асть; всюду  десятки,
сотни  адских  огненных  пастей: эти  пасти  мучительно  извергают  на плиты
ярко-белый свой свет; мутную мокроту изрыгают они огневою ржавчиной. И огнем
изгрызай проспект. Белый блеск  падает на котелки, на  цилиндры,  на  перья;
белый  блеск  ринется  далее,  к  середине проспекта,  отпихнув  с  тротуара
вечернюю темноту:  а вечерняя мокрота растворится  над Невским в блистаниях,
образуя тусклую желтовато-кровавую муть, смешанную из  крови и грязи. Так из
финских болот город тебе покажет  место  своей  безумной оседлости  красным,
красным пятном: и пятно то беззвучно издали  зрится на темноцветной на ночи.
Странствуя  вдоль необъятной  родины нашей, издали ты увидишь красной  крови
пятно, вставшее в темноцветную ночь; ты испуганно скажешь:  "Не есть ли  там
местонахождение  гееннского  пекла?"  Скажешь,--  и  вдаль  поплетешься:  ты
гееннское место постараешься обойти.
     Но если  бы ты, безумец, дерзнул пойти навстречу Геенне, ярко-кровавый,
издали тебя ужаснувший блеск медленно растворился бы в белесоватую, не вовсе
чистую  светлость, многоогневыми  обстал  бы  домами, --  и  только: наконец
распался бы на многое множество огоньков.
     Никакой Геенны и не было б.
     ...............................................................
     Николай  Аполлонович  Невского  не видал, в глазах его был  тот  же все
домик: окна, тени за окнами; за окнами, может быть, веселые голоса:  желтого
кирасира,  барона Оммау-Оммергау56; синего кирасира57,
графа  Авена и  е  е  -- е  е голос... Вот,  сидит Сергей Сергеич, офицер, и
вставляет, быть может, в веселые шутки:
     -- "А я шел сейчас с Николаем Аполлоновичем Аблеуховым..."
     56

АПОЛЛОН АПОЛЛОНОВИЧ ВСПОМНИЛ

     Да,  Аполлон Аполлонович  вспомнил: недавно  услышал  он про  себя одну
беззлобную шутку. Говорили чиновники:
     --  "Наш  Нетопырь58   (прозвище  Аполлона  Аполлоновича   в
Учреждении), пожимая руки просителям, поступает совсем не по типу чиновников
Гоголя; пожимая руки просителям,  не берет гаммы рукопожатий от совершенного
презрения,   чрез  невнимание,   к  непрезрению   вовсе   59:  от
коллежского регистратора к статскому..." 60
     И на это заметили:
     "Он берет всего одну ноту: презрения..."
     Тут вмешались заступники:
     -- "Господа, оставьте пожалуйста: это -- от геморроя..."
     И все согласились.
     Дверь  распахнулась:   вошел  Аполлон   Аполлонович.   Шутка  испуганно
оборвалась (так  юркий мышонок влетает стремительно в щелку, едва войдете вы
в комнату). Но Аполлон Аполлонович не  обижался  на шутки; да и, кроме того,
тут была доля истины: геморроем страдал он.
     Аполлон  Аполлонович подошел к окну; две  детские головки  в  окнах там
стоящего дома увидели против себя за стеклом там стоящего дома лицевое пятно
неизвестного старичка.
     И головки там в окнах пропали.
     ...............................................................
     Здесь,  в  кабинете  высокого Учреждения, Аполлон  Аполлонович воистину
вырастал  в  некий центр:  в  серию государственных учреждений, кабинетов  и
зеленых столов (только более скромно обставленных). Здесь он являлся силовой
излучающей    точкою,   пересечением   сил   и   импульсом   многочисленных,
многосоставных   манипуляций.   Здесь   Аполлон  Аполлонович  был   силой  в
ньютоновском смысле; а сила в ньютоновском смысле, как, верно, неведомо вам,
есть оккультная сила61.
     Здесь был он последней инстанцией -- донесений, прошений и телеграмм.
     Инстанцию  эту в государственном  организме  он  относил  не к  себе: к
заключенному в себе центру -- к сознанию.
     57
     Здесь  сознание отделялось  от  доблестной личности,  проливаясь вокруг
между стен, проясняясь невероятно,  концентрируясь со столь  большой силой в
единственной точке (меж глазами и лбом), что казалось,  невидимый, беленький
огонек, вспыхнувши между глазами и лбом, разбрасывал вокруг снопы змеевидных
молний; мысли-молнии разлетались,  как змеи, от  лысой его головы; и если бы
ясновидящий стал  в ту  минуту пред лицом почтенного мужа, без сомнения пред
собой он увидел бы голову Горгоны медузы 62.
     И медузиным ужасом охватил бы его Аполлон Аполлонович.
     Здесь сознание отделялось от доблестной личности: личность же с пучиною
всевозможных   волнений  (сего   побочного  следствия   существованья  души)
представлялась сенатору  как черепная коробка,  как пустой, в данную  минуту
опорожненный, футляр.
     В Учреждении Аполлон Аполлонович проводил часы  за просмотром бумажного
производства:  из  воссиявшего  центра (меж  глазами  и  лбом)  вылетали все
циркуляры к начальникам  подведомственных учреждений. И поскольку он, вот из
этого кресла, сознанием пересекал свою жизнь, постольку же его циркуляры, из
этого места, секли в прямолинейном течении чресполосицу обывательской жизни.
     Эту  жизнь Аполлон Аполлонович  сравнивал  с половой, растительной  или
всякой  иною  потребностью  (например,  с  потребностью  в  скорой  езде  по
петербургским проспектам).
     Выходя из  холодом  пронизанных  стен, Аполлон  Аполлонович  становился
вдруг обывателем 63.
     Лишь отсюда он возвышался  и  безумно  парил  над  Россией,  вызывая  у
недругов роковое сравнение (с нетопырем). Эти недруги были -- все до единого
-- обыватели; этим недругом за стенами был он себе сам.
     Аполлон Аполлонович был сегодня особенно четок: на доклад не кивнула ни
разу  его  голая голова;  Аполлон Аполлонович  боялся выказать слабость: при
исправлении служебных обязанностей!.. Возвыситься до логической ясности было
ему сегодня особенно  трудно: бог весть почему, Аполлон Аполлонович пришел к
заключению,  что  собственный его  сын,  Николай  Аполлонович,-- отъявленный
негодяй.
     Окно позволяло видеть нижнюю часть балкона. Подойдя к окну,  можно было
видеть кариатиду подъезда: каменного бородача64.
     58
     ...............................................................
     Как  Аполлон Аполлонович,  каменный  бородач приподымался  над  уличным
шумом и над временем года: тысяча восемьсот двенадцатый год освободил его из
лесов.  Тысяча  восемьсот  двадцать  пятый  год  бушевал  под  ним  толпами;
проходила  толпа и  теперь  -- в девятьсот  пятом году. Пять уже лет Аполлон
Аполлонович  ежедневно видит  отсюда в  камне изваянную улыбку;  времени зуб
изгрызает  ее. За  пять  лет пролетели события: Анна Петровна --  в Испании;
Вячеслава  Константиновича -- нет; желтая пята  дерзновенно взошла  на гряды
высот порт-артурских; проволновался Китай и пал Порт-Артур.
     Собираяся выйти  к  толпе  ожидавших  просителей,  Аполлон  Аполлонович
улыбался; улыбка же происходила от робости: что-то ждет его за дверьми.
     Аполлон Аполлонович проводил свою жизнь  меж двумя письменными столами:
между  столом кабинета и столом Учреждения. Третьим излюбленным местом  была
сенаторская карета.
     И вот: он -- робел.
     А уж дверь отворилась; секретарь, молодой  человек, с либерально как-то
на шейном крахмале бьющимся  орденком подлетел  к высокой особе, почтительно
щелкнувши перекрахмаленным краем белоснежной  манжетки. И  на робкий  вопрос
его загудел Аполлон Аполлонович:
     --  "Нет, нет!... Сделайте,  как я говорил...  И  знаешь ли",--  сказал
Аполлон Аполлонович, остановился, поправился:
     -- "Ти ли..."
     Он хотел сказать "знаете ли", но вышло: "знаешь ли... ти ли..."
     О его  рассеянности  ходили легенды; однажды Аполлон Аполлонович явился
на высокий  прием,  представьте,-- без галстуха б5; остановленный
дворцовым  лакеем, он пришел  в  величайшее смущение, из  которого его вывел
лакей, предложивши у него заимствовать галстух.

ХОЛОДНЫЕ ПАЛЬЦЫ

     Аполлон  Аполлонович  Аблеухов  в  сером  пальто  и  в  высоком  черном
цилиндре, с каменным  лицом,  напоминающим  пресс-папье,  быстро  выбежал из
кареты  и  вбежал  на ступени  подъезда,  на  ходу  снимая  черную  замшевую
перчатку.
     Быстро вошел он в переднюю. Цилиндр  с осторожностью передался лакею. С
тою же осторожностью отдались: пальто, портфель и кашне.
     Аполлон  Аполлонович  в  раздумье  стоял  пред  лакеем;  вдруг  Аполлон
Аполлонович обратился с вопросом:
     -- "Будьте любезны сказать:  часто ли здесь  бывает молодой человек  --
да: молодой человек?"
     -- "Молодой человек-с?"
     Наступило  неловкое  молчание:  Аполлон  Аполлонович  не   умел   иначе
формулировать свою  мысль. А  лакей, конечно, не  мог  догадаться,  о  каком
молодом человеке спрашивал барин.
     -- "Молодые люди бывают, вашество, редко-с..."
     -- "Ну, а... молодые люди с усиками?"
     -- "С усиками-с?"
     -- "С черными..."
     -- "С черными-с?"
     -- "Ну да, и... в пальто..."
     -- "Все приходят-с в пальто..."
     -- "Да, но с поднятым воротником..." Что-то вдруг осенило швейцара.
     -- "А, так это вы про того, который..."
     -- "Ну да: про него..."
     --  "Был однажды  такой-с... заходил к молодому барину: только они были
уж давненько; как же-с... наведываются..."
     -- "Как так?"
     -- "Да как же-с!"
     -- "С усиками?"
     -- "Точно так-с!"
     -- "Черными?"
     -- "С черными усиками..."
     -- "И в пальто с поднятым воротником?"
     -- "Они самые-с..."
     Аполлон Аполлонович постоял  с минуту  как вкопанный  и вдруг:  Аполлон
Аполлонович прошел мимо.
     60
     Лестницу покрывал  бархатный  серый ковер; лестницу обрамляли, конечно,
тяжелые  стены;  бархатный  серый  ковер  покрывал  стены   те.   На  стенах
разблистался  орнамент  из  старинных  оружий;  а  под  ржаво-зеленым  щитом
блистала  своим  шишаком литовская шапка;  искрилась  крестообразная рукоять
рыцарского  меча; здесь  ржавели мечи; там  --  тяжело  склоненные алебарды;
матово  стены  пестрила  многокольчатая  броня;  и  клонились --  пистоль  с
шестопером 66.
     Верх лестницы выводил к балюстраде; здесь с матовой подставки из белого
алебастра белая Ниобея поднимала гор  алебастровые глаза 67.
     Аполлон   Аполлонович  четко  распахнул   пред  собою  дверь,  опираясь
костлявой рукой о граненую ручку: по громадной зале, непомерно  вытянутой  в
длину, раздавалась холодно поступь тяжелого шага.

ТАК БЫВАЕТ ВСЕГДА

     Над пустыми петербургскими улицами пролетали едва  озаренные смутности;
обрывки туч перегоняли друг друга.
     Какое-то фосфорическое  пятно  и туманно,  и  мертвенно  проносилось по
небу; фосфорическим  блеском протуманилась  высь;  и  от  этого  проблистали
железные  крыши  и  трубы.  Протекали  тут зеленые  воды Мойки; по  одной ее
стороне то же высилось  все трехэтажное  здание о пяти своих белых колоннах;
наверху были  выступы.  Там,  на  светлом  фоне  светлого  здания,  медленно
проходил Ее Величества кирасир; у него была золотая, блиставшая каска.
     И серебряный голубь над каской распростер свои крылья .
     Николай  Аполлонович,  надушенный  и  выбритый,  пробирался  по  Мойке,
запахнувшись в меха; голова упала в шинель, а глаза  как-то чудно светились;
в  душе -- поднимались там трепеты без названья; что-то жуткое, сладкое пело
там:  словно  в   нем  самом   разлетелся  на   части  буревой  эолов  мешок
6Э и  сыны нездешних  порывов на  свистящих  бичах в  странные, в
непонятные страны угоняли жестоко.
     Думал он: неужели и это -- любовь? Вспомнил он: в одну туманную
     61
     ночь, выбегая стремительно из  того вон подъезда, он пустился  бежать к
чугунному петербургскому мосту, чтобы там, на мосту...
     Вздрогнул он.
     Пролетел сноп огня: придворная, черная пролетела карета:  пронесла мимо
светлых  впадин оконных  того самого  дома ярко-красные свои,  будто  кровью
налитые, фонари;  на  струе  черной мойской фонари  проиграли и проблистали;
призрачный абрис треуголки лакея и абрис шинельных крыльев пролетели с огнем
из тумана в туман.
     Николай Аполлонович постоял перед домом задумчиво: колотилось  сердце в
груди; постоял, постоял -- и неожиданно скрылся он в знакомом подъезде.
     В прежние времена он сюда входил каждый вечер; а  теперь здесь он два с
лишним месяца не переступал порога; и переступил, будто вор, он -- теперь. В
прежние  времена ему  девушка в  белом  переднике  дверь  открывала радушно;
говорила:
     -- "Здравствуйте, барин" -- с лукавой улыбкою.
     А теперь?  Ему не  выйдут навстречу; позвони  он, та же девушка на него
испуганно  заморгает  глазами  и   "здравствуйте,  барин"  не  скажет;  нет,
звониться не станет он.
     Для чего же он здесь?
     Подъездная дверь  перед ним распахнулась;  и  подъездная  дверь  звуком
ударилась  в  спину; тьма  объяла его;  точно все  за  ним отвалилось  (так,
вероятно,  бывает  в первый  миг  после  смерти, как  с души в бездну тления
рухнет храм  тела); но  о смерти  теперь Николай  Аполлонович не подумал  --
смерть была далека; в  темноте, видно, думал он о собственных жестах, потому
что  действия  его  в  темноте приняли фантастический отпечаток; на холодной
ступени уселся  он у одной входной двери, опустив лицо в мех и слушая биение
сердца; некая  черная пустота  начиналась  у него  за спиною; черная пустота
была впереди.
     Так Николай Аполлонович сидел в темноте.
     ...............................................................
     А  пока  он сидел,  так  же  все  открывалась Нева меж  Александровской
площадью70  и Миллионной; каменный перегиб Зимней Канавки показал
плаксивый простор;  Нева оттуда  бросалась натиском  мокрого  ветра; вод  ее
замерцали  беззвучно  летящие  плоскости, яростно  отдавая  в туман  бледный
блеск. Гладкие стены четырехэтажного дворцового бока, испещренного
     62
     линиями, язвительно проблистали луной.
     Никого, ничего.
     Так же все канал выструивал здесь  в Неву холерную воду; перегнулся тот
же и  мостик; так же все выбегала на мостик еженощная женская  тень, чтоб --
низвергнуться  в  реку?.. Тень Лизы?  Нет, не Лизы,  а  просто, так  себе,--
петербуржки; петербуржка  выбегала сюда, не  бросалась в Неву 71:
пересекши  Канавку,  она  убегала  поспешно  от  какого-то желтого  дома  на
Гагаринской набережной, под которым она каждый  вечер стояла и долго глядела
в окно.
     Тихий  плеск  остался  у  нее  за  спиной:  спереди  ширилась  площадь;
бесконечные  статуи,  зеленоватые,  бронзовые,  пооткрывалися  отовсюду  над
темно-красными  стенами; Геркулес с Посейдоном 72 так же  в  ночь
дозирали просторы; за Невой темная вставала громада  --  абрисами островов и
домов; и  бросала грустно янтарные очи  в туман; и казалось,  что -- плачет;
ряд береговых фонарей уронил огневые  слезы в Неву; прожигалась  поверхность
ее закипевшими блесками.
     Выше  -- горестно простирали  по небу клочкастые  руки какие-то смутные
очертания; рой за роем они восходили над невской волной, угоняясь  к зениту;
а когда они  касались зенита, то, стремительно нападая, с  неба  кидалось на
них  фосфорическое  пятно. Только в одном, хаосом  не тронутом месте,-- там,
где  днем перекинулся  тяжелокаменный мост,--  бриллиантов  огромные  гнезда
протуманились странно там.
     Женская тень, уткнув лицо  в муфточку, пробежала вдоль Мойки все к тому
же  подъезду,  откуда  она выбегала  по  вечерам и  где теперь  на  холодной
ступеньке, под дверью, сидел Николай Аполлонович; подъездная дверь перед ней
отворилась;  подъездная дверь за нею захлопнулась; тьма объяла ее; точно все
за ней отвалилось; черная дамочка помышляла в подъезде о таком все простом и
земном; вот сейчас прикажет поставить она самоварчик; руку она уже протянула
к  звонку,  и  --  тогда-то  увидела;  какое-то  очертание,  кажется  маска,
поднялось перед ней со ступени.
     А  когда  открылася дверь и  подъездную темноту  озарил на мгновение из
двери сноп света, то восклицание перепуганной горничной  подтвердило ей все,
потому что в открытой двери сперва показался передник и
     63
     перекрахмаленныи  чепчик; а потом отшатнулись от двери -- и передник, и
чепчик. В световой яркой вспышке открылась картина неописуемой странности, и
черное очертание дамочки бросилось в открытую дверь.
     У нее ж за спиною, из мрака,  восстал шелестящий, темно-багровый паяц с
бородатою, трясущейся масочкой.
     Было видно из мрака, как беззвучно и медленно с плеч, шуршащих атласом,
повалили меха  николаевки 73,  как  две  красных руки  томительно
протянулися  к двери. Тут, конечно, закрылася дверь, перерезав сноп  света и
кидая обратно подъездную лестницу в совершенную пустоту, темноту: переступая
смертный порог, так обратно кидаем мы тело в потемневшую и только что светом
сиявшую бездну.
     ...............................................................
     Чрез  секунду на улицу выскочил Николай Аполлонович; из-под полы шинели
у  него болтался кусок  красного  шелка;  нос уткнув  в  николаевку, Николай
Аполлонович Аблеухов помчался по направлению к мосту.
     ...............................................................
     Петербург, Петербург!
     Осаждаясь туманом, и меня ты преследовал праздною мозговою игрой: ты --
мучитель  жестокосердый; ты -- непокойный призрак; ты, бывало, года на  меня
нападал; бегал я на твоих ужасных проспектах и с разбега взлетал на чугунный
тот  мост,  начинавшийся с края земного,  чтоб  вести в бескрайнюю  даль; за
Невой, в  потусветной, зеленой  там  дали -- повосстали призраки  островов и
домов, обольщая тщетной надеждою,  что тот край есть действительность и  что
он  --  не  воющая  бескрайность,  которая  выгоняет  на петербургскую улицу
бледный дым облаков.
     От островов тащатся  непокойные  тени;  так  рой  видений  повторяется,
отраженный проспектами, прогоняясь  в проспектах,  отраженных друг в  друге,
как  зеркало  в  зеркале,  где  и  самое  мгновение  времени  расширяется  в
необъятности эонов: и бредя от подъезда к подъезду, переживаешь века.
     О, большой, электричеством блещущий мост!
     Помню  я одно роковое мгновенье; чрез твои  сырые  перила сентябревскою
ночью перегнулся и я: миг,-- и тело мое пролетело б в туманы 74.
     О, зеленые, кишащие бациллами воды!
     64
     Еще  миг,  обернули б вы и меня в свою  тень. Непокойная тень, сохраняя
вид обывателя,  двусмысленно  замаячила  б  в сквозняке  сырого канальца; за
своими плечами прохожий бы видел: котелок, трость, пальто, уши, нос и усы...
     Проходил бы он далее... до чугунного моста.
     На чугунном мосту обернулся бы он; и он ничего не увидел бы: над сырыми
перилами,  над  кишащей  бациллами зеленоватой  водой  пролетели  бы  лишь в
сквозняки  приневского  ветра   --  котелок,   трость,   уши,   нос  и   усы
75.

ТЫ ЕГО НЕ ЗАБУДЕШЬ ВОВЕК!

     Мы увидели в этой главе сенатора Аблеухова; увидели мы и праздные мысли
сенатора в виде дома сенатора, в виде сына сенатора, тоже носящего в  голове
свои праздные мысли; видели мы, наконец, еще праздную тень -- незнакомца.
     Эта тень  случайно возникла в сознании сенатора Аблеухова, получила там
свое  эфемерное  бытие;  но  сознание  Аполлона  Аполлоновича  есть  теневое
сознание,  потому  что  и  он --  обладатель  эфемерного бытия и  порожденье
фантазии автора: ненужная, праздная, мозговая игра 7б.
     Автор,  развесив  картины  иллюзий, должен бы был  поскорей их  убрать,
обрывая  нить повествованья  хотя  бы этой  вот фразою; но...  автор  так не
поступит: на это у него есть достаточно прав.
     Мозговая игра -- только маска; под этою маскою  совершается вторжение в
мозг  неизвестных  нам  сил:  и пусть Аполлон  Аполлонович соткан  из нашего
мозга,  он  сумеет все-таки напугать  иным,  потрясающим бытием,  нападающим
ночью. Атрибутами этого бытия наделен Аполлон  Аполлонович; атрибутами этого
бытия наделена вся его мозговая игра.
     Раз мозг  его разыгрался  таинственным незнакомцем,  незнакомец тот  --
есть,  действительно есть: не исчезнет  он  с петербургских проспектов, пока
существует сенатор с подобными мыслями, потому что и мысль -- существует.
     И да будет  наш незнакомец -- незнакомец реальный! И да