, есть..."
     Софья  Петровна  Лихутина,  без  сомнения,  поразболтала...  о случае в
неосвещенном подъезде; поразболтала и о случае у Зимней Канавки.
     С этим-то делом теперь и приступает Лихутин.
     --  "Недоставало  только  вот этого... Ах,  черт  возьми:  как все  это
некстати!.. Вот ведь некстати!.."
     И вдруг все нахмурилось.
     Потемнели рои котелков;  мстительно заблистали цилиндры; отовсюду снова
стал понаскакивать обывательский нос:  носы протекали во множестве: орлиные,
петушиные, курьи,  зеленоватые, сизые; и -- нос с бородавкой: бессмысленный,
торопливый, огромный.
     Николай  Аполлонович,  избегая взгляда  Лихутина,  это  все  обозрел  и
глазами уткнулся в витрину.
     Между тем Сергей Сергеич  Лихутин, завладевая ру-кой Аблеухова и  не то
ее пожимая,  не то просто  сжимая, собирая вокруг толпу любопытных  зевак --
неумолимо, неугомонно  отрезывал  деревянною фистулою:  ведь  вот барабанные
палки!
     396
     -- "Я... я... я... имею честь известить, что с утра уже я... я... я..."
     -- "?"
     -- "Я  по вашим  следам... И  я  -- был: всюду  был -- между  прочим, у
вас... Меня провели в вашу комнату... Я сидел там... Оставил записку..."
     -- "Ах, какая досад..."
     -- "Тем не менее",-- перебил подпоручик (ведь вот  барабанные палки),--
"имея к вам дело: безотлагательный деловой разговор..."
     --  "Вот  оно, начинается",--  шарахнулось  в  мозгу  Аблеухова,  и  он
отразился в  большой  магазинной витрине меж  перчаток, меж зонтиков  и тому
подобных вещей.
     Между  тем  рассвисталась  по  Невскому  холодная  свистопляска,  чтобы
дробными,  мелкими,  частыми  каплями нападать,  стрекотать  и  шушукать  по
зонтам, по сурово согнутым спинам, обливая волосы, обливая озябшие жиловатые
руки мещан, студентов, рабочих; между тем рассвисталась по Невскому холодная
свистопляска, поливая вывески  ядовитым,  насмешливым, металлическим бликом,
чтобы в воронки закручивать миллиарды мокрых пылиночек, вить смерчи, гнать и
гнать их по улицам, разбивая о камни; и далее, чтобы гнать нетопыриное крыло
облаков из Петербурга по пустырям; и уже рассвисталась над пустырем холодная
свистопляска;  посвистом молодецким, разбойным она гуляла в пространствах --
самарских,   тамбовских,   саратовских  --  в  буераках,  в  песчаниках,   в
чертополохах, в полыни, с  крыш срывая солому, срывая высоковерхие  скирды и
разводя  на  гумне свою  липкую гниль; сноп  тяжелый,  зернистый --  от  нее
прорастает; ключевой самородный колодезь -- от нее  засоряется; поразведутся
мокрицы; и по ряду сырых деревень разгуляется тиф.
     Разорвалось крыло облаков; дождь кончился: мокрота иссякла...

РАЗГОВОР ИМЕЛ ПРОДОЛЖЕНИЕ

     Между тем разговор имел продолжение:
     --  "Я имею к вам дело...  Хочу я сказать --  объяснение,  не  терпящее
отлагательств; я повсюду  расспрашивал,  как бы это нам  встретиться:  между
прочим, я  был и  вас расспросил у... как  ее?.. У  нашей общей знакомой,  у
Варвары Евграфовны..."
     397
     -- "Соловьевой?"
     --  "Вот  именно... С  Варварой Евграфовной  у  меня  состоялось  очень
тяжелое разъяснение -- относительно  вас... Вы меня понимаете?.. Тем хуже...
Но о чем это я... Да,-- эта-то Соловьева, Варвара Евграфовна  (между прочим,
я  ее  запер) мне  дала один  адрес:  приятеля вашего... Дудкина?.. Ну,  все
равно... Я, конечно,-- по адресу, не дойдя до господина --  Дудкина, что ли?
-- встретил вас на дворе... Вы оттуда бежали... Да-с... И притом -- не один,
а  с  неизвестной мне личностью... Нет,  оставьте:  nomina sunt odiosa... Вы
имели  взволнованный  вид,  а господин...?  Nomina sunt  odiosa... имел  вид
болезненный... Я беседы вашей  прервать не  решился с господином... Извините
-- можете фамилию этого господина сохранить про себя..."
     -- "Сергей Сергеевич, я..."
     -- "Погодите-с!.. Я беседы прервать не решился, конечно, хотя... правду
сказать,  вас  с  таким  трудом  удалось  мне  поймать... Ну вот: я  за вами
проследовал;  разумеется,  на  известной дистанции,  чтоб  случайно  не быть
свидетелем разговора: я просовывать нос, Николай Аполлонович, не люблю... Но
об этом мы после..."
     Тут Лихутин задумался, почему-то тут обернулся, глядя в даль Невского.
     -- "Проследовал...  До вот этого места... Вы все время  о чем-то вдвоем
говорили...  Я -- за  вами  ходил и, признаться, досадовал... Послушайте",--
оборвал  он  повествованье,  похожее  на типографский, случайно рассыпанный,
собранный и случайно прочтенный набор,-- "вы не слышите?"
     -- "Нет..."
     -- "Тсс!.. Слушайте..."
     -- "Что  такое?"
     --  "Какая-то  нота,--  на "у"... Там...  там...  загудело..."  Николай
Аполлонович  повернул свою голову; странное  дело  -- как торопливо полетели
мимо пролетки -- и  все в одну сторону;  ускорился  бег пешеходов (поминутно
толкали их); иные оборачивались назад; ста