т,
порхающий как привидение вокруг дома  в поисках входа'?.. Что это за ужасный
свет?
     Этот же ноябрьский дождь, который выгнал мышей из нор и прибил  к земле
осоку,  поднял  такую  огромную  стаю  диких гусей, которую здесь  вовек  не
видали.  Их  радостные,  свободные голоса звенели  всю  ночь  под  баюкающий
монотонный шум дождя и ветра. Буря подняла их с ручья Доусона,  и теперь они
перемещались к югу, днем кормясь  на сжатых  овсяных полях, а ночью совершая
перелеты:  еженощно  их  гортанные  крики обрушивались  на грязные  городки,
лежащие по  их маршруту вдоль  всего побережья. Но разбуженные этими криками
жители слышали  в них лишь насмешливый зловещий  напев: "Зима  пришла,  зима
пришла...", который повторялся снова и снова: "Зима пришла, зима пришла..."
     Виллард Эгглстон, лысый деверь агента по недвижимости,  высунувшись  из
кассового окошечка, смотрит на мокрую, блестящую от огней рекламы кинотеатра
улицу и замечает: "Могу поспорить, у гусей тоже  есть свои особые тайны. Они
выдают секреты тьмы, но, кроме меня, их никто не слышит".
     Когда  до  Ли  случайно   доносится  призывный  клич  небольшой   стаи,
пролетающей над  автофургоном,  в котором он сидит,  дожидаясь,  когда Хэнк,
Энди и  Джо Бен закончат выжигать вырубку, этот звук заставляет  его сделать
следующее  замечание  в  письме  Питерсу, которое  он пишет в  найденной под
сиденьем бухгалтерской книге:
     "Нас все время подгоняют бесчисленные намеки на то,  что мы опаздываем,
Питере:  природа  разнообразно напоминает  нам, что  лучше  поднажать,  пока
можно,  так как лето не будет длиться  вечно,  миленькие, такого  не бывает.
Только  что над моей  головой пролетела стая гусей. "К югу, к югу! -- кричат
они. --  Следуй за  солнцем! Еще  немного,  и будет поздно". И, слушая их, я
чувствую, как меня охватывает паника..."
     И в Хэнке  этот крик поднимает  дюжину разнообразных мыслей, возбуждает
десятки  противоречивых чувств:  зависть  и сожаление, преклонение и горечь,
вселяя  в  него  неукротимое  желание присоединиться  к  ним,  освободиться,
вырваться, улететь! Целая гамма чувств и  мыслей, текущих,  перемешивающихся
друг с другом и вдруг распадающихся на  разные ноты,  как и звук, породивший
их...
     В городах  же гусиный  крик  "зима  пришла"  вызывает  лишь  ненависть.
Ненависть  и презрение испытывают  люди в эти первые темные ноябрьские  дни.
Ибо неопровержимые  свидетельства  приближения  зимы не  такое  уж  радужное
известие (а  в Ваконде  эта зима будет еще хуже  предыдущей),  а эти  первые
ноябрьские  вечера всегда тяжелы,  ибо  они лишь первые  предвестники  сотен
грядущих таких вечеров (да, но  в этом году будет особенно круто, потому что
у нас нет  ни работы,  ни  денег,  ни  сбережений на долгие дождливые дни...
здесь, в Ваконде)... Кому понравятся известия о такой перспективе?
     И зима действительно уже наступала. Вдоль всего побережья  в эту первую
ноябрьскую  неделю, пока гуси шумными стаями мигрировали к югу, из-за океана
накатывали еще более темные стаи туч. Набухнув над головами, они, как волны,
разбивались о горную гряду и дождем откатывались  обратно  в океан... словно
волны, словно скрюченные руки грязными пальцами бороздили из глубины  землю.
Руки  кого-то,  попавшего  в  капкан,  твердо  намеренные либо  выбраться на
поверхность, либо утянуть землю под воду.  Руки, раскинувшиеся от пика Марии
до  Тилламука  и  Нахамиша  по всему  побережью  и слепо  царапающие  своими
пальцами  землю, прокладывая кровоточащие  водостоки  на склонах.  Эти ручьи
сливались в более крупные потоки и еще более крупные, высыхавшие на все лето
или сбегавшие в канавы, заросшие бодяком и бурьяном. Они сливались в Лосиный
ручей и ручей Лорена, Дикий и  Десятимильный  ручьи: крутые, шумные, быстрые
потоки  с  зигзагообразными  руслами, похожими на карте  на зубья пилы.  Они
обрушивались  в Нэхалем,  Сайлетц и Олси, в Умпкву  и  Ваконду Аугу, которые
мчались к морю, как взмыленные лошади, неся круговерти желтой пены.
     "Зима пришла,  --  возвещали  гуси, перелетая с речки  на речку,  минуя
лежащие  между ними города,  -- зима  пришла".  Как и в прошлом  году (но  в
прошлом  году  всю  вину  за  эту  погоду  мы  могли  взвалить  на  красных,
испытывавших  свои бомбы), как  в позапрошлом (но тогда, если припомнить, во
Флориде были такие ураганы, что  дождей  у нас выпало гораздо больше) и  как
тысячу лет  тому назад,  когда  этих  прибрежных городков еще и на  свете не
было.  (Но тогда зимы зимами... а города городами... Говорю вам, в этом году
в Ваконде все будет совсем не так!)
     Сидя  в  барах,  обитатели  этих городков  запихивают  табак  за  щеки,
прочищают  уши спичками и сдержанно, понимающе кивают друг другу, глядя, как
прыгает по  улицам дождь, и слушая, как кричат  гуси. "Много дождя. Послушай
этих  крикунов  там,  наверху, -- они-то знают. Это  все  спутники,  которые
правительство  запускает в космос. Все от  этого. Все  равно  что  палить из
пушки по облакам. Они во всем виноваты. Эти тупицы в Пентагоне!"
     Гусям ничто не мешало возвещать зиму, как и год назад, как и тысячу лет
тому  назад.  Люди  же,  для   того  чтобы  пережить  суровую  неизбежность,
предпочитали возлагать  вину за  нее на чьи-нибудь плечи,  считая ее чьей-то
промашкой.  Самая мрачная перспектива воспринимается  легче, если есть козел
отпущения,  на которого  можно указать пальцем: красные, спутники или  южные
ураганы...
     Лесорубы  винили  строителей:  "Из-за  этих  ваших  дорог  такую  грязь
развели!" Строители  обвиняли  лесорубов:  "Это вы, болваны, оголили склоны,
уничтожили всю растительность, а теперь чего-то ждете!"
     Молодежь  все валила  на  родивших их  на  этот  грязный  свет, старики
возлагали   ответственность  на  церковь,  а  церкви,   чтобы  не  оказаться
последними,  все  складывали  к  ногам  Господа:  "О-хо-хо!  А  разве  мы не
говорили,  разве не предупреждали!  Говорили вам  жить  по  Его  законам, не
сбиваться с пути истинного, не  накликивать на себя гнева Его!  Вот и пришла
расплата: сдвинулся Перст указующий, и разверзлись хляби небесные!"
     Что  было  лишь  другим и,  возможно,  наилучшим способом обвинения.  В
способности  возложить всю ответственность на дождь,  а потом еще  приписать
все безучастному Персту Господню есть нечто умиротворяющее.
     Да и как иначе можно относиться к дождю? И если  с ним все равно ничего
нельзя  поделать, что горячиться? Кроме  того,  он  даже может быть  удобен.
Поссорился с бабой? Это из-за дождя. Развалюха автобус распадается под тобой
на части?  Это -- гнилой дождь.  Душу сверлит тупая  холодная боль? Перестал
испытывать интерес к  женщинам? Слишком много горечи,  слишком мало радости?
Да? Все это, братишка, дождь: падает на всех  без разбору, сутками напролет,
с осени  до весны, каждую зиму, который год, так что можешь спокойно сдаться
на его милость, и  смириться с тем, что так оно и должно быть, и вздремнуть.
А  то еще  начнешь  запихивать себе в пасть дуло 12-калибер-ной  пушки,  как
Эверт  Петерсен  в  прошлом году,  или пробовать  гербицид,  как  оба  парня
Мейрвольда.  Так что лучше расслабься и  не сопротивляйся -- во всем виноват
дождь, и  если ветер валит тебя с  ног, вздремни -- под монотонный шум дождя
отлично спится (говорю  вам,  в Ваконде все иначе  в  этом году),  крепко  и
сладко...  (потому  что гуси не дадут  нам  спать, и  на Господа  не удастся
взвалить всю вину в этом году в Ваконде...).
     Потому что в этом  году жителям  Ваконды не  дано  расслабиться. Им  не
удастся  покайфовать, пока мимо  будут скользить  зимние дни  и ночи. Они не
обретут покоя, возлагая  всю ответственность на  дождь, Господа, красных или
спутники.
     Потому  что в этом  году  в  Ваконде  было  слишком очевидно,  что  все
городские беды и неурядицы вызваны не кем иным, как этим чертовым упрямцем с
верховьев реки! С дождем, может, и вправду сделать ничего нельзя, потому что
дождь -- это погода,  которую  можно  лишь терпеть, но Хэнк Стампер  --  это
совсем  не дождь!  И может, нетрудно во  всем винить Господа,  когда в лесах
ударяют такие  морозы, что кровь в жилах стынет, как  нетрудно  смиряться  с
ветром, когда  знаешь, что ты  все  равно не в силах что-либо изменить... Но
когда на  твоем горле сжимается  рука Хэнка Стампера и  ты прекрасно знаешь,
что твое будущее зависит только от нее, тогда довольно сложно возлагать вину
за тяжелые времена на что-либо другое!
     Особенно  когда  у  тебя  над головой  непрерывным потоком плывут гуси,
возвещая: "Зима пришла -- поспеши, разберись поскорее с этой рукой!.."
     Виллард Эгглстон  наконец закрывает окошечко кассы и выключает рекламу,
потом сообщает киномеханику, что  они закрываются, и поднимается  на балкон,
чтобы поставить об этом  же в известность одинокую молодую пару. В вестибюле
он  натягивает плащ  и калоши, раскрывает зонтик и выходит под  дождь.  Гуси
снова  напоминают ему  о  своей тайне,  и  он, остановившись  на  мгновение,
заглядывает в окно своей прачечной по  соседству с кинотеатром и жалеет, что
там, как  бывало,  нет его  наперсницы. О, это были славные  денечки, добрые
старые годы, пока не появились стиральные автоматы, переменившие его  жизнь,
и жена с ее братом не заставили его приобрести кинотеатр: "Исключительно  из
благоразумия, Виллард, ведь это же по соседству".
     Он  рассмеялся  при воспоминании  об  этом. Ему  была известна истинная
причина, из-за которой они  толкали его на  эту сделку. Он и  тогда ее знал:
его  деверь  просто   был  заинтересован  в  перемещении  никому  не  нужной
собственности, а  жена  стремилась переместить Вилларда. Не прошло и  десяти
лет,  как  она  стала  с  подозрением  относиться  к сверхурочному  времени,
проводимому им по вечерам в прачечной с Джил Шелли.
     --   Эта   маленькая  черная  мыльница,  которую  ты  называешь   своей
ассистенткой. Хотелось бы мне знать, в чем это она тебе ассистирует  чуть ли
не всю ночь напролет?
     -- Мы с Джелли сортируем вещи и беседуем...
     -- С Джелли? Джелли? По-моему, больше ей подойдет Меласса. Или Мазут...
А Смоляным Брюхом ты никогда не пробовал ее звать?
     Смешно, подумал Виллард, ведь именно его  жена впервые назвала  девушку
"Джелли"  (Jelly  -- кисель (англ.)).  -- именем, в  котором конечно же было
больше от язвительного намека на ее детскую худобу, чем случайной оговорки в
произношении. До этого разговора он всегда называл ее только мисс Шелли, ему
и в голову никогда  не приходило  беседовать с  ней,  пока его не обвинила в
этом жена. Теперь он жалел, что это обвинение не было выдвинуто раньше и что
оно  было столь  невинным:  сколько времени  потеряно, когда она  была тощей
чернокожей девчонкой  -- одни локти да коленки... и почему он не  замечал ее
до тех пор, пока его жена не обратила на нее внимание?
     --  Мне это  все надоело, понимаешь? Ты думаешь, я  не знаю, что вы там
вытворяете на грязном белье?
     Может, оттого, что его жене так хотелось играть  роль властной супруги,
он предпочел согласиться  с  участью  порабощенного мужа  и  предоставить ей
вызывать огонь на  себя. Вполне возможно. Но дело в том,  что, пока его жена
любезно не высказала  своих  подозрений, у них с девушкой ничего не было  на
грязном белье, разве что их общие маленькие тайны.
     И хотя все  это уже давно ушло в прошлое, именно  эти маленькие тайны в
грязном белье он любил вспоминать больше всего.  Начались они  с показа друг
другу  разных предметов,  обнаруживаемых  в  белье  и  содержащих  бесценную
информацию о  его  владельцах.  После  чего  они  усаживались  и принимались
расшифровывать смысл находки. Со  временем они  так набили в этом руку,  что
какая-нибудь  грязная  бумажка говорила им  не меньше,  чем газетная колонка
сплетен. "Посмотри, что я нашла,  Вилл...  -- И  она подходила к нему, гордо
неся инструкцию  по  употреблению орального  контрацептива,  обнаруженную  в
пиджаке  старого  Прингла.  --  Ну  кто  бы мог подумать?  А  такой  хороший
католик".
     Он, в свою  очередь, предлагал ей отпечаток губной помады, обнаруженный
на нижней рубашке  Хави Эванса, а она возвращалась с запекшейся на отворотах
новых  брюк  Флойда  Ивенрайта  голубой  глиной,  которая  встречалась  лишь
поблизости с хижиной индеанки Дженни...
     Может, это  были и не лучшие вечера, размышляет Виллард, и все равно он
больше всего любит вспоминать именно их. Он смотрит сквозь окно прачечной --
которая все еще  принадлежит ему,  но в которой  он ничего не делает  --  на
стопки белья,  бесстрастно рассортированного  чьей-то холодной, бессердечной
рукой, и  ему кажется  странным, что воспоминания  о  тех вечерах, когда они
хихикали, рассматривая  красноречивые свидетельства жизни обитателей города,
гораздо живее и  теплее в  его сердце, чем память о  более  поздних  и более
страстных  их встречах. Те вечера принадлежали только ему. Никому и в голову
не приходило,  чем они занимаются. Почти  пять лет они складывали  простыни,
пришивали пуговицы  и  развлекались чтением  вслух чужих писем,  найденных в
карманах.
     Ни разу  не поделившись друг с другом своими собственными тайнами, пока
его жена сама чуть ли не настояла на этом.
     Потом было несколько безумных волшебных месяцев, когда  у них появилось
две тайны:  одну они соразделяли на кипе  несложенных простынь, каждый вечер
поступавших из  сушилки,  благоуханных, пушистых  и  белых, словно  огромная
постель  из теплого  снега... другая росла  под  темным  покровом девушкиной
плоти и была еще теплее груды простыней.
     --  И когда ты приобретешь это кино,  Виллард, я думаю, будет  разумным
взять  тебе нового помощника; как бы там ни было, а  работать с единственной
чернокожей в городе  -- не  лучший  способ  привлечения  клиентов;  потом, я
думаю,  на  время она  тоже  предпочла  бы заняться  собой.  Неужели  ты  не
понимаешь, что она может быть  заинтересована вернуться назад  -- откуда она
там, должна же у нее быть семья?
     И  снова  жена Вилларда  очень  своевременно  внесла свое  предложение.
Джелли  со смехом согласилась, что это было очень заботливо с ее стороны, и,
как  бы  там ни  было,  действительно неплохо бы  провести  пару  месяцев  в
Портленде с  родителями:  "По крайней мере, когда  я вернусь,  я  смогу всем
рассказать, как  вышла замуж за  ненормального моряка, который  утонул,  а я
родила от него бедную крошку. Конечно, все будет тип-топ. У тебя такая умная
жена".
     Все  и получилось тип-топ. В городе ни у кого не возникло ни  малейшего
подозрения: "Виллард Эгглстон? И  эта шоколадка, которая с ним  работала? Да
никогда..."
     И опять-таки, даже не подозревая,  куда отправилась Джелли,  именно его
жена  высказала  предложение, чтобы  он  регулярно, раз  в  месяц,  ездил  в
Портленд отбирать необходимые киноленты.  Тип-топ, лучше  не придумаешь.  Ни
единой   промашки,   способной    заинтересовать   его   банк,   конспирация
осуществлялась сама по себе до последней мелочи.
     Джелли  даже  умудрилась  приурочить  рождение  сына утопшего  моряка к
одному   из  его   приездов   в   Портленд:   Виллард   прибыл  в   больницу
поинтересоваться  о девице  Шелли  как раз в  тот  момент, когда из  родилки
выкатывали стеклянную  каталку с  младенцем. Чернокожий интерн  сообщил ему,
что мать чувствует себя прекрасно, а когда Виллард нагнулся, чтобы взглянуть
на ребенка, он увидел такое совершенно ни на кого не похожее, разгневанное и
дикое  существо,  что только это и  спасло его,  иначе  он погубил  бы  все,
объявив: "Это мой сын!"
     И вот не  прошло с тех пор  и года, и он  отыскивает в себе лишь слабые
намеки на испытанную  им тогда невообразимую  гордость. Более того, ему даже
трудно представить,  что это  было в  действительности,  что  эти  два самых
дорогих  ему человека  вообще  существовали.  А все  из-за этой  забастовки.
Сначала он виделся с ними почти каждую неделю, без ощутимого  ущерба отсылая
им три  сотни ежемесячно.  Потом  открылась еще  одна  прачечная-автомат,  и
максимум стал  двести пятьдесят, потом двести. А после  начала  забастовки и
эта сумма сократилась до  ста пятидесяти  долларов.  И теперь,  будучи таким
плохим  отцом,  он не  мог себе позволить  встретиться со  своим свирепым  и
кровожадным сыном.
     А сегодня он получил  от  Джелли письмо,  в  котором она  сообщала, что
понимает, как  ему трудно при  всех  обстоятельствах  продолжать  выкраивать
деньги... и  что поэтому она подумывает  о замужестве. "Морской коммивояжер,
Вилл, в основном в плавании, и пока его нет, он ничего не будет о нас знать.
Зато тогда мы не будем тебе в тягость, понимаешь?"
     Он понимал.  Обстоятельства все еще были тип-топ во имя  его блага. Все
было так скрыто, что можно было и не беспокоиться, что кто-нибудь что-нибудь
пронюхает;  потому  что  и  пронюхивать скоро станет нечего.  И  если он  не
предпримет каких-либо шагов, скоро для него все  станет так, словно ничего и
не было, -- так бесшумно падает в лесу дерево.
     Виллард сделал шаг в  сторону от окна и  замер при виде своего смутного
отражения в стекле:  так,  легкий  абрис  -- смешной  человечек со скошенным
подбородком и  близоруко  расплывающимися  глазами  за  старомодными очками,
карикатура на "мужа  под башмаком жены",  двухмерное  создание с  двухмерной
личностью,  о которой всем все  известно, прежде чем  оно  успевает раскрыть
рот. Виллард не был шокирован: ему давно уже это было известно. Когда он был
моложе, он посмеивался  про себя над окружающими, относившимися к нему  так,
будто он и вправду соответствовал  своему облику: "Какое мне  дело, что  они
видят? Они считают, что могут узнать содержание по обложке, но содержанию-то
виднее, каково  оно". Теперь он уже знал: если книга никогда не открывается,
содержание приспосабливается к образу,  видимому  окружающими.  Он вспомнил,
как  Джелли  рассказывала о своем отце... он был скромным, мягким человеком,
пока на него  не налетела машина и он не  получил шрам от подбородка до уха,
который  стал причиной  непрекращающихся  драк с каждым незнакомым негром  в
баре и поводом для полицейских цепляться к нему при каждом удобном случае: и
вот этот  когда-то  тихий человек был  осужден  на двадцать  лет за то,  что
зарезал лучшего друга бритвой. Нет, нет такой книги, на  содержание  которой
не влиял бы внешний вид обложки.
     Он  бросил прощальный взгляд на свое отражение -- нет,  он не напоминал
человека,  чем-то  обремененного, для которого что-то было в тягость,  --  и
двинулся  к фонарю на перекрестке.  "Этот мой бумажный облик так целостен  и
закончен,  --  подумал  он, --  что странно, как  это дождь  не  смоет его в
какую-нибудь  канаву,  как старую бумажную  куклу. И  как это  меня  еще  не
смыло... Вот чему надо удивляться".
     Но  когда  он повернул за угол и начал удаляться от фонаря, его  черная
густая тень  вытянулась  прямо перед ним.  Так  что  на самом деле он еще не
совсем  оторвался от мира.  Какие-то связи еще существовали.  Его двухмерная
безупречность  все  еще  нарушалась  воспоминаниями  о  тощей  негритянке  и
уродливом орущем младенце: они были кровью, плотью и душой, не дававшими ему
окончательно   превратиться  в   плоскость.   Но   кровоток   скудел,  плоть
истончалась,  а душа  скукоживалась и покрывалась дырами,  как это  бывает с
растением, надолго лишенным солнечного света.
     И теперь она  пишет, что собирается замуж за ею же когда-то сочиненного
моряка, чтобы они с малышом еще меньше нуждались в его заботе. Он ответил ей
просьбой подождать: он что-нибудь придумает, он уже давно думает об этом, --
пока еще не может ей сказать: "Но, пожалуйста, поверь, всего лишь  несколько
дней, подожди!"
     Тень его  скользит  по  мокрому тротуару,  и  он снова слышит гусей. Он
опускает зонтик, чтобы получше расслышать  их, и подставляет лицо под дождь:
птицы... не у вас одних тайны.
     И все же ему ужасно обидно, что нет ни единой души, с