-- спрашиваю я.
     -- Не так сильно, как тебя, --  говорит он, ухмыляясь и стуча зубами от
холода, пока я веду машину к дому  Джо; похоже, он чем-то очень доволен. Но,
несмотря на  весь  его улыбающийся и довольный вид, я  не могу отделаться от
навязчивого  ощущения, что  он  отправился  к океану по той же  причине,  по
которой мальчишкой  пошел через дюны, и что  я ко всему этому, как и  тогда,
имею какое-то  отношение. Может, это пререкание,  которое у  нас вышло вчера
после охоты, может, еще что-то. Одному Богу известно.
     Помаленьку  я ему рассказываю,  что сегодня приключилось, как  вернулся
Ивенрайт с копией документов и как народ просек, где зарыта собака.
     -- Кстати, может быть, поэтому эти панки и устроили тебе вивисекцию.
     -- Тогда понятно, почему они  так переменились ко мне, -- добавляет он.
-- Они подвозили  меня днем на машине, и не то  чтобы были чересчур любезны,
но  по крайней мере никто из  них не пытался меня  утопить. Наверное, узнали
новости  в пивбаре. Может, они для того  и вернулись на пляж, чтобы отыскать
меня.
     Я отвечаю ему, что вполне возможно.
     - В настоящее время нас не слишком-то любят. Я ничуть не удивлюсь, если
на  главной  улице  нас начнут  бомбардировать цветочными горшками из  общих
соображений, -- замечаю я почти всерьез.
     -- И именно туда-то мы и направляемся.
     -- Точно. И как можно быстрее. Как только ты переоденешься.
     -- А могу я узнать -- зачем?
     --  Зачем? А  затем, что провалиться мне  на  этом  месте,  если я буду
спрашивать разрешения у банды черномазых, чтобы приехать в город, как бы они
там на меня ни злились... Чтобы  они еще распоряжались, могу я выпить в баре
в субботу вечером или нет!
     -- Даже если ты и не собирался туда ехать в эту субботу?
     -- Ага, -- отвечаю я,  и по тому, каким тоном он задает  этот вопрос, я
понимаю,  что он способен  осознать  мои движущие мотивы  не больше,  чем  я
причины,  заставляющие  его  безропотно  купаться  в  холодном  океане,   --
абсолютно верно.
     -- Смешно, --  говорит он. -- И поэтому тебе  позвонил  Джо Бен? Потому
что  он  знал,  что  ты  не  захочешь  упустить  случая приехать  в  город и
воспользоваться всеобщей враждебностью?
     --  Точно, -- начиная слегка  накаляться,  отвечаю  я. -- Для  меня нет
ничего  приятнее, чем войти в комнату и знать, что присутствующие с огромным
удовольствием   пристрелили   бы  меня   на  месте.  Я   люблю  пользоваться
преимуществами -- ты не ошибся, -- сообщаю я ему, чувствуя, что он все равно
это не поймет.
     --  Ну  что  ж,  я  прекрасно  это  понимаю;  напоминает  сумасшедшего,
спускающегося с Ниагары в кофейной банке, потому что этот способ отправиться
на тот свет, на его взгляд, ничуть не хуже любого другого.
     -- Верно, -- отвечаю я;  он абсолютно ничего не понимает, -- это  нечто
гораздо большее, потому что это -- способ остаться в живых...
     И пока  они, шагая в ногу, спешат  через дюны к городу -- Хэнк впереди,
Ли чуть позади (и безмолвная зарница нежно полыхает перед ними), -- начинают
падать  первые  капли дождя, словно  тысяча глаз открывается  на белой маске
песка, и осока колышется в такт неслышной мелодии.,.
     Это приводит па ум еще одно соображение к сюжету о певцах с эхом и тех,
кто вторит  ему, а  именно  -- о танце.  Нет,  не  субботние танцульки,  где
делаешь шажки в такт  уже слышанной и известной мелодии и  где знаешь,  даже
если  всего  лишь  на клеточном уровне, куда ты  этими  шажками придешь... а
Танец Дня, где  движения непредсказуемы, а мелодия так же беззвучна, как та,
под  которую танцует осока, как  эхо  или песня, еще не обретшая своего эха.
Танец,  в котором  ты  никогда точно не  знаешь, к  чему  придешь.  Он может
завести тебя 6 такие дебри, что ты даже не будешь знать, где оказался,  пока
не выберешься обратно.
     А иногда  ты не сможешь  понять и этого,  потому  что тебе  попросту не
удастся вернуться туда, откуда ты начал...
     И когда  Брат Уолкер расчехлил  орган, положив конец гитарным переборам
своей  жены,  и  наконец завершил свою громоподобную  службу, все  пойманные
танцем прихожане облегченно закрыли глаза, вздохнули и уныло вернулись в мир
своих ежедневных  забот...  все, кроме Джо Бена,  все так же  обращенного  к
небу, в душе которого безостановочно звучала музыка. И который совершенно не
чувствовал себя запутавшимся и сбитым с толку.
     Выйдя со всем  своим семейством из палатки и приблизившись к пикапу, он
обнаружил записку  Ли;  но прежде  чем он смог  решить, что по этому  поводу
думать, один из собратьев  по вере, настолько одухотворившийся после службы,
что даже забыл свою врожденную неприязнь к Стамперам, подошел к нему и довел
до сведения брата Джо Бена,  что  вскорости  в здании тред-юниона  состоится
известное собрание. "Чтоб  мне съесть свою шляпу,  уж оно-то на вас, сукиных
детей,  подействует...  сегодня  днем,  и  Ивенрайт  будет, и  забастовочный
комитет, и  мистер Джонатан Б.  Дрэгер собственной персоной!  -- известил он
Джо. -- И если  в ходе собрания выяснится  то, что мы  собираемся  выяснить,
брат Стампер, то будьте готовы, сукины дети, мы уж с вами поквитаемся!"
     После того как тот гордо отчалил,  Джо Бен еще некоторое время постоял,
обдумывая  информацию.  Если то,  что  выяснится,  повлечет  за собой  такие
тяжелые для него  и его  семьи последствия, так, может, ему  лично  посетить
собрание?.. Это  представлялось Джо Бену  наилучшим выходом после  того, как
его брату по вере хватило здравого смысла рассказать ему обо всем.
     Он глянул по сторонам в поисках Ли, потом затолкал Джэн и детей в пикап
и отвез  их  в новый  дом, откуда, оставив им  инструкции по окраске,  снова
поспешил в город. Он вернулся  в Ваконду кружным путем, приближаясь к ней  с
тщательнейшими предосторожностями,  пока не  вырулил  на  Главную  улицу  со
стороны  пляжа при  полном  отсутствии свидетелей.  Он  припарковал пикап  в
зарослях  акации за консервным заводом  и выкурил сигарету под оглушительный
треск  стручков, заплевывавших  ветровое стекло своими  семенами. Он докурил
сигарету, поднял воротник своей кожаной куртки и двинулся по главной  улице,
как дикий раненый зверь.
     Акация  прикрывала его, пока он не  дошел до усыпанного рыбьими костями
дока.  За доком он пробрался до пожарной  станции. Затем начиналось открытое
пространство -- перед ним расстилалась Главная улица.
     Джо  Бен  подтянул штаны  и,  весело  насвистывая, ступил  на  тротуар,
пытаясь сделать  вид,  что  он бесцельно гуляет. Он даже нашел пивную банку,
чтобы можно было, пиная, гнать ее перед собой.
     Он  благополучно миновал  кафе  "Морской бриз",  измазанное мылом  окно
конторы по недвижимости, пересек улицу, чтобы оказаться напротив "Пенька", и
двинулся дальше, запихав  руки в нагрудные карманы и склонив свое изрезанное
шрамами лицо к потрескавшейся мостовой.  Он  шел  намеренно медленно, что не
только  не  скрывало, но, наоборот, подчеркивало его спешку. Миновав витрину
"Пенька" и отойдя от  него  на приличное расстояние, он боязливо огляделся и
бросился бегом на  противоположную сторону улицы, после чего тут же вернулся
к своей медленной, как бы небрежной походке, ссутулив спину и еле передвигая
дрожащие от напряжения ноги. Когда  он достиг того места, где параллельно  с
улицей  начиналась  аллея,  он остановился,  сошел  с  тротуара  на обочину,
небрежно кося глазом на аллею, словно подающий городской  сборной в ожидании
знаков от  партнера... бросил  взгляд  через плечо  налево, потом направо  и
мгновенно  исчез  в узком проулке, будто подающий  внезапно решил,  что  ему
удастся с мячом в руках прорваться незамеченным мимо отбивающего.
     В общем, он привлек бы меньше внимания,  если бы шествовал с флагами  и
оружейными  залпами,  но, по  счастью, дело близилось  к  обеду и субботнему
матчу по телевидению, небо было пасмурным и на улицах было  пусто. И все же,
прижавшись  спиной  к  стене тред-юниона, он  постоял, прислушиваясь, нет ли
шагов. Но единственным долетевшим до  него звуком был вой сирен на буйках да
скрип голодного  ветра, роющегося в отбросах. Довольный, Джо  обошел здание,
беззвучно  вспрыгнул  на дровяной  ящик  и  подобрался  к окну.  Он  оглядел
сумрачные  ряды складных стульев и  осторожно  приподнял  оконное  стекло на
несколько дюймов. Сначала он попытался удобно устроиться под открытым окном,
сдался и, спрыгнув вниз, поднял большой пень для колки дров. Тот шмякнулся с
металлическим грохотом, открытое окно захлопнулось. Джо снова залез на ящик,
опять открыл окно, подтолкнул под него пень  и  уселся ждать, поставив локти
на колени  и подперев  подбородок руками.  Он вздохнул и  впервые за все это
время задумался: во имя всего святого, зачем он это делает? И что он услышит
нового, кроме того что они с Хэнком уже давным-давно  знают? Зачем?  И стоит
ли  беспокоиться о том,  как  сказать  об этом Хэнку? Или  о том,  как  Хэнк
поступит? Хэнку просто надо собраться с силами  и сказать им: "Ваша взяла ",
что  --  Джо был  уверен -- Хэнк и  сделает. Потому  что Хэнк знает, что ему
придется им  так сказать, когда  они  кончат  психовать и трепать языками. И
после  того  как все будет  сделано  и  сказано,  Хэнку все  равно  придется
принимать  решение,  как бы ему это ни  не  нравилось, потому что такова его
судьба. Так что же он тянет время?
     Я всегда говорю  ему, что наша судьба -- принимать свою судьбу, и лучше
всего принимать ее со стороны, чтобы успеть разглядеть ее, а заодно и бутсу,
которая  ее нам подает.  И Хэнку  такая  судьба  вполне  может  понравиться,
вполне,  точно  так же, как ему  иногда нравится доить  корову. Разве  я  не
повторял ему  это по тысяче раз на дню? Будь радостен и счастлив, и крутись,
и люби каждый клочок этой жизни, даже  если он  такой мерзкий, как этот.  Я,
конечно, не  надеюсь, что ты  познаешь живого Спасителя, как я,  но ты  ведь
знаешь, что творится здесь, на земле, потому что я вижу по твоим глазам, что
ты  уже  научился видеть. Так как же так, если ты  знал, что будет дальше, и
уже  знал, как  тебе придется  поступать, почему  ты  не прекратил  все  эти
мучения, не бросился  навстречу грядущему  и не сделал того, что должно было
быть сделано?..
     Но  и  тогда я  ничего не  понимаю.  А может,  неспособность  броситься
навстречу  тому,  что  грядет,  --  тоже часть  судьбы,  которую  он  должен
принимать? Я припоминаю, что однажды чуть  было не случилось, когда нам было
шестнадцать  или  семнадцать и он  решил  пойти навстречу  тому, что он  уже
видел,  а не  дожидаться, когда  оно само подползет.  Семнадцать.  Это  были
первые дни  нашего выпускного  класса.  Мы подъехали и оставили его мотоцикл
перед  лестницей, где  все всегда околачивались  в ожидании звонка.  Парни в
сине-белых  свитерах  из  толстой  шерсти,  покрытых  инициалами,   цифрами,
значками,  эмблемами  золотых мячей  и  всякими  украшениями,  которые можно
вышить  или приколоть.  Когда они  стоят так,  прислонившись,  то  похожи на
генералов какой-нибудь армии увальней.  И новичок тоже стоит на  ступеньках,
как  гостящий генерал, в желто-красном свитере, украшенном всего  лишь одной
вещицей, всего лишь  одной, -- парой крохотных медных боксерских перчаток. В
Ваконде нет бокса, и вот он стоит со своим украшением.
     На Хэнке нет свитера. Он говорит, что его от него тошнит.
     И этот парень,  Виланд, машет Хэнку рукой, такой дешевый  жест, который
он подсмотрел в "Лайфе".  Мне они  не машут. Они вообще  не понимают, почему
Хэнк  со  мной возится.  Парень  машет.  "Что  скажешь,  Хэнк?"  --  "Ничего
особенного,  Гай". --  "Посмотри-ка  эту шину, спустила, а?"  --  "Возможно,
Гай". -- "О-о-о, так дело не пойдет. Как провел лето, Хэнк? Как? Попробовал?
Видишь, спущена... клянусь, была спущена, Хэнк, о-о-о, пощупай ее; спорю, ты
все  лето ничем не  занимался, кроме  как...  ну  ты  и  эта твоя потаскушка
мачеха..."
     Хэнк  смотрит  в глаза Гаю  и улыбается.  Спокойная  такая  улыбка, без
всякого  там  бешенства  или  угрозы.  По правде говоря,  даже  просительная
улыбка, чтобы Гай кончал, потому что он -- Хэнк -- устал драться из-за этого
все лето. Мягкая и просительная. Но какой бы просительной она ни была, в ней
таится достаточно угрозы, чтобы намертво заткнуть Гая Виланда. И Гай линяет.
Минуту все молчат,  и  Хэнк  снова улыбается, словно ему так неловко, что он
сейчас умрет, и тут внезапно  этот новичок выходит вперед и встает  на место
Гая. "Так это ты -- Хэнк Стампер? " И тоже улыбается, как в  вестернах. Хэнк
поднимает голову и  отвечает "да", тоже как  в вестернах. "Да",  -- отвечает
Хэнк, а я говорю себе,  что в это самое мгновение он уже понимает, что будет
дальше.  И Хэнк  улыбается  новичку.  И  улыбка  у  него такая  же  усталая,
застенчивая и просительная, как и до того.
     Мы  стоим вокруг.  За нами, на площадке, занимается  спортивная команда
школы.
     Гай подходит сзади и говорит Хэнку, что это  Томми Остерхаус из Ливана.
Хэнк пожимает ему руку. "Как жизнь, Томми? " -- "Вполне  сносно;  а как ты?"
-- "Знаешь,  Хэнк,  Томми в  прошлом году  стал чемпионом округа". -- "Ты не
шутишь, Гай, это правда?" --  "Точно,  так что  теперь ты да Сайрес  Лейман,
Лорд, Ивенрайт, я и Томми как следует окопаемся на поле, а? "
     Я прислоняюсь  к мотоциклу и слушаю, как они говорят о футболе, и вижу,
как  Томми Остерхаус посматривает  на  руки  Хэнка.  При  распасовке мяча  с
площадки доносятся вопли болельщиков: "Два-четыре-восемь-шесть,  кто сильнее
всех здесь есть?"  Я жду и наблюдаю  за  тем, как все  тоже  ждут. Некоторое
время  они еще  треплются  о том о сем,  потом  Гай  откашливается и наконец
подбирается к делу.  "Ты знаешь, Хэнк, что Томми еще  и боксер отличный?" --
"Без шуток,  Томми, неужто?"  -- "Боксирую помаленьку, Хэнк". -- "Ну,  чтобы
завоевать  такую медаль,  надо  здорово  уметь,  Томми".  --  "Да,  Хэнк,  я
занимаюсь время от времени... у нас была команда в Ливане ". -- "А Томми был
капитаном, Хэнк". -- "А вы, ребята, не занимаетесь боксом?" -- "Не положено,
Томми".  --  "А  знаешь, Хэнк,  Томми стал  чемпионом штата, и  которым?  --
третьим  на  чемпионате  Северо-Запада "Золотые  перчатки"!" -- "Всего  лишь
третьим,  Гай;  здорово пришлось  попотеть, когда я  встречался с армейскими
ребятами  из форта Льюис".  -- "А знаешь,  Хэнк, Томми набрал сто шестьдесят
семь очков в  прошлом году в Корвалисе на соревнованиях штата по борьбе". --
"Да, кажется, ты мне уже говорил об этом,  Гай". -- "О Господи, да мы в этом
сезоне  разбросаем "Маршфилд", как бумажных кукол.  Чемпион по боксу! -- Гай
берет Томми за рукав.  --  И чемпион по борьбе! -- Он берет за рукав Хэнка и
соединяет их руки. -- Могу поспорить!"
     "А теперь разойдитесь по своим  углам и начинайте!" -- рвется  у меня с
языка. Но я бросаю взгляд на Хэнка и предпочитаю промолчать, я вижу его лицо
и умолкаю.  Потому  что я  знаю  этот взгляд.  Скулы,  растянутые в  улыбке,
побелели по краям,  словно  мышцы  высосали из них  всю кровь. Я  знаю  этот
взгляд  и  поэтому предпочитаю не встречать. Хэнк смотрит с  этой улыбкой на
Томми;  он уже  все проиграл в  уме  -- первые небрежные  фразы,  и тычки  в
коридоре,  и  грязную  площадку,  и  последнее  оскорбление, до того  самого
момента, когда он знает, что начнется, когда все знают, что начнется. И Хэнк
пытается покончить с этим.  Потому что он  устал  после целого лета  драк  и
насмешек,  его  уже тошнит  от  всего  этого,  и  он  с  радостью без  этого
обойдется. Он улыбается Томми, и  я вижу, как мышцы на его шее  уже начинают
подтягивать  за собой руки. На мгновение Томми  отвлекают  эти тупые  девицы
"два-четыре-восемь-шесть",  и он поворачивается,  даже  не  догадываясь, что
драка, которую он  планировал устроить недели через три-четыре, уже  здесь и
не  нуждается ни  в каких подготовительных мероприятиях. А я  стою и смотрю,
как мышцы  поднимают руки  Хэнка,  словно  тросы  десятого номера бревно  на
грузовик. И только я в полной мере знаю, что  это значит. Я знаю,  как силен
Хэнк.  Он может держать обоюдоострый топор на  вытянутой руке восемь минут и
тридцать шесть секунд. Максимум, который я  видел, -- четырнадцать, и то это
был такелажник  тридцати пяти лет, здоровый как медведь. Генри говорит,  что
Хэнк такой  жутко сильный из-за  того, что  его настоящая  мать ела  слишком
много серы, когда  носила его, и  это  каким-то странным образом повлияло на
его  мышечные  ткани.  Хэнк  только  ухмыляется, когда Генри  так говорит, и
замечает,  что  это вполне  возможно.  Хотя  я думаю иначе.  Я думаю, все не
так-то просто. Потому что Хэнк  только тогда установил  этот  рекорд  восемь
тридцать шесть, когда  дядя Аарон начал подшучивать над ним и говорить,  что
он знает в Вашингтоне одного молодца, который держит так топор восемь минут.
Тогда-то Хэнк и  сделал  это. Восемь тридцать  шесть  по  секундомеру. И без
всякой  серы, так  что  дело не  в ней. Из-за  чего бы там это ни было, но я
знаю, что он жутко  сильный и что, если он сейчас  врежет Томми  Остерхаусу,
пока тот смотрит на болельщиков, он  размозжит его, как мул, лягающий  дыню,
но  я  ничего не  говорю,  хотя  время  еще есть.  Наверное,  я  не  пытаюсь
прекратить это,  потому  что тоже устал,  просто от смотрения на это, на то,
как Хэнку приходится  возиться со всем этим дерьмом. Потому что тогда  я еще
не принимал своей судьбы и не получал от нее удовольствия. В общем, я ничего
не говорю.
     Короче,  если  бы не  звонок, зазвонивший именно в это  мгновение, Хэнк
наверняка врезал бы Томми и снес бы ему череп, как спелую дыню.
     Хэнк тоже чувствует, как близко он подошел к этому. И как только звучит
звонок, плечи его опускаются, и  он смотрит на  меня. Руки у него дрожат. Мы
идем в класс, и во время ленча он мне ничего не говорит. Когда я подхожу, он
стоит у фонтанчика в кафетерии, глядя на то, как из него струится вода.  "Не
хочешь встать в очередь за жрачкой? Я собираюсь смыться, Джоби.  Сможешь сам
добраться  до дому?" -- "Хэнк, ты..." -- "Или, смотри, я  могу оставить тебе
мотоцикл,  а сам добраться на попутке, если ты..." --  "Хэнк, мне плевать на
мотоцикл, но ты..." -- "Ты что, не видел, что было утром? Не видел, что чуть
было не произошло? Черт, я не знаю, что со мной такое". -- "Хэнк, послушай".
--  "Нет,  Джо,  я  не  понимаю,  что  такое...  я словно  пьян".  -- "Хэнк,
послушай". -- "Я бы размазал  его, Джоби, ты понимаешь?" -- "Хэнк, послушай!
Послушай! Ну послушай!"
     Он стоит передо мной, но я не  могу  сказать ему то, что собирался. Это
было в  первый  раз,  когда  я  пришел  в  школу со своим новым  лицом  -- я
изменился  внешне,  но внутрь это еще не просочилось. Поэтому я не мог найти
слов, чтобы объяснить  ему. А может, я тогда еще не  знал. Но  я не  мог ему
сказать:  "Послушай, Хэнк,  может,  там кто-нибудь и верит,  что Иисус  есть
Христос и рожден  от Господа и все, кто  любит его, --  от его плоти. Может,
когда-нибудь  утренние   звезды  и  запоют  хором,  и  все  сыновья  Господа
возликуют, может,  когда-нибудь волк  и  будет  делить кров  с  ягненком,  а
леопард станет смирным, как  дитя, и может, все перекуют свои мечи на орала,
а пики -- в рыболовные  крючки и всякое  там такое, но до  этого  времени ты
должен принимать то, что добрый  Господь присудил тебе, и делать то, что  он
назначил тебе, да еще и с кайфом!" Знал ли я это тогда? Может быть. Может, в
самой глубине души. Но я не знал, как это сказать ему. Поэтому единственное,
на что  я был способен, это повторять: "Послушай, Хэнкус, ну послушай, Хэнк"
-- а он смотрел, как струится вода.
     И вот он идет домой  и на следующий  день  не  появляется, и через день
тоже,  и  тогда тренер Левеллин  спрашивает на  занятиях,  куда  делась наша
звезда, и  я  говорю ему, что Хэнк нездоров, а Гай Виланд намекает, что Хэнк
скоро вообще  не  будет вылезать  из постели,  к  тому  же не  своей,  и все
смеются,  кроме  тре