и я хватаю ее за
плечи.
     -- Даже если это так, даже если ты его любишь так же,  как меня, ты мне
нужна больше, чем ему. Даже если ты нас  одинаково  любишь, все равно у меня
больше доводов: неужели ты не понимаешь, что ты мне нужна, чтобы...
     -- Нужна! Нужна, вот и все! -- плачет она, уткнувшись мне в грудь и  ее
уже чуть ли не истерические рыдания заглушаются плотной шерстью свитера.
     --  Вив! --  начинаю я снова. Она поднимает голову.  Мы  слышим тяжелые
шаги возвращающегося Хэнка.
     -- Поехали! -- кричит он снизу. -- Слышишь, Ли? Вив!
     При  звуках  его  голоса ее  мученический  взгляд  вдруг  меняется, она
опускает глаза,  словно  придавленные  к  земле тяжестью  огромной тени, той
самой,  что  я  не  распознал,  когда увидел  ее у дверей. Потому  что  я  и
представить себе не мог, что эта тень может коснуться лица Вив.  Но теперь я
не сомневался, что это  не что  иное,  как обычный стыд. Я не  разглядел его
раньше, потому что  это был стыд не за себя  и свою вину, как  и не за меня,
это был стыд за человека,  настолько потерявшего власть над собой, что он ни
на секунду  не мог  выпустить  из  вида  свою жену, настолько  обессиленного
лихорадкой, что он не был способен ни на что иное, как только увезти меня на
другой берег, чтобы не дать ей побыть со мной наедине чуть дольше...
     --  Послушай,  Вив,  можно,  я ненадолго возьму  этот  семейный альбом?
Показать в школе мое наследство.
     Поскольку Вив сама отчасти  была  повинна  в этой  слабости, у нее  нет
выхода.  Это  и останется  у  нее в  памяти,  как у  меня --  ее фотография,
спрятанная в  альбоме.  Мне было больше нечего  сказать. Она отходит к окну:
"Лучше  поезжай,  Ли;  он  ждет",  движения  ее  медленны  и  тяжелы.  Я  не
представлял себе, что  стыд за другого может оказаться более тяжелым грузом,
чем   собственная  измена.  "У  бедняжки  слишком  гипертрофировано  чувство
сострадания", -- решаю я.
     И  тем не менее,  спустившись в  коридор и натолкнувшись там на  Хэнка,
грызущего  ноготь,  я  чувствую,  что  тоже  обременен  тенью  настолько  же
громоздкой, насколько и непривычной.
     -- Поехали, Малыш, -- нетерпеливо говорит он. -- Сапоги я надену внизу.
     -- Еще недавно ты так плохо себя чувствовал, что даже не мог подняться.
     -- Да, думаю, пары глотков свежего воздуха мне как  раз и недостает. Ты
о'кей? Готов?
     -- Вперед. Я сделал все, за чем приезжал...
     -- Вот и хорошо, -- замечает он, направляясь к лестнице. Я иду за ним и
думаю: "Несвойственное, громоздкое и 6  сотню раз более тяжелое  ощущение по
сравнению со всем, испытанным ранее. Хочешь -- верь, Хэнк, хочешь -- нет, но
я  стыжусь тебя гораздо больше, чем себя самого, И знаешь, брат, это  что-то
значит..."
     Через затканное паутиной чердачное окно Виз смотрит, как они спускаются
и  садятся  в  лодку. Лодка  бесшумно  --  звук скрадывается  расстоянием --
трогается с  места  и ползет по реке, как красный  жук. "Я уже не знаю,  Ли,
чего я хочу", --  произносит  она вслух, как ребенок.  И снова  ощущает свое
отражение в грязном стекле: что это? почему нас так волнуют наши отражения?
     Потому  что это  единственный  способ  увидеть себя: выглядывая  сквозь
паутину в чердачное окошко, мы натыкаемся на себя...
     (Я везу Малыша на другой берег:  мы оба ведем себя довольно спокойно. Я
говорю, что не в претензии на него из-за того, что он хочет отряхнуть с  ног
орегонскую  грязь и вернуться к книгам. Он отвечает, что очень сожалеет, что
отвлек меня от футбола. Похоже, мы вполне ладим...)
     -- Приятно  вернуться в  более  сухой  климат...  даже  если там  будет
холоднее.
     -- Конечно. От этой постоянной мороси устаешь.
     Чем больше растет расстояние между мной и стройной белокурой  девушкой,
оставшейся в одиночестве в гулком доме, тем неистовее я начинаю цепляться за
последнюю надежду, за последнюю несыгранную уловку, при помощи которой я мог
бы победить;  меня  уже не волнуют чувства брата, я одержим одной мыслью  --
победить, выиграть эту игру...
     -- Кстати, доктор и Бони Стоукс интересовались твоим самочувствием...
     (Мне было  что  ему  сказать,  но я решил:  какого  черта ковыряться  в
прошлом...)
     -- Полагаю, мне удастся выжить.
     -- Они будут счастливы узнать это.
     -- Не сомневаюсь.
     Когда  лодка  достигает  берега, отчаяние чуть ли  не разрывает меня; я
чувствую,  что должен что-то сделать или умереть!  Еще минута -- и  мы с ней
расстанемся навсегда... навсегда! Так сделай же что-нибудь! Брыкайся, кричи,
брось ему вызов, чтоб она знала...
     -- Смотри-ка, кто там в  джипе? Это  же Энди, огромный, как  жизнь. Эй,
Энди, как дела?
     Я  едва обращаю внимание на  Хэнка, который  принимается махать  руками
вылезающему из машины Энди. Перед моим взором стоит нечто гораздо большее.
     -- В чем дело, Энди, старина? Ты весь в  грязи. Гораздо более важное...
За рекой, на макушке
     дома,  в  чердачном  окне, тонкий  силуэт, похожий  на горящую  свечку,
словно подавал мне сигнал...
     -- Хэнк,  --  Энди с  трудом переводит  дыхание,  --  я  только  что  с
лесопилки. Кто-то поджег ее вчера.
     -- Лесопилка! Сгорела?
     -- Нет, не слишком сильно; дождь в основном залил огонь, сгорел  только
цепной привод и еще кое-что из оборудования. Остальное я загасил...
     -- Но зачем лесопилку? Зачем? А откуда ты знаешь, что ее кто-то поджег?
     -- Потому что в окно офиса было воткнуто вот это. -- Энди разворачивает
грязный  кругляшок значка и протягивает его  Хэнку. -- Вот  --  ухмыляющийся
черный кот...
     -- Старый знак Промышленных Рабочих? Господи... кому это могло взбрести
в голову... такое старье?
     --  Похоже, у тебя есть  враги, брат, -- замечаю  я. Он бросает на меня
подозрительный  взгляд  словно  прикидывая,  не  имею   ли  я  какого-нибудь
отношения к поджогу;  меня забавляет, что он ищет  подвоха  в прошлом, когда
тот ждет его в будущем. -- Но и преданные друзья тоже. Например, Бони Стоукс
чрезвычайно настаивал, чтобы я передал тебе его искренние чувства.
     -- Старый дохляк, -- сплевывает он (к чему нам с Малышом соваться в эти
темы), --  как-нибудь  я  дам пинка старому  негодяю,  и он рассыпется,  как
стопка домино...
     -- Ну  ты его  недооцениваешь... --  Я  оглядываюсь на дом.  --  Мистер
Стоукс очень  высокого мнения  о  тебе...  --  Она все  еще  видна в  темном
обрамлении  окошка,  --   и  полон  решимости  доказать  тебе  свое  хорошее
отношение.
     -- Стоукс?  Это  как  же? -- Он в недоумении смотрит на меня. (Я думаю:
какой смысл разговаривать, когда мы оба все и так знаем?..)
     --  Ну, он просил  передать тебе... -- Она все  еще смотрит. Все  еще 6
окне, А он и не  догадывается! --  передать, что в связи с  новым изменением
маршрута автолавки... они снова будут  ездить  вверх по реке,  и он  жаждет,
чтобы ты снова начал пользоваться его услугами.
     -- Да? Стоукс? Ах так? (Я думаю: какой смысл что-либо делать, когда все
уже сделано?..)
     -- Именно так; и еще он просил передать, что  очень сожалеет -- постой,
о чем же? _ Давай!  Это единственная возможность. Ты же понимаешь!  -- очень
сожалеет  о неудобствах,  которые причинил тебе во время  того... постой-ка,
как он сказал? -- как ты ослабел, да, кажется,  так он выразился. Неужели ты
и вправду сдался, брат Хэнк?
     -- Можно  и так  сказать,  да... (Я  думаю --  надо забросить  Малыша в
город, и пусть все идет как идет...)
     -- А еще добрый доктор просил передать, что он купил тебе индейку...
     -- Индейку?
     -- Да,  индейку, -- безмятежно продолжаю я,  делая вид, что не замечаю,
как  от  гнева  губы Хэнка напрягаются, словно швартовочный  трос,  _ Давай!
Давай! Это единственная возможность! -- будто не вижу, как Энди от удивления
выпучивает глаза.  --  Да, добрый  доктор сказал,  что он  от  всей больницы
посылает тебе здоровую праздничную индейку.
     -- Индейку? Постой-постой...
     -- Бесплатно, брат; похоже, имеет смысл почаще болеть и слабеть, а?
     -- Постой-постой,  что все  это значит, черт побери? (И я думаю: к чему
раздувать  уголья?  -- он  сделал, что  хотел,  изменить  мне  уже ничего не
удастся, так какого черта...)
     --  А  потом  мистер  Стоукс  сказал,  --  дай-ка  вспомнить,  --   что
"праздничный обед без  традиционной индейки в День Благодарения и не в обед"
и что он надеется, что доктор, будучи  истинным христианином, словом и делом
поможет тебе в час нужды.
     -- Он сказал -- "в час нужды"?
     -- Именно так. Бони Стоукс. А добрый доктор сказал что-то другое.
     -- А что сказал доктор?
     -- Он сказал, что Хэнк Стампер заслужил дармовую индейку за все, что он
для нас сделал.
     -- Доктор Лейтон так сказал? Черт возьми, Ли, если ты...
     -- Так он и сказал.
     -- Но я ничего не делал, чтобы заслужить...
     --  Ну-ну,  брат...  ты  еще  скажи,  что  и лесопилку  у  тебя  сожгли
незаслуженно.
     -- Ну не очень-то и сожгли, Леланд, если уж на то пошло...
     -- О'кей, Энди...
     -- ...просто попытались поджечь, но дождь...
     --  О'кей, Энди. (Да,  я считал... что все кончено и быльем поросло. Но
Малыш, видно, думал иначе.)
     -- Да, Хэнк, у тебя масса друзей. -- Да.
     -- Тьма сочувствующих.
     --  Ага;  постой,  правильно ли  я  понял:  Бони  Стоукс...  собирается
привезти мне индейку?
     -- По-моему,  мистер Стоукс относится к этому не как к  деловой сделке.
Впрочем, как и доктор. По-моему,  это  скорее  подношение,  а, Энди? -- знак
благодарности за сотрудничество Хэнка.
     -- Мое сотрудничество?
     -- Ну да, в смысле контракта и вообще...
     -- Какого дьявола они  думают, что за это  я нуждаюсь в  благодарности,
или в милостыне... или в этой проклятой индейке?
     --  Ну  там  есть  еще  некоторые  подробности-подношения  от  горожан.
Кажется,  целая корзина.  Мистер  Стоукс упомянул  ямс,  клюквенное варенье,
миндаль в сахаре...
     -- Заткнись.
     -- ...тыквенный пирог...
     -- Я сказал -- заткнись...
     -- Минуточку...
     Хэнк, вытянув руку,  словно опасаясь  нападения из  воздуха,  встает  в
лодке.
     -- А  теперь скажи мне,  Малыш, чего ты хочешь? Давай наконец  выясним.
(Да, я считал, что все уже кончено...) Я не заказывал ни чертова миндаля, ни
ямса. Ты что, издеваешься надо мной? К чему ты клонишь?
     --  Ты,  верно,  не  понял, Хэнк, я знаю,  что  ты не заказывал. Мистер
Стоукс не собирается брать с тебя  за это деньги...  он  просто отдает тебе.
Или,  лучше сказать,  дарит.  И  он просил передать,  что,  если  тебе нужно
что-нибудь еще, ты  просто  вывеси  флажок. Просто вывеси флажок. С этим  ты
справишься? В своем ослабшем состоянии?
     -- Поумерь свой  пыл... (Но я  ошибался. Он  нарывался.  Значит, не все
было закончено.)
     -- Слушай, Хэнк...
     --  Заткнись,  Малыш...  -- Теперь  не  останавливайся,  сейчас  нельзя
останавливаться.
     -- Кстати, как ты себя чувствуешь?
     --  Заткнись, Малыш, не увлекайся... (Он ведет себя так, будто даже  не
понимает, что со мной происходит; неужто настолько осмелел?)
     -- Чем не увлекаться, Хэнк?
     -- Просто не надо, вот и все.
     -- А все -- это сколько, Хэнк?
     -- Ну ладно, Малыш...
     Он умолкает и смотрит на  меня. Я тоже встаю; лодка, закрепленная  лишь
за корму, качается и ходит под нами  ходуном. Энди только переводит взгляд с
меня на него. Хэнк переступает через центральную скамейку. Вот оно -- сейчас
будет взрыв. Мы  стоим лицом к лицу,  под нами колышется лодка,  между  нами
моросит дождь. Я жду...
     (Он  просто  стоит  и улыбается мне.  И я снова чувствую, как у меня из
живота начинает подниматься знакомое ощущение вихря, от  которого  сжимаются
кулаки...  А  он просто стоит и улыбается... Что это с ним?  Господи Иисусе,
что он еще задумал?)
     И только тут я впервые замечаю, что Хэнк на добрых два дюйма ниже меня.
Впрочем, это  откровение не  слишком вдохновляет меня. Интересно,  продолжаю
размышлять  я  в  ожидании, когда  на  меня обрушится эта  бомба,  --  и как
странно...
     -- Ты  хотел  объяснить  мне, Хэнк,  чего мне не следует  делать...  --
продолжаю  я.  Челюсти у него сжимаются.  --  Может,  вместо  этого я покажу
тебе...
     -- Там! -- кричит Энди  и указывает пальцем. С другого берега доносится
гулкий  тяжелый  взрыв,  словно  всполох мокрой молнии, за  которым  тут  же
следует громоздкий  оползень. Все трое  вздрагивают, поворачиваясь на грохот
как раз  вовремя, чтобы увидеть, как  огромный кусок берега  выламывается из
укреплений и обрушивается на сарай.  Какое-то мгновение земля просто валится
комьями на  крохотное строеньице,  пока оно не  распадается, как кубик льда,
когда его посыпаешь сахаром. (Я замираю, глядя на обнажившийся дощатый остов
укреплений, перевязанных  тросами  и  канатами. Дыра зияет, как  воронка  от
снаряда, -- сухая, глубокая и свежая, и лишь края у нее рваные от поломанных
досок и вырванных тросов. Некоторое время яма так и разевает пасть прямо под
амбаром. Потом  отяжелевшая  от  влаги  земля  начинает обрушиваться внутрь,
увлекая за собой и часть амбара. Дождь становится  грязным от пыли. Звериные
шкуры, мешковина летят в реку и уносятся в пенистых водоворотах. Обшивка еще
некоторое  время плавает  вдоль берега, пока не попадает в течение и ее тоже
не уносит прочь. Частично она застревает возле укрепленного фундамента дома,
защищая его от течения, будто амбар принес себя в жертву ради спасения всего
дома. Из-под обломков мыча вылезает корова и бредет в сад. Вниз сползает еще
небольшой кусок полуразрушенного амбара, с бульканьем и скрежетом погружаясь
в воду, и все стихает.)
     Секунд тридцать никто из троих не шевелится. Потом Ли вылезает из лодки
на причал, к Энди, за  ним следует Хэнк. (Я  замираю  с раскрытым ртом. И не
вымоина приводит меня в такое состояние. Вымоина -- так, лишь отвлекает меня
на  мгновение,  кое-что  другое  я  вижу  в доме, от  чего на меня  нападает
столбняк. Малыш тоже  это  видит, и давно уже, он увидел это гораздо  раньше
меня...)  Выйдя  на  причал,  я  обращаю  внимание,  что  Хэнк  заметил  мой
озабоченный  взгляд,  устремленный на чердачное окошко... (Там, на  чердаке,
все еще  стоит Вив! И все это время  Малыш знал, что она наблюдает  за нами.
Вот для чего он нарывался...)
     -- Ты знал? -- Медленно и скованно, изо всех сил стараясь не сорваться,
Хэнк поворачивается ко мне -- его движения напоминают Железного Дровосека из
страны Оз, борющегося со ржавчиной  в своих  суставах.  -- Ты знал,  что она
увидит, если я тебе вмажу... так?
     --  Так,  -- отвечаю  я, не  спуская  с  него глаз и все  еще на что-то
надеясь, потому что, несмотря на то что он разгадал мои  замыслы, похоже, он
еще  не расстался со своим  недавним  намерением. -- А теперь все  знают, --
замечаю я и снова жду...
     (И только тут до меня доходит, то есть по-настоящему доходит, как хитер
черномазый и как он все рассчитал. Само совершенство. Он  сплел мне ловушку,
как навесной аркан, который мы, бывало, делали детьми, -- куда  ни ступи, он
затягивается  только  крепче; ни  налево, ни направо,  и земля выбита из-под
ног. Он устроил так, что я прикован к месту, и как бы я ни  поступил  -- все
будет не так:  делай -- не делай, дерись -- не дерись... Вот как здорово все
рассчитано...)
     ...жду, глядя,  как он осторожно взвешивает  сложившуюся ситуацию. Энди
смущенно переминается с ноги на ногу, как огромный сбитый с толку медведь.
     (И  тут я говорю себе:  знаешь, Малыш, но ты  оказался таким умным, что
перехитрил сам себя, потому что ты устроил это даже  лучше, чем предполагал.
"Знаешь, Малыш, мы уже слишком далеко зашли, чтобы  останавливаться.  Потому
что ты так хорошо все устроил, что теперь мне уже все равно, смотрит она или
нет. Мы здорово поднасрали  друг  другу, Малыш, так что придется разгребать,
-- говорю я ему. Потому что противовес с одной стороны оказался тяжелее, чем
он предполагал,  и  петля затянулась туже, чем  он  надеялся. -- Потому  что
слишком много соли было насыпано на раны, Малыш, чтобы останавливаться всего
лишь из-за того, что она...")
     Я начинаю  спрашивать Хэнка,  что он имеет в  виду, когда резкий, почти
неуловимый  поворот  его  шеи  заставляет  меня замолчать. Подбородок  Хэнка
дергается вправо,  в  сторону дома.  Он замирает, бросает взгляд на Энди, на
меня и снова,  еще резче, дергает шеей  вправо... снова  смотрит на меня, на
значок с  черным  котом в руках Энди и опять дергается,  словно его тащат за
невидимые  вожжи,  протянутые  из чердачного  окна.  Вожжи  натягиваются  до
отказа.  На  мгновение он  всем  корпусом  поворачивается  к  дому, глядя на
изящную лучезарную фигурку в темном окне, и, будто порвав упряжь, его голова
разворачивается обратно, и он замирает, устремив взор на меня...
     ("Да, слишком  много соли мы насыпали друг другу на раны",  -- говорю я
Малышу. Потому что он наконец добился своего, и мне  проще вмазать ему,  чем
спустить с рук, и легче проиграть все, чем оставить как есть...)
     -- Так что держись! -- Хэнк делает глубокий вдох и ухмыляется. ("Потому
что мы  слишком поднасрали  друг другу",  -- говорю я  и  изо всех  сил,  на
которые способен, вмазываю ему по голове справа.)
     Удар удивил меня не больше, чем предшествовавшее  открытие собственного
преимущества в росте.  "Как  интересно,  -- подумал я, --  из скулы сыплются
звезды".  (Малыш принял удар.  Спокойно, не сопротивляясь.  Впрочем, я так и
думал,  на ее  глазах  -- это входило в его планы...)  "Как  интересно",  --
подумал я. Ли  отшатывается назад, спотыкается и врезается  в стенку гаража;
Энди  мечется  и  скачет  по  причалу;  Хэнк  наступает,  Вив  наблюдает  за
крохотными  фигурками,  прижав к горлу сжатые  кулаки, --  "как  интересно и
неожиданно", -- думаю я,  -- в ушах звенит, а в голове  словно поют птицы --
ну  точь-в-точь как описывается в дешевых романах... (После второго удара он
падает, и я соображаю, что все -- он показал ей все, что намеревался...) Вив
распахивает  окошко и кричит сквозь дождь и  паутину: "Хэнк!  Перестань!" Ли
сползает по  замшелым  доскам  вниз.  "Хэнк!" Хэнк  делает шаг  назад,  чуть
пригнувшись,  и откидывает капюшон своей парки, словно кетчер, отбрасывающий
прочь  маску.  (Я слышу, как Вив что-то  орет мне из чердачного окна, но мне
уже наплевать на все крики.) Ли со стоном приподнимает голову... Не то чтобы
я был  слишком удивлен  его вторым  ударом, он  мелькнул  как  белая  искра,
набухая по мере приближения и превращаясь в огромный узловатый молот кулака,
-- кумачовые капли празднично брызнули во все стороны.  (Я вмазываю еще раз,
разбивая ему  нос...  "Ну, этого  будет  достаточно", --  думаю  я.)  "Хэнк!
Перестань!  Перестань!"  Голос Вив несется  через реку, а Хэнк, пригнувшись,
ждет, когда  Ли отлепится от  стены  (Боже милосердный,  он опять встает.  Я
ударяю его  еще  раз.) Нахмурившись,  Ли выпрямляется,  недоумевая  от  этих
бессмысленных  и непрестанных  ударов  в  челюсть.  Кажется,  теперь  у него
функционирует  только  одна сторона. Рот  открывается  под косым углом. Хэнк
выжидает,  когда  он  прекратит  качаться  и  рот закроется, -- "Нет,  Хэнк!
Пожалуйста, миленький, не надо!" -- (Я ударяю его  еще раз,  сильнее.) -- и,
изощренно прицелившись,  чтобы не попасть в  очки, въезжает по губам и  носу
Ли... Когда красное марево рассеивается, я и сам удивляюсь, что все еще стою
на   ногах.   Хотя  к   этому  моменту  происходящее   кажется  уже   вполне
естественным...
     (Малыш продолжает подставляться.  "Упади  и  замри, --  повторяю я  про
себя, -- упади и  замри,  или вставай  и дерись, или я изуродую тебя, или...
или я забью тебя до  смерти".) "Хэнк!" Ли снова врезается в стену и начинает
чихать.  "Хэнк!" Он оглушительно  чихает три  раза подряд,  рассеивая вокруг
кровавую дымку.  Хэнк стоит  пригнувшись  и ждет, нацелив кулак. (...Если ты
будешь просто стоять и показывать ей, как я тебя избиваю, я теб