покажу, что  он сказал.  Хави! Принеси-ка сюда эти  стекляшки. Мистер Дрэгер
интересуется, что ответил Хэнк.
     Человек на берегу медленно поворачивается:
     -- Ответил?..
     -- Да-да, ответил, ответил! Что  он нам сказал, когда мы, так  сказать,
попросили его подумать. Неси сюда бинокль, пусть мистер Дрэгер взглянет.
     Из нагрудного кармана  пропитанной дождем  фуфайки извлекается бинокль.
Он холодит руки Дрэгеру даже через толстые кожаные перчатки.  Толпа подается
вперед.
     -- Вон! -- Ивенрайт торжествующе  указывает вперед. -- Вон  ответ Хэнка
Стампера!
     Дрэгер  следует взглядом за его рукой  и замечает, что  там, в  тумане,
что-то болтается, какой-то предмет висит словно на удочке перед этим древним
и  странным домом на  том  берегу...  "А  что это?.." Он подносит бинокль  к
глазам и вращает указательным пальцем колесико настройки. Он  чувствует, что
собравшиеся  замерли  в ожидании.  "Я  никак  не..."  Предмет  расплывается,
мелькает, вертится, исчезает и наконец попадает  в фокус --  и мгновенно  он
чувствует удушливую вонь, втекающую в его саднящее горло...
     -- Похоже на человеческую руку, но я не... -- Вот это предчувствие беды
расцветает полным цветом. -- Я... что  это? -- Но вокруг машины уже начинает
звучать  колючий  промозглый смех.  Дрэгер произносит проклятие  и в  слепой
ярости  пихает бинокль  кому-то  в  лицо.  Даже  поднятое  стекло  не  может
заглушить хохота. Он  наклоняется вперед,  к  шаркающим  "дворникам".  --  Я
поговорю  с  ней,  с  его  женой   --  Вив?  --  в  городе,  я  узнаю...  --
Разворачивается и выезжает на шоссе, спасаясь от громовых раскатов хохота.
     Сжав зубы, он снова  вписывается в виражи, выделываемые этой стервозной
рекой.  В душе у него все смешалось, его захлестывают волны злобы -- никогда
в жизни над ним  никто  не смеялся, не  говоря  уж  о таких идиотах! Он весь
клокочет от слепой безумной ярости. Но что страшнее всего -- он подозревает,
что  над ним смеялись  не только эти дураки  на берегу  -- ну, казалось  бы,
почему  он должен из-за них так переживать?  --  но и еще кое-кто невидимый,
прячущийся за окном второго этажа этого чертова дома...
     Что могло произойти?
     Кто бы там ни подвесил эту руку, он был уверен,  что бросает всем такой
же насмешливый и дерзкий вызов, как и сам старый дом;  ведь тот, кто взял на
себя труд подвесить эту руку на виду у всей дороги, не поленился связать все
пальцы, кроме средне го,  который торчал вверх в универсальном жесте издевки
над всеми проходящими и проезжающими Более того, Дрэгер не мог отделаться от
ощущения, что в первую очередь этот вызов был адресован именно ему. "Мне! Он
унизил  лично меня за то... за то, что я  так заблуждался. За...". Он поднял
этот бессовестный  палец против всего истинной  и  благородного в  Человеке;
богохульно противопоставил  его вере, взращенной за тридцать лет,  более чем
за  четверть века самопожертвования во имя честного труда, -- восстал против
идеологии,  почти  религии,  постулаты  которой были  аккуратно за писаны  и
перевязаны красной  ленточкой.  Доказанные постулаты!  Что  Человек  глуп  и
противится  всему, кроме Протянутой Руки; что он готов  встретиться лицом  к
лицу  с любой  опасностью, кроме  Одиночества; что он  готов  отдать  жизнь,
перенести  боль, насмешки и  даже  дискомфорт  -- самое унизительное из всех
возможных лишений в  Америке -- во  имя распоследнего своего  несчастнейшего
принципа, но он тут же откажется от них все> скопом ради Любви. Дрэгер не
раз был свидетелем этого. Он видел, как твердолобые боссы готовы были  пойти
на любые уступки, только бы их прыщавые дочки не оказались объектом насмешек
в школе; видел, как зубры  правых  сил жертвовали  на больницы и увеличивали
зарплату   своим   служащим,   только   чтобы   не  рисковать   сомнительной
привязанностью  престарелой тетушки, которая играла в канасту с женой одного
из  лидеров забастовки -- его,  естественно, не  то что лично, даже по имени
никто не  знал. Дрэгер был уверен:  Любовь и  все  ее  сложные разновидности
побеждают все;  Любовь,  или  Боязнь  Ее  Потерять,  или  Опасения,  Что  Ее
Недостаточно, несомненно, побеждают все. Это знание было оружием Дрэгера; он
обрел  его  еще  в  молодости,  и  все  двадцать  пять  лет  своего  мягкого
руководства и  тактичного  делопроизводства он  пользовался  этим оружием  с
огромным успехом. Его  твердая  вера в  силу своего оружия превращала  мир в
простую и предсказуемую игрушку  в его руках. А теперь какой-то безграмотный
лесоруб,  не  имеющий  за  душой  никакой   поддержки,   устраивает  дешевое
представление  и пытается доказать,  что он неуязвим для этого оружия! Черт,
эта проклятая температура!
     Дрэгер  сгибается  над   рулем  --  как   ему   хочется  считать   себя
уравновешенным и терпимым! -- но стрелка на спидометре  ползет  все дальше и
дальше, несмотря на все его усилия сдержаться. Огромная машина движется сама
по  себе.  Она  несется к  городу, взволнованно  шипя  мокрыми шинами.  Мимо
проносятся  огни. Словно спицы  в колесе,  за окнами  мелькают ивы  и  снова
замирают  в неподвижности, исчезая позади. Дрэгер нервно проводит  рукой  по
своему  жесткому   седому   ежику,   вздыхает   и   снова  отдается   дурным
предчувствиям: если Ивенрайт сказал правду  -- ас чего бы ему  лгать? -- это
означает еще несколько недель вынужденного  терпения, которое изматывало его
и  лишало сна две трети  ночей  за прошедший  месяц.  Снова заставлять  себя
улыбаться  и  что-то говорить. Снова слушать с притворным  вниманием. Дрэгер
опять  вздыхает,  стараясь взять  себя в руки, --  какого черта, раз в жизни
любой может  ошибиться! Но  машина не сбавляет  скорость, и  в глубине своей
ясной и  аккуратной  души,  там, где  зародилось  это дурное предчувствие, а
теперь,  словно  густой мох,  покоилось  смирение,  Дрэгер  начинает ощущать
зародыш нового чувства.
     "Но если бы я не ошибся... если бы не допустил промашки..."
     Нежный зародыш с лепестками недоумения.
     "Значит, этот конкретный идиот гораздо сложнее, чем я мог представить".
     Так, может, и другие не так просты.
     Он тормозит  перед кафе  "Морской бриз",  машину  заносит,  и  поребрик
оставляет грязный след на ее дверцах. Сквозь  мечущиеся "дворники" ему видна
вся Главная улица. Пустынная. Только  дождь  и  коты.  Он решает не надевать
пальто  -- поднимает воротник и, выйдя  из машины,  поспешно  направляется к
освещенному неоновыми  огнями входу.  Бар  внутри  тоже  выглядит пустынным;
что-то  тихо  наигрывает музыкальный  автомат,  но  вокруг никого  не видно.
Странно... Неужели весь город отправился на грязный берег, чтобы добровольно
стать посмешищем?  Но  это  ужасно... И  тут он  замечает  толстого бледного
бармена -- классический тип, который стоит у  окна и наблюдает за ним из-под
длинных опущенных ресниц.
     -- Что-то совсем пусто, а, Тедди? И это неспроста...
     -- Да, мистер Дрэгер.
     -- Тедди!  -- "Даже эта жаба  знает  больше  меня".  --  Флойд Ивенрайт
сказал мне, что здесь жена Хэнка Стампера.
     -- Да, сэр, -- доносится до Дрэгера. -- В самом конце, мистер Дрэгер.
     --  Спасибо. Кстати, Тедди, ты не знаешь, почему... -- Что "почему"? Он
замирает,  неподвижно  глядя  на  бармена,  пока  тот, смущенный  его тупым,
бессмысленным  взглядом,  не  опускает глаз.  --  Ну,  не важно.  --  Дрэгер
поворачивается и направляется  прочь: "Я не могу его  спрашивать об этом. То
есть  он не сможет  сказать мне --  даже  если знает, он не  скажет  мне..."
Автомат щелкает, шуршит и начинает издавать следующую мелодию:
     Обними меня и утешь, Подойди ко  мне,  успокой. Всю тревогу  снимет как
рукой.
     Он  проходит вдоль  длинной стойки, пульсирующего автомата, мимо темных
пустых кабинетов и видит ее в самом  конце зала. Она сидит одна. Со стаканом
пива. Ее нежное личико  оттеняется  поднятым воротником тяжелого  бушлата  и
кажется  влажным. Но  была ли эта влага  слезами, каплями дождя или потом --
чертовски жарко!  --  он не мог сказать. Ее  бледные  руки  лежат на большом
бордовом  альбоме  -- с легкой улыбкой она смотрит,  как он приближается. "И
она, -- думает  Дрэгер, здороваясь с  ней, -- знает  больше меня. Странно...
мне казалось, что я все понимаю".
     -- Мистер Дрэгер, -- девушка указывает на кресло, -- похоже, вы уже все
знаете.
     --  Я хочу спросить --  что случилось, --  говорит он, усаживаясь. -- И
почему.
     Она смотрит на свои руки и качает головой.
     -- Боюсь,  я вам вряд ли что-нибудь смогу  объяснить. --  Она поднимает
голову и снова улыбается ему.  --  Честное слово,  я действительно  не  знаю
почему. -- Улыбка у нее довольно  кривая, но  не такая злорадная,  как у тех
идиотов на берегу,  кривая, но, похоже, она искренне огорчена. И все равно в
ней  есть  что-то очень  милое. Дрэгер и  сам  удивляется,  почему  ее ответ
вызывает  у него такую  ярость,  --  наверное, этот  чертов грипп! -- сердце
начинает  бешено  колотиться, голос непроизвольно  повышается и переходит на
резкие ноты.
     -- Неужели ваш дебил  муж не понимает? Я имею в виду опасность -- вести
такое дело без всякой помощи?
     Девушка продолжает улыбаться.
     -- Вы хотите знать, заботит ли Хэнка, что о нем будут думать  в городе,
если он возьмется за это... Вы это хотели узнать, мистер Дрэгер?
     -- Правильно. Да. Да,  так. Он что, не понимает, что ему грозит, что от
него все, абсолютно все отвернутся?
     -- Он рискует гораздо большим. Во-первых, если он возьмется  за это, он
может потерять свою жену. Во-вторых, -- расстаться с жизнью.
     -- Так в чем же дело?
     Девушка внимательно смотрит на Дрэгера и подносит к губам свое пиво.
     -- Вы этого никогда не поймете. Вы ищете причину -- одну, две, три... А
причины возникли еще лет двести -- триста тому назад...
     -- Чушь! Я хочу знать только одно -- почему он передумал.
     -- Но тогда сначала вам надо понять, что его заставило решиться.
     -- Решиться на что?
     -- На это, мистер Дрэгер.
     -- Хорошо. Может быть. У меня теперь масса времени.
     Девушка  делает еще один  глоток,  потом  закрывает глаза  и откидывает
мокрую прядь со лба. И вдруг  Дрэгер  понимает, что она абсолютно измождена.
Он терпеливо дожидается, когда она откроет глаза. Из туалета, расположенного
поблизости, доносится запах дезинфекции. Пластинка шипит в пропитанных дымом
стенках музыкального автомата:
     Я допьяна пью, чтоб забыть про все, Разбита бутылка, как  сердце мое, И
все же я помню все.
     Девушка  открывает  глаза  и приподнимает  манжету, чтобы  взглянуть на
часы, затем снова складывает руки на бордовой обложке альбома.
     -- Я думаю, мистер Дрэгер,  жизнь здесь довольно сильно изменилась.  --
"Чушь! Ничего не  меняется  в мире".  --  Нет,  не смейтесь,  мистер Дрэгер.
Серьезно. Я даже не могла себе представить... -- "Она читает мои  мысли!" --
...но теперь постепенно начинаю понимать. Вот. Можно, я вам покажу  кое-что?
-- Она открывает  альбом, и  запах  старых  фотографий напоминает  ей  запах
чердака.  (Чердак,  о  чердак! Он поцеловал меня на  прощание, и простуда на
моей губе...)  --  Это что-то вроде семейного альбома. Наконец я научилась в
нем  разбираться.  (Приходится  признать...  что каждую  зиму  губы  у  меня
покрываются волдырями.)
     Она пододвигает альбом  к  Дрэгеру. Дрэгер, еще  не  забывший историю с
биноклем, медленно и осторожно открывает его.
     -- Здесь нет никаких подписей. Просто даты и фотографии...
     --  Воспользуйтесь  своим  воображением, мистер  Дрэгер;  я  всегда так
поступаю. Это интересно. Правда. Взгляните.
     Высунув кончик языка и  облизнув им  губы, девушка поворачивает  альбом
так, чтобы ему  было  удобнее смотреть. ("Каждую  зиму,  с  тех  пор,  как я
перебралась сюда...") Дрэгер склоняется над тускло освещенными фотографиями.
"Чушь, ничего она  такого не знает..." Он переворачивает несколько страниц с
выцветшими фотографиями под бульканье музыкального автомата:
     Тень моя одиноко скользит всегда, Нет партнеров в играх моих никогда.
     Наверху  по  крыше шумит дождь. Дрэгер отталкивает альбом,  потом снова
подвигает  его  к себе.  "Чушь,  она  не  может..."  Он  пытается  поудобнее
устроиться на  деревянном  стуле  в  надежде, что  ему удастся победить  это
странное  ощущение  собственной  потерянности,  которое  овладело им  в  тот
момент,  когда  он  навел  фокус  бинокля.  "Чушь".  Но  это   действительно
неприятность,  и   большая  неприятность.  "Это   бессмысленно".   Он  снова
отодвигает от себя альбом. "Это -- ерунда ".
     -- Вовсе  нет,  мистер Дрэгер. Взгляните.  (Каждую  проклятую  зиму...)
Давайте я вам покажу прошлое  семьи Стамперов... -- "Глупая  чертовка, какое
отношение прошлое может иметь..." -- Вот,  например, здесь, тысяча девятьсот
девятый год. Давайте я вам прочитаю... -- "...к жизни сегодняшних людей". --
"Летом  произошел красный паводок,  сильно  попортивший  моллюсков;  погубил
дюжину  индейцев  и  троих  из наших,  христиан".  Представьте себе,  мистер
Дрэгер. --  "И все  равно ничего не меняется, черт  бы его побрал, дни такие
же, как и были (кажется, держишь их в руках, словно пачку намокшей наждачной
бумаги, которую беззвучно  и неторопливо  пожирает время); и так  же времена
года   сменяют  друг  друга".   --   Или...  вот...  здесь:  зима  девятьсот
четырнадцатого -- река покрылась  плотным льдом. -- "И. зимы похожи  одна на
другую. (Каждую зиму здесь  появляется  плесень -- видишь,  как она облизала
своим  серым  языком  доски  плинтуса?)  По  крайней  мере,  одна  не сильно
отличается от другой". (Каждую зиму плесень, цыпки и простуда на  губах.) --
Для того чтобы понять здешние зимы, надо xoti одну пережить здесь самому. Вы
слушаете меня мистер Дрэгер?
     Дрэгер вздрагивает.
     -- Да, конечно. -- Девушка улыбается. -- Конечно, продолжайте. Я просто
отвлекся...  этот  музыкальный  автомат.  -- Продолжает  булькать: "Тень моя
одиноко  скользит  всегда, нет  партнеров в  играх моих  никогда..." И не то
чтобы слишком громко, а... -- Ну да, да: я слушаю.
     -- И пытаетесь представить себе?
     --  Да,  да!  Так  что... --  отличает  один  год  от  другого"?  -- вы
говорите... -- "Ты ушел, но музыка звучит... " -- Девушка закрывает глаза  и
словно  погружается  в  транс.  -- Мне кажется, мистер Дрэгер,  что  причины
коренятся далеко  в  прошлом... --  "Чушь! Ерунда!"  (И все-таки каждую зиму
заранее чувствуешь, когда начинает  саднить  губа. Нижняя.) --  Насколько  я
помню,  дед Хэнка --  отец  Генри... постойте-ка, дайте вспомнить... -- "Ну,
допустим" (непреклонно). "Тень моя одиноко..." -- "Конечно же..." --  "И все
равно" (упрямо). -- Ас другой стороны... -- "Замолчи. Заткнись".
     Остановись! Постой. Всего лишь пару  дюймов правее  или левее --  и  ты
увидишь  мир совсем иначе.  Смотри... Жизнь гораздо  больше,  чем сумма  ее.
составляющих. Например, мечты и грезы --  они хоть и плотно окутаны покровом
сна,  но  ведь никто  не может  приказать  им  жить только ночью. Истина  не
зависит от  времени, а вот время от  нее может зависеть. Прошлое  и  Будущее
сливаются и перемешиваются в темно-зеленой морской глубине, и лишь Настоящее
кругами расходится по поверхности. Так что не спеши. Пару дюймов назад, пару
дюймов вперед -- и оно попадает в фокус. Еще чуть-чуть... смотри.
     И  вот уже  стены бара расплываются под дождем, оставляя за собой  лишь
разбегающиеся волны на поверхности.
     1898 год. Пыльный Канзас. Железнодорожная станция. Солнце ярко освещает
позолоченную надпись на  дверях пульмановского  вагона. У  двери стоит  Иона
Арманд Стампер. Клубы дыма обвивают его узкую талию и, улетая полощутся, как
стяг на флагштоке. Он стоит чуть в стороне, зажав в одной руке черную шляпу,
а  в другой  книгу в  кожаном переплете, и молча взирает на свою жену, троих
сыновей и  прочих родственников,  пришедших попрощаться с ним.  Все в жестко
накрахмаленном  платье. "Крепкие  ребята,  --  думает  он.  --  Внушительная
семья".  Но он  знает, что  в глазах полуденной  привокзальной публики самое
внушительное зрелище представляет он сам. Волосы у него длинные и  блестящие
благодаря  индейской  крови; усы  и брови точно  параллельно  пересекают его
широкоскулое   лицо,  словно   прочерчены  графитом   по   линейке.  Тяжелый
подбородок, жилистая шея,  широкая грудь. И хотя  ему не хватает  нескольких
дюймов до  шести футов, выглядит он  гораздо  выше. Да, внушительная фигура.
Патриарх в жестко накрахмаленной  рубашке, кожаных штанах, словно отлитый из
металла,  бесстрашно  перевозящий  свое   семейство  на  Запад,   в  Орегон.
Мужественный пионер, устремляющийся в новые, неизведанные края. Впечатляюще.
     -- Береги себя, Иона!
     -- Бог поможет, Нат. Во имя Него мы отправляемся туда.
     -- Ты -- добрый христианин, Иона.
     -- Бог в помощь, Луиза!
     -- Аминь, аминь!
     -- По воле Господа вы едете туда.
     Иона  коротко кивает и, повернувшись к поезду, бросает взгляд  на своих
мальчиков:  все трое ухмыляются.  Он хмурится: надо будет  напомнить им, что
хоть  они  и горячее  всех  выступали за  этот  переезд  из  Канзаса в дебри
Северо-Запада, именно он принял  решение, и без него ничего бы не  было, ему
при  надлежит решение  и разрешение  это сделать, -- так что лучше бы  им не
забывать  это! "Такова воля милосердного  Господа!" --  повторяет он, и двое
младших  опускают глаза. Но  старший сын, Генри,  не  отводит  взгляда. Иона
собирается еще  что-то  сказать ему,  но  в выражении лица мальчишки сквозит
такое торжество  и такая богохульная насмешка,  что слова застревают в горле
бесстрашного  патриарха,  --  гораздо позже он  поймет, что  на  самом  деле
означал  этот  взгляд. Да  нет, конечно же  он  сразу все понял, как  только
встретился глазами со  своим старшим сыном. Этот  взгляд врезался  ему  в па
мять как  ухмылка самого Сатаны. От таких взглядов застывает кровь в  жилах,
когда понимаешь, что невольно ты сам причастен к нему.
     Кричит  кондуктор,  и  младшие мальчики  проходят  мимо  отца  в вагон,
бормоча  слова  благодарности  -- "большое спасибо  за завтраки,  которые вы
принесли"  -- выстроившимся  в  очередь  провожающим.  За  ними  следует  их
взволнованная  мать --  глаза мокры от слез. Поцелуи, рукопожатия. И наконец
старший сын со сжатыми кулаками в карманах брюк. Поезд внезапно дергается, и
отец, схватившись  за поручень, встает на подножку и поднимает  руку в ответ
машущим родственникам.
     -- До свидания!
     -- Пиши, Иона, слышишь?
     -- Мы напишем. Будем надеяться, что вы тоже вскоре приедете.
     -- До свидания... до свидания.
     Он  поднимается по раскаленным железным ступеням и  снова наталкивается
на вызывающий взгляд Генри,  когда тот  проходит из тамбура в вагон.  "Боже,
смилуйся", -- шепчет  Иона про себя, хотя  и не понимает, чем он ему грозит.
Ну  признайся  же, что  понимаешь. Ты же чувствовал, что это старый семейный
грех выглядывает  из темной ямы, и ты знал, какое сам имел к нему отношение;
ты  прекрасно знал, какую  роль  ты  6 нем сыграл,  как знал и  то, в чем ты
участвуешь.  "Прирожденный  грешник,  --  бормочет  Иона,  --  проклятый  от
рождения".
     Ибо для Ионы и всего его потомства семейная история была замарана одним
и тем же  грехом  -- и ты знаешь каким. Тавро Бродяги и Скитальца, вероломно
отворачивающегося от даров Господних...
     -- Всегда были легки на подъем, -- защищались самые беспечные.
     -- Идиоты! -- гремели им в  ответ защитники  оседлого образа  жизни. --
Святотатцы!
     -- Всего лишь путешественники.
     -- Дураки! Дураки!
     Из  семейной истории  явствовало,  что  они --  кочевники. Разрозненные
данные  говорили о  том, что это  было  мускулистое  племя непосед и упрямых
бродяг, которые шли и шли на запад. Костистые и поджарые, с того самого дня,
когда первый  тощий Стампер сошел с  парохода на восточный берег континента,
они  н