--  Ну  как  ты можешь  говорить такое! Для  этого  не нужно  ездить на
Восток, где тебя никто не знает.
     --  Верно, но Генри думает иначе: женщины должны поступать с Востока. И
раз тебе нужна жена, отправляйся на Восток и привези ее себе.
     -- Но это же глупо! Да и бедняге уже пятьдесят с лишним. Какая разумная
женщина...
     --  К черту разумных женщин!  Генри  нужна  женщина,  которую он сочтет
подходящей матерью для маленького  Хэнка. И если  ему  удастся найти  такую,
разумность не будет  иметь  никакого отношения к ее приезду  сюда. --  Аарон
закурил трубку  и довольно улыбнулся -- ему  всегда  доставляло удовольствие
наблюдать,  как обстоятельства  принимали такой оборот, которого требовал от
них Генри. -- А хочешь, можем даже заключить пари -- вернется этот бедняга с
женщиной или без.
     Генри в это время было пятьдесят один  год, но прохожим на нью-йоркских
улицах, которые он  мерил шагами,  пряча  в  бороду  мальчишескую ухмылку, с
лицом, изборожденным  морщинами, словно старое дерево трещинами, он с равным
успехом мог казаться и в два раза старше, и в два раза моложе. Поверхностный
взгляд выявлял в нем  типичное, а не индивидуальное: деревенщина, приехавшая
в город, необразованный провинциал с пружинистой и  крепкой походкой юноши и
лицом  старика,  слишком длинные  мускулистые  запястья,  высовывавшиеся  из
манжет, слишком длинная шея. Со своей седой нестриженой гривой старого волка
и горящими  зелеными глазами он походил на персонажа из комиксов -- внезапно
разбогатевшего золотоискателя.  У него был  такой вид,  будто ему  ничего не
стоило выругаться в  лучшем  ресторане или плюнуть на самый дорогой ковер. В
общем, от него  можно  было  ожидать чего  угодно,  только  не  знакомства с
молодой женщиной с целью женитьбы.
     Тем летом  в своем котелке  и  похоронном костюме  Генри  стал довольно
популярной фигурой.  К  концу  его  пребывания  в Нью-Йорке  его  уже  всюду
приглашали,  чтобы  посмеяться. Восторг  достиг  предела, когда  на одном из
вечеров  он  объявил,  что  нашел  женщину,  на  которой  намерен  жениться!
Участники вечера  пришли в неистовство. Это было что-то потрясающее, лучшего
фарса никто и не видывал. Смеялись, впрочем, не над его выбором, а  над тем,
что  этот  похотливый  старый  пень  мог помыслить о  такой девушке -- самой
милой,  образованной  и очаровательной  особе,  приехавшей  на  каникулы  из
Стэнфорда, -- над этим-то и потешались окружающие. А старый похотливый Генри
похлопывал  себя  по бокам,  оттягивал свои широкие парусиновые  подтяжки  и
расхаживал с  видом  клоуна, посмеиваясь  вместе со всеми. Однако  хихиканье
собравшихся  сильно  поубавилось,  когда он  пересек  комнату  и  привел  из
гостиной залившуюся краской студентку. Можно догадаться, что веселье и вовсе
прекратилось,  когда  после  нескольких   недель  упорного   ухаживания   он
отправился обратно на Запад, увозя с собой девушку в качестве невесты.
     Даже после  того как Бони рассказал мне о плакате, я не слишком обращал
на  него  внимание,  пока  мне не исполнилось  шестнадцать и  Мира не пришла
впервые  в  мою  комнату.  Мне  действительно  тогда только что  исполнилось
шестнадцать.  Это был день  моего рождения. От всех  в  доме, кроме  нее,  я
получил подарки -- принадлежности для бейсбола. Не то чтобы я что-то ждал от
нее -- она никогда  не уделяла  мне  много внимания.  Я  думаю, она даже  не
замечала, что  я  уже  вырос.  А  может,  она просто  ждала,  когда я  стану
достаточно  большим,  чтобы  оценить  ее дар. Так вот,  она  просто  вошла и
остановилась...
     Вероятно, единственный, кто удивился еще больше, была сама девушка.  Ей
было  двадцать  один,  и  оставался  еще один год  до  получения  диплома  в
Стэнфорде.  У нее  были  темные  волосы  и хрупкое, изящное  тело (как будто
внутри нее, подняв голову к небу, стояла какая-то странная птица -- редкая и
необычная птица...). У нее было три  собственные лошади  в парке Менло, двое
возлюбленных  --  профессор  и попугай,  который обошелся ее  отцу  в двести
долларов в Мексико-Сити, -- и все это она бросила. (Просто стояла себе.)
     Она была активным членом по меньшей мере дюжины различных организаций в
университете и такого же количества в Нью-Йорке, летом. Ее жизнь, так же как
и  у  большинства  ее  друзей,  ровно  катилась  вперед.  И где  бы  она  ни
находилась: в  Стэнфорде или на Восточном побережье, --  когда она  садилась
составлять   список  гостей  для  очередной   вечеринки,  у  нее  получалась
трехзначная  цифра. И  все это было оставлено. И ради  чего?  Ради какого-то
сомнительного  старого  лесоруба из  какого-то  грязного  городка,  севернее
которого  вообще  уже  ничего не  было.  О  чем она думала, когда дала  себя
уговорить  сделать  такой  нелепый выбор?  (У нее была  очень смешная манера
смотреть на человека: так  смотрят  птицы --  голова чуть наклонена и взгляд
устремлен словно мимо, как будто она видит что-то еще, то, что  никто, кроме
нее,  рассмотреть  не  может; иногда она внезапно  пугалась,  словно  увидев
привидение. "Мне одиноко", -- произнесла она.)
     Первый год она  провела  в  Ваконде, словно  недоумевая, что  она здесь
делает. ("Я  всегда чувствую себя  такой одинокой.  Словно  какая-то пустота
внутри...") К концу второго года она закончила недоумевать и приняла твердое
решение уехать.  Она  уже  составляла  тайные  планы своего  бегства,  когда
внезапно  обнаружила,  что каким-то  образом,  в каком-то темном  сне  с ней
что-то произошло  и ей  придется  отложить  свое  путешествие  на  несколько
месяцев... всего лишь на  несколько месяцев... и  тогда уж она уедет, уедет,
уедет,   зато  у   нее   останется   кое-кто,  чтобы  вспоминать   о   своем
кратковременном  пребывании  на  Севере. ("Мне казалось,  что  Генри  сможет
заполнить эту пустоту. Потом я думала, что ребенок...")
     Итак,  у Хэнка  появился брат, а у Генри -- второй сын. Старик, занятый
расширением  своего лесопильного  производства,  проявил  не  слишком  много
внимания  к  этому  знаменательному событию,  поучаствовав лишь  в  крещении
мальчика,  который  в  качестве  одолжения  молодой жене  был назван  Леланд
Стэнфорд Стампер. Генри протопал в ее комнату в шипованных сапогах, оставляя
за собой  грязь, опилки и запах машинного масла, и провозгласил: "Малышка, я
хочу, чтобы  ты назвала мальчика в  честь университета, по которому  ты  так
скучаешь. Как тебе это понравится?"
     Это было сказано с такой категоричностью, которая  исключала какие-либо
возражения,  так  что ей оставалось только слабо  кивнуть. И,  гордый собой,
Генри удалился.
     Это осталось единственным  знаком  внимания, оказанным жене в  связи  с
рождением  ребенка.  Двенадцатилетний Хэнк,  занятый  журналами  в  соседней
комнате, решил и вовсе проигнорировать это событие.
     -- Не хочешь взглянуть на своего маленького братика?
     -- Он мне не братик.
     --  Ну, тебе не кажется, что, по крайней мере, надо что-то сказать  его
маме?
     -- Она мне никогда ничего не говорила. (Что было очень близко к истине.
Потому что, кроме "здрасьте  " и "до свидания ", она действительно ничего не
говорила до того самого  дня, когда пришла в мою  комнату. Поздняя  весна; я
лежу на кровати, и голова у меня разрывается от  боли --  я сломал себе зуб,
играя зонтиком в бейсбол. Она бросает на меня быстрый взгляд, отводит глаза,
подходит к  окну и  замирает. На ней  надето  что-то  желтое,  иссиня-черные
волосы распущены. В руках  у  нее детская книжка, которую она читала малышу.
Ему в это время уже три или четыре. Я  слышу, как он  возится за  стенкой. И
вот  она  трепеща стоит  у  окна  и ждет,  когда  я  что-нибудь скажу, о  ее
одиночестве наверное.  Но я  молчу. И тут  ее взгляд  падает на этот плакат,
приколоченный к стене.)
     В  течение всех последующих лет Генри обращал  очень  мало внимания  на
своего  второго  сына.  Если,  занимаясь  воспитанием  своего  первенца,  он
требовал, чтобы тот был таким  же  сильным и самостоятельным, как он сам, то
что касается второго -- бледного большеглазого ребенка, походившего на мать,
--  ему он  предоставил полную свободу заниматься  чем  угодно  в комнате по
соседству с его матерью, --  а чем уж  там ребенок занимается целыми днями в
полном одиночестве -- его не волновало. (Она довольно долго не спускает глаз
с  этого плаката, вертя  в руках  книжку,  потом ее взгляд скользит  вниз  и
останавливается на мне. Я вижу, что она вот-вот заплачет...)
     Между  мальчиками  была разница  в двенадцать  лет,  и Генри  не  видел
никакого смысла  в том, чтобы воспитывать их вместе.  Какой смысл?  Когда Ли
было пять и он еще  водил сопливым  носом по строчкам детских стишков, Хэнку
исполнилось  семнадцать, и он с  Джо, сыном Бена, раскатывал на второсортном
мотоцикле марки "Хендерсон", побывав уже во  всех  канавах  между Вакондой и
Юджином.
     --  Братья? Ну и что? Зачем заставлять? Если  Хэнку нужен брат,  у него
есть Джо Бен; они всегда были не разлей вода, к  тому же Джо все время у нас
в доме,  пока его папаша  разъезжает то тут, то там. А у  маленького Леланда
Стэнфорда есть его мама...
     "А кто  же есть у  мамы маленького Леланда  Стэнфорда? " --  размышляли
бездельники,  сшибавшие   пенни  в  местной   забегаловке  Ваконды.  А   это
очаровательное хрупкое существо  продолжало жить, проводя свои лучшие годы в
этой медвежьей  берлоге на противоположном берегу  реки со старым  пердуном,
который был в два раза ее старше, продолжала жить, невзирая на то что каждый
раз  она  клялась  и  божилась, что,  как только  маленький Леланд достигнет
школьного возраста, она уедет на Восток... "...так кто же у нее есть?" Глядя
на Генри, Бони Стоукс скорбно качал головой:
     --  Я  просто думаю о девушке, Генри; потому что, как ты ни силен, а уж
не такой одер, как был прежде, -- неужели тебя  не волнует, что день за днем
она сидит одна-одинешенька?
     Генри подмигивал, смотрел искоса и ухмылялся:
     -- Что за шум, Бони? Кого это волнует, такой же я одер или не такой же?
--  Скромность никогда не  украшала  его.  --  Я  уж  не  говорю о  том, что
некоторые  мужчины  так  благодатно  одарены  природой,  что  им  не   нужно
заниматься самоутверждением из ночи  в ночь; они  так  прекрасно выглядят  и
такие  ловкачи  в   постели,  что   женщину  охватывает  дрожь   при   одном
воспоминании, и она живет лишь надеждой,  что  то, что она пережила однажды,
когда-нибудь может повториться вновь!
     Ослепленный  своей  петушиной  гордостью,  Генри  никогда  даже  и   не
задумывался о причинах, заставлявших его жену хранить ему верность. Несмотря
на  все  намеки,  он  оставался  уверенным, что она предана  ему  и 14  лет,
проведенных  ею  в  его лесном мире, освещены  все той же надеждой.  И  даже
позднее... Его тщеславие не было поколеблено даже тогда, когда она объявила,
что  уезжает  из  Орегона,  чтобы  отдать Леланда  в какую-нибудь  школу  на
Востоке.
     -- Она  делает это  ради малыша, --  объяснял всем Генри. -- Для  этого
маленького  проходимца.  У него какие-то  болезненные  приступы,  а  местные
доктора  ничего не могут определить; может, это астма. Док считает,  что  он
будет чувствовать  себя лучше в  более сухом климате, -- вот и попробуем.  А
что касается ее, можете не радоваться -- у нее сердце разрывается при мысли,
что ей придется бросить своего старика:  плачет и  плачет дни напролет... --
Он запустил в табакерку свои пожелтевшие пальцы, добыл оттуда щепотку табака
и, сощурив  глаза, принялся ее рассматривать. -- Так переживает из-за своего
отъезда,  что я прямо места себе не нахожу. -- И, запихав табак между нижней
губой и десной,  он  осклабился и посмотрел  на окружающих. --  Да,  мужики,
кому-то это дано, а кому-то нет.
     (Все  еще  плача, она подходит ко мне  и дотрагивается пальцем до  моей
распухшей  губы. Потом внезапно ее  голова откидывается к  висящему плакату.
Как  будто  ей что-то пришло в  голову.  Вид у  нее странный. Она  перестает
плакать, и  ее  охватывает дрожь, словно  от порыва пронизывающего северного
ветра. Она не спеша откладывает книгу и тянется к плакату: я знаю, что ей не
удастся его снять, так как в него вбиты два шестипенсовых гвоздя. Она делает
еще одну  попытку и  опускает руку. Потом издает короткий смешок и кивает на
плакат как птица: "Как  ты думаешь, если  ты придешь ко мне  --  я  отправлю
Леланда поиграть, -- он будет на тебя так же действовать?" Я отворачиваюсь в
сторону и бормочу,  что мне непонятно, что  она  имеет в виду. Она улыбается
какой-то отчаянной, вымученной улыбкой  и берет меня  за мизинец,  словно ей
ничего не стоит поднять меня. "Я имею в виду, что, если ты переступишь порог
соседней  комнаты и окажешься в моем мире, где ты не будешь видеть это, или,
скорее, это не будет смотреть на тебя, тогда ты смог бы?" Я снова отвечаю ей
тупым  взглядом  и  спрашиваю:  "Смог  бы  что?"  Продолжая  улыбаться,  она
наклоняет  голову  к  плакату   и  произносит:  "Неужели  тебя  никогда   не
интересовало, что за чудовище висит у тебя над  головой вот  уже шестнадцать
лет? --  Она  продолжает держать  меня  за мизинец. -- Неужели ты никогда не
думал об одиночестве, которое порождает в тебе это высказывание? --  Я качаю
головой. -- Ну хорошо,  пошли ко  мне,  и  я объясню  тебе". И я  помню, что
подумал тогда: "Ну и ну, она же может поднять меня одним пальцем...")
     --  А  ты  не  думаешь... --  поспешно  окликнул  Бони,  но  Генри  уже
направлялся к дверям салуна. -- Генри, эй, ты не думаешь... -- словно против
воли, извиняющимся тоном  продолжил Бони с таким видом, что он должен задать
этот  болезненный вопрос только  во имя  блага друга, -- ...что ее отъезд...
может быть каким-то образом связан с намерением Хэнка вступить в Вооруженные
Силы?  Я хочу  сказать, тебе не кажется странным, что  они оба  вдруг решили
уехать?
     Генри останавливается и чешет нос.
     -- Может быть, Бони. Трудно сказать наверняка. -- Он натягивает куртку,
до подбородка застегивает молнию и поднимает воротник. -- Только дело в том,
что она сообщила о своем отъезде задолго до того,  как Хэнк еще только начал
думать  об  армии.  --  Глаза  его  блестят,  а  физиономия  расплывается  в
торжествующей усмешке. -- Пока, черномазые.
     (В ее комнате я, помню, подумал, что она права по поводу этого плаката.
Как приятно все же было находиться вне видимости этого чудовищного творения!
Но в то же  время я понял,  что сам факт пребывания  в другой комнате еще не
означает избавления  от  него. Более того, именно здесь,  после того как она
объяснила, какое влияние  оказывает  на меня эта надпись, я окончательно это
понял и ощутил его еще сильнее. Я видел плакат отчетливо и ясно, несмотря на
стену из сосновых досок, отделявшую  его от меня,  -- желтую краску, красные
буквы и то, что было замазано этим желтым и красным, -- яснее, чем когда  бы
то ни было.  И, почувствовав  это, я уже не мог от этого избавиться,  потому
что оно словно вошло в меня. Точно так же, как я  не заметил, как оказался в
ее комнате, а когда оказался там, было уже слишком поздно.)
     И  снова  поздняя  весна  --  миновало  уже  несколько  лет со  времени
укрощения бейсбольного мяча.  На реке рябь, снегопад  благоухающих лепестков
цветущей  ежевики опускается  на воду.  Солнце  ныряет  в  облаках,  которые
воинственно  несутся по синему небу. На пристани  перед  старым домом  Генри
помогает  Хэнку и Джо  Бену складывать узлы, одежду, шляпные коробки, птичьи
клетки...
     -- Сколько  барахла! Можно устроить настоящую ярмарочную распродажу, а,
Хэнк? -- с шутливой сварливостью -- чем старше  Генри становился, тем больше
в нем проявлялось проказливого мальчишества, словно компенсируя суровые годы
преждевременной зрелости.
     -- Точно, Генри.
     -- Черт побери, ты только посмотри на этот несусветный хлам!
     Большая,  громоздкая лодка покачивается на волнах  и по мере нагружения
медленно   оседает.   Положив   тонкую   птичью   руку   на   плечо   своего
двенадцатилетнего сына,  женщина наблюдает за погрузкой. Приподняв оборку ее
канареечно-желтой  юбки,  мальчик  протирает  стекла  своих  очков.  Мужчины
продолжают  выносить из дома ящики  и коробки. Лодка хлюпает  и  оседает все
глубже. Вся картина  потрясает красотой и яркостью красок: синее небо, белые
облака, синяя вода, белые лепестки и яркий желтый мазок...
     --  Можно подумать,  что ты  едешь не  на несколько  месяцев, а на  всю
жизнь. -- Он поворачивается к женщине. -- Зачем тебе столько вещей? Я всегда
считал, что путешествовать надо налегке.
     -- Его устройство может потребовать довольно много времени, больше, чем
ты  думаешь.  --  И быстро  добавляет:  --  Я  вернусь,  как  только  смогу.
Постараюсь побыстрее.
     -- Ага.  --  Старик  подмигивает  Джо  Бену и Хэнку,  которые  тащат  к
пристани чемодан. -- Слышите, ребята? Вот так-то. После говядины с картошкой
трудно привыкнуть к сандвичам.
     Синее, белое, желтое  и красный стяг с  вышитым на нем  черным номером,
развевающийся на  шесте, который приколочен к окну второго этажа  для  того,
чтобы  автолавка  оставила необходимые  продукты.  Синее,  белое,  желтое  и
красное.
     Старик расхаживает вдоль лодки, наблюдая за укладкой вещей.
     -- Надеюсь, она выдержит. О'кей. Ну, хватит. Хэнк, пока я буду отвозить
их на станцию, вы с  Джо Беном добудьте недостающие части для нашей лебедки.
Можете  смотаться на мотоцикле  в Ньюпорт и там  посмотреть -- у  них обычно
есть детали. Я вернусь затемно, оставьте мне лодку  на той стороне. Где  моя
шляпа?
     Хэнк не  отвечает.  Вместо этого  он наклоняется  к  шесту, к  которому
приколочен  ординар, и  проверяет высоту воды.  Солнце  рассыпается  по реке
серебряными  брызгами.  Потом  он  выпрямляется и,  запустив руки  в карманы
джинсов, поворачивается против течения.
     -- Сейчас...  -- Женщина  не  шевелится -- желтый мазок на голубом фоне
реки; Генри занят тем,  что пытается впихнуть кусок пакли в щель, которую он
обнаружил в лодке; маленький  Джо Бен  пошел за  брезентом,  чтобы накрыть в
лодке багаж на случай, если эти беспечные облака разыграются не на шутку.
     -- Сейчас, минутку...
     И только  вихрастая мальчишеская голова виднеется поблизости. Только он
и слышит, что говорит Хэнк. Он  наклоняется к своему взрослому брату -- очки
вспыхивают на весеннем солнце.
     -- Сейчас, минутку...
     -- Что? -- шепотом спрашивает мальчик.
     -- ...я, наверное, поеду с вами.
     -- Ты? -- переспрашивает мальчик. -- Ты?..
     --  Ага, малыш, я думаю, я поеду в город вместе с вами, а не потом. Все
равно мои колеса не в порядке -- а, Генри, ты как на это смотришь?
     Почувствовав суету на пристани, из-под дома внезапно выскакивают гончие
и принимаются лаять.
     -- Я не возражаю, -- отвечает старик и садится в лодку. За ним, опустив
голову, садится  женщина.  Хэнк  отгоняет собак  и  тоже залезает  в  лодку,
которая под  ним сразу  же оседает. Мальчик, окруженный  собаками,  все  еще
стоит на берегу и изумленно смотрит на происходящее.
     -- Ну, сынок? -- Генри щурится от солнца. -- Ты идешь? Черт  бы  побрал
это солнце. Где эта несчастная шляпа?
     Мальчик залезает в лодку и садится на чемодан рядом с матерью.
     -- Кажется, я видел ее под этим ящиком. Позволь, Мира?
     Женщина протягивает  ему шляпу.  Джо Бен притаскивает кусок брезента, и
Хэнк забирает его.
     -- Ну что, Генри? -- спрашивает Хэнк, берясь за весла. -- Поплыли?
     Старик качает головой и сам берет весла. Джо Бен отвязывает  веревку и,
ухватившись за сваю, отталкивает лодку навстречу течению.
     -- До встречи! Пока, Мира. Привет, Ли, будь здоров.
     Генри   оглядывается,   примеряясь,   где   он   должен   пристать   на
противоположном  берегу,  и, сдвинув  шляпу на  глаза,  принимается  грести,
размеренно и сильно.
     Покрытая белыми лепестками река, словно ткань в горошек, лежит ровным и
неподвижны