роявляя  сдержанность,
которой  мы только что не видели  в ней;  только  Семеныча  она обняла и как
будто хотела  поплакать; но,  бросивши перепуганный, растерянный  взгляд  на
Аполлона   Аполлоновича,  она  себя  пересилила:  пальцы   ее  потянулися  к
ридикюльчику, но платка не достали.
     Аполлон Аполлонович, стоя  над  ней  на  ступеньках,  бросал  на лакеев
повелительно   строгие   взгляды;   взгляды  такие   бросал  он   в   минуты
растерянности: а в обычные
     493
     времена Аполлон Аполлонович был с лакеями до обидности отменно вежлив и
чопорен (за исключением шуток). Он, пока тут стояла прислуга, выдерживал тон
равнодушия:  ничего не  случилось  --  до  этой  поры  проживала  барыня  за
границей,  для   поправленья   здоровья;   более   ничего:  и  барыня,  вот,
вернулась... Что ж такое? Ну, вот -- и прекрасно!..
     Впрочем, был  тут лакей  (все другие сменились, за исключеньем Семеныча
да Гришки, мальчишки); этот -- помнил, что   помнил: помнил, какими манерами
совершала  барыня свой  заграничный  отъезд  -- без  всякого  предупрежденья
прислуги: с маленьким саквояжем в руках (и это -- на два с половиною года!);
накануне ж отъезда -- запиралась от барина; дня же  два до отбытия все сидел
у нее  этот самый, с усами: черноглазый их посетитель  -- как его? Миндалини
(звали  его Манталини  5), который певал у них нерусские какие-то
песни: "Тра-ла-ла... Тра-ла-ла..." И на чай не давал.
     Этот  самый  лакей,   что-то  такое  запомнив,  с  особенным  уважением
приложился   к   превосходительной   ручке,  чувствуя  за  собою  вину,  что
подробности бегства -- отъезда то есть -- не изгладились у него в голове; не
на  шутку боялся ведь он, что сочтены его дни пребывания в лакированном доме
--   по  случаю   счастливого  возвращения   их   высокопревосходительств  в
лакированный дом.
     Вот  они  -- в  зале;  перед  ними паркет,  точно зеркало, разблистался
квадратиками:  эти  два  с половиною  года  здесь редко топили;  безотчетную
грусть  вызывали пространства этой  комнатной анфилады; Аполлон  Аполлонович
более все сидел у себя в кабинете,  запираясь на ключ; все казалось ему, что
отсюда  -- туда  прибежит  к нему кто-то знакомый и  грустный;  и теперь  он
подумал,  что  вот он  --  не один; не  один  будет он здесь расхаживать  по
квадратикам паркетного пола, а... с Анной Петровной.
     По  квадратикам  паркетного  пола  с  Николенькой  Аполлон  Аполлонович
расхаживал редко.
     Согнув кренделем руку, повел Аполлон Аполлонович через зал свою гостью:
хорошо еще, что подставил он правую руку; левая  --  и  стреляла, и  ныла от
сердечных,  стремительных, неугомонных толчков; Анна Петровна  же остановила
его, подвела  его к стенке, показывая на бледнотонную  живопись,  улыбнулась
ему:
     -- "Ах, все те же!.. Помните, Аполлон Аполлонович, эту вот фреску?"
     494
     И -- чуть-чуть  покосилась, чуть-чуть покраснела; васильковые взоры его
тут уставились в  два лазурью наполненных глаза; и -- взгляд, взгляд: что-то
милое, бывшее, стародавнее, что  все люди забыли, но что  никого не забыло и
стоит при дверях -- что-то такое  вдруг встало между взглядами  их;  это  не
было  в них; и возникло  -- не  в них; но  стояло  -- меж ними: будто ветром
весенним овеяло. Пусть простит мне читатель: сущность этого взгляда выражу я
банальнейшим словом: любовь.
     -- "Помните?"
     -- "Как же-с: помню..."
     -- "Где?"
     -- "В Венеции..."
     -- "Прошло тридцать лет!.."
     Воспоминание о туманной лагуне, об арии, рыдающей в отдалении, охватило
его:  тому  назад  тридцать  лет.  Воспоминания  о  Венеции и  ее  охватили,
раздвоились: тому назад -- тридцать  лет; и  тому назад --  два с  половиною
года;  тут она покраснела от воспоминанья  некстати, которое она прогнала; и
другое  нахлынуло: Коленька. За последние два  часа о Коленьке позабыла она;
разговор с  сенатором вытеснил все иное до времени; но за два часа перед тем
только  о Коленьке она и думала  с  нежностью; с нежностью и досадой, что от
Коленьки -- ни привета, ни отзыва.
     -- "Коленька..."
     Они   вступили  в   гостиную;   отовсюду   бросились  горки  фарфоровых
безделушек; разблистались  листики инкрустации -- перламутра и бронзы  -- на
коробочках, полочках, выходящих из стен.
     --  "Коленька,  Анна Петровна,  ничего  себе...  так  себе...  поживает
прекрасно",-- и отбежал -- как-то вбок.
     -- "А он дома?"
     Аполлон Аполлонович,  только  что  упавший в  ампирное  кресло,  где на
бледно-лазурном  атласе сидений  завивались  веночки, нехотя  приподнялся из
кресла, нажимая кнопку звонка:
     -- "Отчего он ко мне не приехал?"
     --   "Он,   Анна   Петровна...   мме-емме...   был,   в  свою  очередь,
очень-очень",--  запутался  как-то  странно сенатор,  и  потом  достал  свой
платок: с  трубными какими-то звуками очень долго сморкался; фыркая в бачки,
очень долго в карманы запихивал носовой свой платок:
     495
     -- "Словом, был он обрадован"
     Наступило   молчание.  Лысая  голова  там  качалась   под   холодною  и
длинноногою  бронзою;   ламповый   абажур   не   сверкал  фиолетовым  тоном,
расписанным  тонко:  секрет  этой  краски  девятнадцатый век  утерял; стекло
потемнело от времени; тонкая роспись потемнела от времени тоже.
     На звонок появился Семеныч:
     -- "Николай Аполлонович дома?"
     -- "Точно так-с..."
     --  "Мм...  послушайте:  скажите ему,  что Анна  Петровна--у  нас; и --
просит пожаловать..."
     -- "Может быть, мы сами пойдем к нему",-- заволновалась Анна Петровна и
с  несвойственною ее годам быстротой  приподнялась она  с кресла; но Аполлон
Аполлонович, повернувшись круто к Семенычу, тут ее перебил:
     -- "Ме-емме... Семеныч: скажу-ка я..."
     -- "Слушаю-с!.."
     -- "Ведь жена то халдея -- полагаю я -- кто?"
     -- "Полагаю-с,-- халдейка..."
     -- "Нет -- халда!.."
     ...............................................................
     -- "Хе-хе-хе-с..."
     ...............................................................
     -- "Коленькой, Анна Петровна, я недоволен..."
     -- "Да что вы?"
     --  "Коленька  уж давно ведет  себя  --  не волнуйтесь  -- ведет  себя:
прямо-таки -- не волнуйтесь же -- странно..."
     -- "? "
     Золотые  трюмо из  простенков  отовсюду  глотали гостиную  зеленоватыми
поверхностями зеркал.
     --  "Коленька  стал  как-то  скрытен...  Кхе-кхе",--  и,  закашлявшись,
Аполлон Аполлонович, пробарабанил рукою по столику, что-то вспомнил -- свое,
нахмурился, стал рукой  тереть переносицу; впрочем,  быстро  опомнился:  и с
чрезмерной веселостью почти выкрикнул он:
     -- "Впрочем -- нет: ничего-с... Пустяки".
     Меж трюмо отовсюду поблескивал перламутровый столик.
     496
     БЫЛО СПЛОШНОЕ БЕССМЫСЛИЕ

     Николай Аполлонович, перемогая сильнейшую боль  в  подколенном  суставе
(он   таки   порасшибся),  чуть  прихрамывал:  перебегал   гулкое   коридора
пространство.
     Свидание с матерью!..
     Вихри  мыслей и смыслов  обуревали  его;  или даже  не вихри  мыслей  и
смыслов: просто вихри  бессмыслия; так частицы кометы, проницая  планету, не
вызовут  даже  изменения  в  планетном   составе,  пролетев  с   потрясающей
быстротой;  проницая сердца,  не  вызовут даже  изменения в  ритме сердечных
ударов;  но замедлись кометная скорость: разорвутся сердца: самая разорвется
планета; и  все станет  газом; если  бы мы хоть на миг  задержали крутящийся
бессмысленный  вихрь  в голове  Аблеухова, то бессмыслие  это разрядилось бы
бурно вспухшими мыслями.
     И -- вот эти мысли.
     Мысль,  во-первых,   об  ужасе  его  положения;  ужасное  положение  --
создавалось теперь  (вследствие  пропажи сардинницы);  сардинница,  то  есть
бомба, пропала;  ясное дело --  пропала; и, стало быть:  кто-то бомбу унес;,
кто же, кто? Кто-нибудь из лакеев; и -- стало быть: бомба  попала в полицию;
и его  -- арестуют; но  это  -- не  главное, главное: бомбу унес --  Аполлон
Аполлонович сам; и унес в тот момент, когда с бомбою счеты были покончены; и
он -- знает: все знает.
     Все -- что  такое? Ничего-то ведь не было; план убийства? Не было плана
убийства; Николай Аполлонович этот план отрицает решительно: гнусная клевета
-- этот план.
     Остается факт найденной бомбы.
     Раз отец его призывает, раз мать его -- нет, не может знать: и бомбы не
уносил он  из комнаты.  Да  и лакеи... Лакеи бы  уж давно обнаружили все.  А
никто --  ничего. Нет, про бомбу не знают. Но -- где она, где  она? Точно ли
он засунул ее в этот стол, не подложил ли куда-нибудь под ковер, машинально,
случайно?
     С ним такое бывало.
     Чрез неделю сама собой обнаружится... Впрочем, нет: о своем присутствии
где-нибудь она заявит  сегодня  -- ужаснейшим  грохотом (грохотов  Аблеуховы
решительно не могли выносить).
     Где-нибудь, может быть,-- под  ковром,  под подушкой, на полочке о себе
заявит: загрохочет и лопнет; надо
     497
     бомбу найти; а теперь вот и времени у него нет на поиски: приехала Анна
Петровна.
     Во-вторых:   его   оскорбили;   в-третьих:  этот   паршивенький   Павел
Яковлевич,-- он  как будто  бы только что  где-то видел  его, возвращаясь  с
квартирки на Мойке; Пепп  же  Пеппович  Пепп --  вот в -- четвертых: Пепп --
ужасное расширение тела, растяжение жил, кипяток в голове...
     Ах, все спуталось: вихри мыслей крутились с нечеловеческой быстротою  и
шумели в ушах, так что мыслей и не было: было сплошное бессмыслие.
     И вот с  этим-то бессмысленным  кипятком  в голове  Николай Аполлонович
бежал по гулкому коридору, не обдернув  на спех надетого  сюртучка и являясь
для  взора  грудогорбым  каким-то  хромцом, припадающим  на  правую  ногу  с
болезненно ноющим подколенным суставом.

МАМА

     Он открыл дверь в гостиную.
     Первое, что  увидел он, было... было... Но что тут сказать: лицо матери
он увидел из кресла  и протянутых две руки: лицо постарело, а руки дрожали в
кружеве золотых фонарей, только что зажженных -- за окнами.
     И услышал он голос:
     -- "Коленька: мой родной, мой любимый!"
     Он не выдержал больше и устремился весь к ней:
     -- "Ты ли, мой мальчик..."
     Нет, не выдержал  больше: опустившись пред ней на колени,  цепкими стан
ее  охватил он руками;  он лицом прижался к  коленям, судорожными разразился
рыданьями -- рыданьями неизвестно о чем:  безотчетно,  бесстыдно, безудержно
заходили широкие плечи (вспомним же: Николай Аполлонович не испытывал  ласки
за эти последние три года).
     -- "Мама, мама..."
     Она плакала тоже.
     Аполлон  Аполлонович  там стоял,  в  полусумерках  ниши;  и  потрогивал
пальцем  он куколку из  фарфора  -- китайца:  китаец качал  головой; Аполлон
Аполлонович вышел там из полусумерок ниши; и тихонько покрякивал он; мелкими
придвигался  шажками  к  той плачущей  паре;  и  неожиданно загудел  он  над
креслом.
     -- "Успокойтесь, друзья мои!"
     498
     Он,  признаться, не мог  ожидать  этих  чувств  от холодного, скрытного
сына,  --  на лице которого эти  два с половиною  года  он  видел  одни лишь
ужимочки; рот, разорванный до ушей, и опущенный взор; и потом, повернувшись,
озабоченно  побежал  Аполлон  Аполлонович  вон  из  комнаты  -- за  каким-то
предметом.
     -- "Мама... Мама..."
     Страх, унижения всех этих суток, пропажа  сардин-ницы, наконец, чувство
полной  ничтожности,  все  это,  крутясь,  развивалось  мгновенными мыслями;
утопало во влаге свидания:
     -- "Любимый, мой мальчик".
     ...............................................................
     Ледяное прикосновение пальцев к руке привело его в чувство:
     -- "Вот тебе, Коленька: отпей глоточек воды".
     И  когда  он  поднял  с колен свой заплаканный  лик, он увидел какие-то
ребенкины   взоры   шестидесятивосьмилетнего  старика:   маленький   Аполлон
Аполлонович  тут стоял  в  пиджачке со стаканом  воды; его  пальцы  плясали;
Николая Аполлоновича он скорее пытался  трепать, чем трепал,-- по  спине, по
плечу, по  щекам;  вдруг  погладил рукой  белольняные волосы. Анна  Петровна
смеялась;  совершенно  некстати  рукой оправляла свой ворот;  опьяненные  от
счастья  глаза переводила она:  с Николеньки  -- на Аполлона Аполлоновича; и
обратно: с него на Николеньку.
     Николай Аполлонович медленно приподнялся с колен:
     -- "Извините, мамаша: я так себе..."
     -- "Это, это -- от неожиданности..."
     -- "Я -- сейчас... Ничего... Спасибо, папа..."
     И отпил воды.
     -- "Вот".
     На перламутровый столик Аполлон Аполлонович поставил стакан; и вдруг --
старчески рассмеялся чему-то, как смеются мальчишки проказам веселого  дяди,
локоточками толкая друг друга; два старинных, родимых лица!
     -- "Так-с..."
     -- "Так-с..."
     -- "Так-с..."
     Аполлон Аполлонович там стоял у трюмо, которое увенчивал
     499
     крылышком золотощекий амурчик: под амурчиком  лавры и  розаны прободали
тяжелые пламена факелов.
     Но молнией прорезала память: сардинница!..
     Как же так? Что  же это такое? И порыв переломался в нем снова.
     -- "Я сейчас... Я приду..."
     -- "Что с тобою, мой милый?"
     --  "Ничего-с...  Оставьте  его,  Анна   Петровна...  Я  советую  тебе,
Коленька, побыть с собою самим... пять минут... Да, знаешь  ли... И потом --
приходи..."
     И   чуть-чуть   симулируя  только  что  с  ним  бывший  порыв,  Николай
Аполлонович пошатнулся, театрально как-то  опять лицо уронил в свои  пальцы:
шапка льняных волос промертвенела так странно там, в полусумерках комнаты.
     Он, шатаяся, вышел.
     Удивленно отец поглядел на счастливую мать.
     ...............................................................
     -- "Собственно говоря, я его не узнал... Эти,  эти... Эти, так сказать,
чувства",-- Аполлон Аполлонович  перебежал  от  зеркала  к  подоконнику...--
"Эти, эти... порывы",-- и потрепал себе бачки.
     -- "Показывают",--  повернулся он круто  и приподнял  носки,  мгновение
балансируя на каблучках и  потом припадая всем телом на упавшие к полу носки
--
     -- "Показывают",-- заложил  руки  за спину  (под пиджачок) и вращал  за
спиною  рукою (отчего пиджачок  завилял); и казалось --  Аполлон Аполлонович
бегает по гостиной с виляющим хвостиком:
     -- "Показывают  в нем  естественность  чувства и,  так сказать",--  тут
пожал он плечами,-- "хорошие свойства натуры"...
     -- "Не ожидал-с я никак..."
     Лежащая на столике табакерка поразила внимание именитого мужа;  и желая
придать ее положению на столе более симметрический вид относительно стоящего
здесь  подносика, Аполлон  Аполлонович быстро-быстро  вдруг  подошел к  тому
столику  и  схватил... с подносика визитную карточку, которую для чего-то он
завертел между пальцев; рассеянность  его  проистекла оттого, что в  сей миг
посетила его глубокая дума,  развертываясь  в убегающий лабиринт посторонних
каких-то  открытий.  Но  Анна  Петровна,   сидевшая  в  кресле  с  блаженным
растерянным видом, убежденно заметила:
     500
     -- "Я всегда говорила..."
     -- "Да-с, знаешь ли..."
     Аполлон Аполлонович встал на цыпочки с приподнятым хвостиком пиджака; и
-- побежал от столика к зеркалу:
     -- "Те-ли..."
     Аполлон Аполлонович побежал от зеркала в угол:
     --  "Коленька  меня  удивил:  и признаться  --  это его поведение  меня
успокоило" -- он сморщил лоб -- "относительно... относительно",-- вынул руку
из-за спины (край пиджачка опустился), рукою пробарабанил по столику:
     -- "Мда!.."
     Круто себя перебил:
     -- "Ничего-с".
     И  задумался: поглядел на Анну Петровну; встретился с ее взглядом;  они
улыбнулись друг другу.

И ГРЕМЕЛА РУЛАДА

     Николай Аполлонович вошел в свою комнату; уставился на упавшую арабскую
табуретку: прослеживал инкрустацию  из слоновой кости и перламутра. Медленно
подошел он к окну: там бежала река; и качалась ладья; и плескалась струя; из
гостиной, откуда-то издали, неожиданно беги рулад огласили молчание комнаты;
так она играла и прежде: и под эти-то звуки, бывало, засыпал он над книгами.
     Николай Аполлонович стал над грудой предметов, соображая мучительно:
     -- "Где же это такое... Как же это такое... Куда же я в самом деле?"
     И -- не мог он припомнить.
     Тени, тени и  тени: зеленели кресла  из  теней; выдавался из теней  там
бюст: разумеется, Канта.
     Тут  заметил он  на  столе  лист,  свернутый  вчетверо: посетители,  не
заставши  хозяина  дома,  на  столе  оставляют  вчетверо  свернутые   листы;
машинально  взял  он  бумажку;  машинально увидел  он  почерк  --  знакомый,
лихутинский. Да -- ведь вот: он совсем позабыл, что в его отсутствие, утром,
побывал здесь Лихутин: копался и  шарил  (сам же он об  этом рассказывал при
неприятном свидании)...
     501
     Да, да, да: обшаривал комнату.
     Вздох  облегчения   вырвался   из  груди  Николая   Аполлоновича.   Все
объяснялось мгновенно: Лихутин!  Ну -- конечно,  конечно;  непременно  здесь
шарлл; искал  и  нашел; и,  нашедши, унес; увидел незапертый стол;  и в стол
заглянул;  сардинница поразила его и весом, и видом,  и часовым  механизмом;
сардинницу и унес подпоручик. Сомнения не было.
     С  облегчением опустился  он  в  кресло;  в  это  время снова  молчание
огласили беги рулад; так бывало и прежде: оттуда бежали рулады; и тому назад
-- девять лет; и тому назад -- десять лет: игрывала Шопена  (не Шумана) Анна
Петровна.  И  ему  показалось  теперь,  что  событий  и  не  было,  раз  все
объяснялось так просто: сардинницу  унес подпоручик  Лихутин  (кто же более,
если не допустить, но...--зачем допускать!); Александр  Иванович постарается
о  всем  прочем  (в  эти  часы,  мы  напомним,  как раз объяснялся на  дачке
Александр Иванович Дудкин с покойным Липпанченко); да, событий -- и не было.
     Петербург  там  за   окнами  преследовал  мозговою  игрой  и  плаксивым
простором;  там  бросались натиски  мокрого  холодного  ветра; протуманились
гнезда огромные бриллиантов -- под мостом. Никого -- ничего.
     И бежала река; и плескалась струя; и качалась ладья; и гремела рулада.
     По ту сторону  невских  вод  повставали громады -- абрисами островов  и
домов; и  в  туманы  бросали янтарные  очи; и  казалось,  что -- плачут. Ряд
береговых  фонарей  уронил  огневые  слезы   в  Неву:  закипевшими  блесками
прожигалась поверхность.

АРБУЗ - ОВОЩ...

     После двух с половиною лет состоялся обед их втроем.
     Прокуковала  стенная кукушка; лакей внес горящую супницу; Анна Петровна
сияла  довольством; Аполлон Аполлонович...-- кстати: глядя утром на дряхлого
старика,  не  узнали  бы  вы  этого  безлетнего  мужа,  вдруг  окрепшего,  с
выправкой,  севшего  тут  за  стол и взявшего каким-то  пружинным  движеньем
салфетку;  уже  они сидели за супом, когда боковая дверь отворилась: Николай
Аполлонович  чуть   подпудренный,  выбритый,   чистый,  проковылял   оттуда,
присоединяясь к семейству в наглухо застегнутом
     502
     студенческом  сюртуке с воротником  высочайших  размеров  (напоминающим
воротники александровской, миновавшей эпохи).
     --  "Что  с тобою, mon  cher", --  вскинула к носу пенсне с аффектацией
Анна Петровна,-- "ты я вижу, хромаешь?"
     --  "А?.." -- Аполлон Аполлонович бросил на Коленьку взгляд и ухватился
за перечницу.-- "В самом деле..."
     Юношеским каким-то движением стал себе переперчивать суп.
     -- "Пустяки, maman: я споткнулся... и вот ноет колено..."
     -- "Не надо ли свинцовой примочки?"
     -- "В самом, Коленька, деле",-- Аполлон Аполлонович, поднеся ложку супа
ко рту,  поглядел исподлобья,--  "с ушибами этими, в подколенном суставе, не
шутят; ушибы эти неприятно разыгрываются..."
     И -- проглотил ложку супа.
     Николай Аполлонович, очаровательно улыбнувшись, принялся в свою очередь
переперчивать суп.
     -- "Удивительно материнское чувство",-- и Анна  Петровна положила ложку
в тарелку, выкатила детские свои, большие глаза, прижав голову к шее (отчего
из-под ворота в