нера. После занятий,  вместо того  чтобы  идти  пешком в
мотель, где мы с папой живем в это время, я сажусь на автобус. Автобус  идет
мимо мотеля, но  мне не хочется выходить там. Когда мы проезжаем мимо, через
кухонное окно я вижу своего отца: голова закинута к лампе, зубы поблескивают
как ртуть -- он чему-то смеется, чего я не вижу, с кем он там на этот раз --
одному Богу известно.  Но  это заставляет меня задуматься.  Посеешь ветер --
пожнешь бурю. Этого не избежать ни  папе, ни мне, ни даже  Хэнку,  а уж он с
этой женщиной довольно  посеял ветра,  не задумываясь над тем, как будет его
пожинать. Может, ему это сказать?
     Я стою на берегу и ору до тех пор, пока в сарае не показывается  свет и
Хэнк не направляется в моторке ко мне. "Вот  те на, это ты, Джоби?" -- "Ага,
приехал взглянуть, умер ты или что".  -- "Нет, черт побери, я тут  занимаюсь
делами, пока Генри поехал в  Такому  подписывать контракт на лес". -- "Хэнк,
тренер Левеллин спрашивал..." -- "Да, я  так  и знал, что он спросит". -- "Я
сказал  ему, что ты болен".  -- "А  что ты сказал Томми Остерхаусу?  А?"  --
"Ничего".
     Он наклоняется, поднимает  пригоршню голышей и принимается швырять их в
воду,  один  за другим, в  темноту. Там, в  доме,  вспыхивает  свет.  Я тоже
поднимаю несколько камешков и присоединяюсь к нему. Я собирался поговорить с
ним, но, уже сходя с автобуса, я знал, что нам не удастся поговорить, потому
что  мы никогда с ним не разговаривали. Нам никогда не удавалось поговорить.
Может, потому, что  нам  никогда этого не было надо. Мы  росли вместе  и без
того знали, что  происходит. Хэнк знает,  что я приехал сказать ему, что  он
может  возвращаться в школу  и жить дальше,  потому что  все равно рано  или
поздно он и Томми Остерхаус должны подраться. И я знаю, что он уже отвечает:
"Само собой,  но ты же видел в  тот день, что "рано"  никак не получилось, а
мне уже надоело  хлебать все  это  дерьмо в ожидании  "поздно  ". И меня  не
волнует  эта драка". Зато  меня волнует. "Я хочу сказать, мне наплевать, кто
сколько  нанесет ударов и кто сколько  получит, меня волнует другое: почему,
черт побери, я всегда должен драться -- не с одним, так с другим!"
     (И всегда будешь, Хэнк, отныне, и впредь, и  до второго пришествия, так
что лучше тебе принять то, что ты и так уже знаешь, и даже постараться найти
в этом что-нибудь  приятное. Всегда будешь  --  с Томми Остерхаусом, Флойдом
Ивенрайтом или Бигги Ньютоном, с разваливающейся лебедкой, лесными зарослями
или рекой, потому что это  -- твоя судьба, и ты знаешь это. И  к тому же она
предполагает, что  ты должен  драться по  правилам,  потому что,  если бы ты
врезал Томми Остерхаусу, когда он пялился на девчонок,  ты  бы попросту убил
его без всяких на то причин.)
     Но я ничего не говорю. Мы еще  некоторое  время  кидаем  камешки, после
чего он отвозит меня на мотоцикле домой. На следующий день он в школе. После
занятий он достает свой спортивный костюм, и мы идем на  поле  и садимся  на
землю, пока тренер  Левеллин в десятый раз рассказывает нам, как он учился в
колледже.  Похоже,  Хэнк  не   слушает.  Устав  от  болтовни  Левеллина,  он
выковыривает палкой землю из протекторов. Все остальные слушают о том, какие
мы хорошие молодые  люди  и  что он  должен гордиться  нами,  как мы там  ни
сыграем в этом сезоне -- выиграем, проиграем или сведем  вничью, потому  что
мы все  равно покажем  хорошую  игру, заслужив славу школе Ваконды.  Я  вижу
Томми Остерхауса, который слышит это впервые и сидит с открытым ртом, словно
на  вкус пробуя  каждое  слово  и  кивая всякий  раз,  когда  тренер говорит
что-нибудь  такое, что ему  особенно нравится.  Хэнк  кончает  ковыряться  в
протекторах и отбрасывает палку. Потом он  поворачивается и тоже замечает, с
каким видом слушает Томми.
     -- Парни,  --  говорит  тренер,  --  парни... Я  хочу, чтобы  вы всегда
помнили:  вы  мне  как  сыновья.  Выигрываете вы, проигрываете  или  играете
всухую. Я люблю вас. Я люблю вас, мальчики, как сыновей. И  я хочу, чтобы вы
помнили то,  что сказал вам старый футболист. "Земля обетованная". Вспомните
это стихотворение! Вспомните!
     И  он закрывает  свои опухшие  глаза,  словно собирается  молиться. Все
молчат.  Когда  он начинает  говорить, то  напоминает  слепого  брата  Брата
Уолкера, Брата Леонарда Провидца.
     -- Запомните это, парни, -- повторяет тренер, -- запомните:
     Когда  же  Высший  Судия  придет  тебя судить, Побед  и поражений Он не
сможет различить, И под фамилией твоей Он проведет черту, Отметив лишь  одно
на ней: как... (тренер делает глубокий вдох) как ты сыграл игру!
     И Хэнк говорит довольно громко:
     -- Фигня!
     Тренер  делает вид,  что  не слышит. Он всегда делает такой вид. Потому
что прямо над  его  головой висит  огромное табло, подаренное "Ротари", и по
всем видам первым стоит имя Хэнка Стампера: Хэнк Стампер --  рекордсмен тут,
и Хэнк Стампер  -- рекордсмен  там, так что  он предпочитает не связываться.
Зато Томми Остерхаус оборачивается  и, уставившись на Хэнка, произносит: "Не
смешно,  Стампер". А Хэнк отвечает: "Плевал я на  твое мнение, Остерхаус". И
пошло-поехало, пока тренер не вмешивается и не начинает тренировку.
     После душа  все  готовы.  Томми Остерхаус что-то  говорит  приглушенным
голосом пачке  парней у корыта с тальком. Мы с Хэнком одеваемся молча. После
того как все готовы, Хэнк  причесывает волосы, мы выходим, и они дерутся  на
гравиевой  площадке  перед  остановкой  автобуса.  И весь оставшийся год все
поносят Хэнка за  то, что мы не выиграли ни первенства  округа, ни  штата, а
могли бы, если  бы за нас  играл Томми. И  в "Пеньке" еще долго судачат, что
без Томми  Остерхауса  Стамперу  не удастся сделать классную команду  звезд.
Хэнк  ничего  не  отвечает,  даже  когда  ему  это  говорят  в лицо.  Только
ухмыляется  да  переминается с ноги на ногу. За исключением разве что одного
случая. Когда я, он,  Джанис и Леота Нильсен отправляемся в дюны, надираемся
там,  и Леота  спрашивает о  драке,  так как она  гуляла  с Томми.  Нам всем
кажется,  что Хэнк спит, закрыв лицо руками.  И я пытаюсь  объяснить ей, что
произошло на самом деле: что Томми нарывался на эту драку с первого дня, как
увидел Хэнка, и что по-настоящему ему, а не Хэнку, как все утверждают, нужна
была эта драка. "Да,  да, но даже  если Томми хотел ее, я не  понимаю... ну,
если Хэнк не хотел драться, зачем же он так страшно избил его?"
     Я начинаю что-то объяснять, но Хэнк меня прерывает.  Он даже не убирает
руки с лица. Он говорит: "Леота, милашка, когда ты бегаешь за мной и тебе не
терпится, тебе ведь не хочется, чтобы я сделал свое  дело кое-как, а?" Леота
восклицает:  "Что?!" А Хэнк  повторяет снова: "Ты  ведь хочешь, чтобы я весь
выложился, да?" И Леота впадает в такое  состояние, что нам приходится везти
ее домой. В дверях она  поворачивается и орет: "Что это ты  думаешь о  себе?
Может, ты считаешь, что ты такой уж подарок?" Хэнк не отвечает, зато я кричу
ей  в  ответ кое-что,  чего она не понимает.  Что она такая  же,  как  Томми
Остерхаус, только в отличие от него дерется  нечестно. Мне бы помолчать.  Но
это -- вино. Так что я кричу, и она мне что-то орет в ответ, пока на крыльце
не появляется ее старший брат и тоже  не вступает  в нашу перепалку.  Он  --
один из дружков Хэнка. Как-то они вместе добрались даже до Большого каньона.
"Ну ты, послушай, --  говорит он. -- Ты,  Стампер, сукин сын!"  Он ничего не
понимает. Хэнк говорит:  "Поехали к черту".  И мы отваливаем. Он  уже и  про
брата этого знает, но еще не хочет думать об этом. Он еще не может позволить
себе  думать  об  этом, хотя  чувствует, что уже заваривается новая каша. Но
надо, чтобы  она  сама заварилась,  иначе  все будут считать его еще большим
драчуном,  чем он  есть  на  самом деле. Так что... думаю... нечего  было  и
ожидать, что  в этой  истории  с Леландом он  будет  вести себя иначе. Он не
будет рваться туда, где,  как он уже знает, ему придется оборвать парню уши.
Потому что он будет надеяться, что все как-нибудь рассосется.  Единственное,
что  ему остается,  так это надеяться.  Или  он совсем озвереет,  как старый
одинокий цепной пес.
     Ах ты, Хэнкус... Хэнк... я всегда тебе говорю -- принимай свою  судьбу.
Но когда дело доходит до дела, получается полное  дерьмо.  Потому что  ты не
можешь согласиться с ограниченностью собственных сил и не можешь  отделаться
от надежды, что твое предчувствие окажется ложным.
     -- Прошу порядка! Всем встать и принести клятву в лояльности...
     Зашуршал  гравий.   Джо  Бен  вскочил   со  своего  пня  и  прильнул  к
приоткрытому  окну. Теперь  в зале  горел  свет,  и большинство стульев было
занято. Хави Эванс стукнул по трибуне и повторил: "Прошу  порядка!" Потом он
кивнул, и  из-за его спины поднялся  Флойд Ивенрайт  со стопкой  пожелтевшей
бумаги. Флойд оттолкнул Хави в сторону и разложил на трибуне свои бумаги.
     --  Так вот  что  происходит, --  начал он.  Почуяв  первые  отдаленные
признаки дождя, Джо Бен застегнул молнию на своей куртке.
     Старый лесоруб заканчивает  разгружать дранку и чувствует, что,  прежде
чем идти за деньгами,  ему надо присесть передохнуть. Из дома за лесопилкой,
где  живет мастер со своей  женой, до него долетает запах ливера с  луком. И
ему вдруг хочется, чтобы у него  в доме на каньоне  тоже  была  жена и чтобы
воздух там тоже пах ливером  с луком. Конечно, это желание появляется у него
не в первый раз, оно  неоднократно посещало его; а иногда, подвыпив, он даже
всерьез размышлял о женитьбе... Но сейчас, когда он пытается  подняться, вся
тяжесть его лет обрушивается ему на спину,  как шестидесятифунтовая кувалда,
и впервые он вынужден признаться себе, что все его мечты  безнадежны: у него
никогда  не будет  жены, он просто  слишком стар: "А ну и ладно, лучше всего
жить одному, вот так я скажу",  --  слишком грязен, никому не нужен,  гнил и
стар.
     Мимо плывут облака. Поднимается ветер.  Ли  продирается сквозь усеянное
лягушками болото, прилегающее к океану. Дженни  прикидывает, не совершить ли
еще  одну   прогулку  к  Библии.  Джонатан   Дрэгер  наблюдает   за  излишне
драматической реакцией слушателей на сообщение о сделке Стамперов с "Ваконда
Пасифик" и записывает: "Последний негодяй  может  легче возвысить  человека,
чем величайший из героев".
     И когда Флойд Ивенрайт подходит к заключению своего изнурительного дела
против  Стамперов,  лазутчик  с  другой  стороны   окна,  позабыв  о  всякой
предосторожности, уже  спешит  с  сообщением в штаб.  Надо  позвонить Хэнку,
быстро  сообщить  ему,  но  тихо...  Его  шпионаж  против   юниона  даст  им
преимущества  только в том случае, если они будут молчать  об этом; юнион не
будет догадываться, что им уже все известно... Но  надо звонить сейчас же! А
ближайший телефон в "Пеньке".
     --  Ивенрайт  все  рассказал,  -- сообщает  Джо  Хэнку,  а заодно  всем
остальным  присутствующим в баре.  -- Они выслушали  сколько хватило сил эту
парашу и здорово накалились. Говорят, что если  ты, как пиявка, сосешь кровь
из  народа, то они  и будут  к тебе относиться, как к пиявке. Какая гадость!
Сказали, что лучше бы ты им не попадался на глаза, Хэнк. Так что ты думаешь?
     А когда  он вешает  трубку, ему слышится,  как  из  темного  конца бара
кто-то интересуется, что сказали на том конце провода.
     --  Хэнк  говорит,  что, возможно, появится  сегодня  в  городе  и  сам
разберется,  --  с  готовностью   объявляет  Джо.  --  Если  кто-нибудь  тут
рассчитывает, что Хэнка Стампера  можно  напугать  сжатыми кулаками, то  его
ждет большой сюрприз.
     Рей, наиболее  одаренная  половина субботнего  танцевального  оркестра,
приподнимает  голову от своего виски: "Серьезное дело", -- зато Бони Стоуксу
на другом конце бара есть что сказать:
     -- Жаль-жаль,  что Хэнк разорится из-за дурного воспитания, которое ему
дал  его чванливый отец.  С его энергией  он  действительно  мог бы принести
пользу обществу, а не оказаться смытым в океан, как пригоршня праха...
     -- Поосторожней, мистер Стоукс, --  предупреждает Джо. --  Хэнк  вам не
прах.
     Но для Бони такие предупреждения -- пустой звук;  его  взор прикован  к
древним трагедиям, происходившим за пределами этих стен.
     --  И  никому не  дано  знать, по  ком  звонит колокол,  -- высокопарно
произносит он сквозь грязный носовой платок, -- ибо он звонит по тебе.
     --  Он  звонит по дерьму,  -- возражает  тихий голос  из седой  бороды,
владелец которой размышляет в глубине бара о ливере с  луком. -- Все дерьмо.
Всю жизнь ты одинок, и, уж  можете мне  поверить, помирать  тоже  придется в
одиночку.
     Только вернувшись  к  Джэн и детям,  Джо  Бену  удается  усмирить  свое
возбуждение, обратив всю энергию на покраску; и то каждая минута тянется для
него, как якорь, который тащится,  не цепляясь, по гумбо. И  к тому моменту,
когда  появляется  Хэнк в  сопровождении  трясущегося  Леланда,  Джо  дважды
успевает   покрыть  все  оконные   рамы  туманно-утренними  белилами  и  уже
замешивает их для третьего раза.
     Лишней  одежды  для Ли не оказалось, поэтому,  пока  Джо  водил детей с
мешками  и  масками  по  округе,  а  Хэнк ездил  за  гамбургерами, он сидел,
завернувшись в  измазанную  краской скатерть, перед обогревателем  и  мечтал
оказаться дома в постели; зачем Хэнку потребовалось, чтобы он сопровождал их
в вечернем шоу,  которое они намеревались устроить в салуне, оставалось  для
Ли тайной. <<Я нежный цветок, -- напомнил он себе с кривой улыбкой, --
может, он хочет,  чтоб я был рядом  на случай, если  что-нибудь  произойдет,
может,  он  надеется,  что  меня  просто  затопчут,  --  почему  бы ему  еще
настаивать на моем присутствии?"
     Хэнк  и  сам  не  смог  бы  объяснить  почему,  хотя  он  действительно
чувствовал, что присутствие Ли вечером  в  "Пеньке"  для него очень важно...
Может, потому,  что  Малышу  нужно  своими глазами  увидеть, что  происходит
вокруг  него,  настоящий мир  с настоящими  драками,  а  не  эта  выдуманная
действительность,  в  которой  он проводит большую  часть времени, и  не  те
сочиненные   кошмары,  которыми  он  и  ему  подобные  запугивают   себя  до
полусмерти. Как это тоскливое бренчание, которое он давал слушать накануне и
называл его музыкой, хотя  любому  очевидно,  что  в нем  нет ни мелодии, ни
смысла.  Может,  это и есть  одна из причин,  чтобы вытащить его  в  "Пенек"
вместе с нами...
     --  Гамбургеры, Малыш. Пожуй. -- Он ловит белый бумажный мешок, который
кидает  ему Хэнк.  -- Я  хочу, чтобы ты посмотрел, как  дикий  лесной  народ
решает здесь свои неурядицы. -- И начинает жевать, с недоверчивым изумлением
глядя на Хэнка (какие неурядицы?)
     ...Или, может, потому, что я  хочу,  чтобы мальчик хоть  раз попробовал
спуститься  с Ниагары  в кофейной банке  вместе со мной, чтобы он понял, что
этот сумасшедший, о котором он говорил, не только может остаться в живых, но
еще и  получить  удовольствие  от своей  поездки.  (О  каких  неурядицах  ты
говоришь,  брат? Хотелось бы  мне  знать.  -- И  моя  самодовольная  ухмылка
сменяется слабой, тревожной улыбкой. -- Не  та ли, случайно, неурядица,  что
кто-то решил поиграть с женой одного из этих диких лесных обитателей?)
     Когда  мы  разделываемся   с  гамбургерами  и  жарким,  одежда  Ли  уже
достаточно подсохла, а Джо  Бен прямо места себе не находит из-за того,  что
пора  ехать. Джо  только что вернулся после прогулки с Писклей, близнецами и
Джонни по соседям и сам не прочь поучаствовать в маскараде. Джо всегда любил
переделки, особенно когда в них попадаю я.
     Мы едем к "Пеньку" на пикапе, потому  что у джипа нет навеса, а вечерок
несколько сыроват для прогулок в  открытой машине; на небе то спокойно сияет
луна,  то  вспыхивает зарница,  и ураганные  порывы ветра приносят дождь  со
снегом. (До тех пор, пока Хэнк не сообщает  мне,  зачем он  собирается везти
меня в "Пенек", ощущение малой победы  полностью заслоняет от  меня  все эти
вопросы... но постепенно я начинаю спускаться с облаков,  и меня  охватывает
тревога.) На Главной улице так много машин, что  нам приходится припарковать
свою  у пожарной  станции и пешком вернуться  к "Пеньку".  Он  переполнен --
свет,  шум,  у  входа  настоящее  столпотворение.  Два   гитариста,  включив
усилители на  полную  мощность, наяривают "Под двуглавым  орлом". Никогда  в
жизни не видел, чтобы здесь было столько народу. Все табуреты у бара заняты,
люди  стоят  даже  между  ними.  Кабинеты  тоже  заняты,  и  Тедди  помогает
официантка  из  "Морского  бриза".  Люди  стоят у  вешалки,  у  музыкального
автомата,  у  туалета  и  на  эстрадке, шумные  группы  пьют  пиво  во  всех
прокуренных  щелях  и  углах.  (И  что-то  в  зловещей  улыбке  брата  Хэнка
превращает  мою  тревогу  в  настоящий  страх.)  Я  ждал,  что  салун  будет
переполнен, я был  готов к  враждебности,  но  тот  прием,  который был  нам
оказан, когда я, Джоби и Ли показались на пороге, полностью выбивает меня из
колеи.  Я был готов к  тому, что  они начнут швыряться столами и стульями, и
когда  вместо этого  они машут руками, улыбаются  и поют свои  "приветы",  я
начинаю чувствовать себя не в своей тарелке.
     Я иду  мимо  раздевалки,  и парни,  стоящие  там, которых  я едва знаю,
приветствуют меня  как  родного.  У бара  для нас тут же  освобождается  три
места, и я заказываю три пива.
     (Сначала мне пришло в голову, что Хэнк собирается меня  выставить перед
всей  этой  толпой  и  публично оскорбить, устроить  публичную  порку за мои
адюльтерные намерения...)
     Старые дружки подходят  похлопать меня по  спине  и оттянуть  скрещение
эластичных  подтяжек.  Друзья  по  мотогонкам интересуются,  как я  поживаю.
Приятели  по  военно-морской службе, которых я не видел  уже несколько  лет,
произносят свои  "Сколько лет,  сколько  зим!"  Десятки  парней:  "Эй, Хэнк,
старый  енот,  как  дела? Давненько,  клянусь,  давненько.  Как  дышится?" Я
пожимаю руку, смеюсь шуткам и смотрю на лица,  мелькающие в зеркале за рядом
бутылок.
     Никто  и слова не  произносит о нашем контракте с "Ваконда Пасифик". Ни
единый человек!
     (Однако по мере того как идет время и ничего  не происходит, я решаю --
нет, у брата Хэнка нечто худшее на уме.)
     Через некоторое время приветствия иссякают, и я получаю возможность как
следует оглядеться. Бог  мой! Даже для субботнего вечера толпа  великолепна.
За каждым столом по меньшей мере полный грузовик молодцов -- орут, смеются и
посасывают пиво. И, Бог ты мой, тут еще и женщин штук двадцать  пять! Такого
количества я в "Пеньке " никогда не видал. Обычно если в  субботу приходится
одна на десятерых, считай -- повезло, а нынче одна на четверых.
     И это наводит меня на мысль, что это значит: женщины не приходят  такой
толпой в бар, если не играет хорошая группа, нет лотереи или  не предвидится
драка. Особенно  драка.  Ничто так  не  вдохновляет  леди,  как  возможность
мордобоя. Визг-крик. Мне не раз случалось наблюдать, как та или иная особа в
потной  ярости набрасывалась на какого-нибудь малого в каскетке  за  то, что
тот  уронил  ее папашу, и отделывала беднягу так, как  папаше и не  снилось.
Настоящая  схватка. Никогда  не обращали  внимания? Первые  три  ряда вокруг
рингов  всегда  заполнены  красными  орущими  ртами:  "Задуши этого грязного
негодяя, оторви ему голову!"
     (Нечто  более  поучительное,  чем  просто оскорбление  БЕРЕГИСЬ!  более
существенное, чем  бичевание словами!  Хэнк, Джо  Бен, да, кажется, все ждут
прибытия льва, которому я буду брошен на съедение БЕГИ ПОКА ЕСТЬ ВРЕМЯ!)
     Если  бы  я был  профессиональным  борцом, мне  бы,  наверное,  снились
страшные сны  об этих  трех  рядах. Боюсь, как бы они не сбылись в отношении
этого сборища милашек еще до наступления ночи.
     Я  заказываю  себе  еще  выпивки,  на  этот раз  виски "Джонни  Уокер".
Интересно, почему я всегда покупаю себе хорошую выпивк