алась с размерами моего преступления.
     -- Мы уж думали, не послать ли собак по твоему следу, -- промолвил Джо.
     Я вытер рот кухонным полотенцем, чтобы скрыть залившую меня краску.
     --  Я просто  услышал,  как  старик гудит  с берега,  -- предложил я  в
качестве оправдания. -- Он ждет там.
     - Могу поспорить, опять накачался, -- откликнулся Хэнк.
     Джо Бен скосил глаза и сморщил нос, став похожим на гнома.
     - Старый Генри теперь большой человек в городе, -- промолвил он, словно
ощущая личную  ответственность. --  Да. Так что девочкам  лучше поостеречься
подходить к  нему.  Но  разве  я тебе  не  говорил, Хэнк?  Будут  страдания,
волнения и судилище, но бальзам обретете в Гилеаде, разве я тебе не говорил?
     -- Ну только не этот старый дурак.
     Вив окунула палец в сметану и облизала его.
     -- Перестаньте  набрасываться  на  моего  старого героя. Я уверена,  он
обретет и бальзам и  мирру. Господи, сколько  лет он трудился, создавая  это
дело?
     --  Пятьдесят, шестьдесят,  --  откликнулся  Хэнк. --  Кто может  точно
сказать? Старый енот  никому не говорит, сколько ему лет. Ну  ладно, он там,
наверное, уже землю роет. -- Он вытер рот рукавом свитера и отодвинул стул.
     -- Нет, Хэнк, постой...  -- опять услышал я  свой голос. -- Пожалуйста.
Можно, я...  -- Одному Богу известно,  кто из нас  был поражен  больше. Хэнк
замер, полупривстав со стула, и уставился  на  меня,  а я отвернулся и снова
принялся тереть свои  усы полотенцем. -- Я... я просто не водил лодки со дня
своего приезда и подумал... -- Под расплывающейся улыбкой Хэнка я перешел на
придушенное полотенцем смущенное  бормотание. Он опустился на  стул и бросил
взгляд на Джо. --  Господи,  конечно,  что скажешь, Джоби?  Сначала сметана,
теперь лодка...
     -- Ну да! И не забудь еще про отверстия под бревнами, главное -- их  не
забудь!
     --  ...и мы  еще боялись писать этому черномазому, опасались, что он ке
подойдет для нашего безграмотного житья-бытья.
     --  Ладно,  если  б  я  знал,  что   вы  поднимете  из-за  этого  такой
переполох... -- попытался я скрыть свою радость за капризным раздражением.
     --  Нет! Нет!  -- закричал Джо Бен, вскакивая со стула. --  Вот, я даже
пойду и покажу тебе, как заводится мотор...
     -- Джоби! -- многозначительно кашлянул Хэнк, прикрывая рукой улыбку. --
По-моему, Ли вполне может управиться без тебя...
     -- Ну конечно, Хэнк, но сейчас темно, и бревна плывут, как слоны.
     -- Я уверен, он управится,  -- повторил Хэнк с ленивой небрежностью; и,
выудив  из кармана ключи, бросил их мне и снова  вернулся к своей тарелке. Я
поблагодарил его и уже на пристани еще раз беззвучно поблагодарил за доверие
и уверенность, что  его высокообразованный младший брат сможет разобраться в
его безграмотной жизни.
     Свет  плясал  у  меня  под ногами, пока я  летел по  траве,  ободряемый
усыпанным  звездами  небом. Под поощрительным  взглядом  луны я в два прыжка
спустился вниз -- все были  за меня. Я не прикасался к управлению с  первого
дня, но  я много  смотрел. И запоминал.  Решительный  и волевой, со  сжатыми
зубами, я был готов к поступку.
     Лодка  завелась  с  первого  раза,  и елки, подпрыгнув, бешено замахали
руками под теплым ветром.
     Луна сияла, как учительница младших классов.
     Я  ловко  повел лодку по блестевшей воде, ни разу  не зацепив ни одного
гигантского бревна,  помня о  своих  зрителях, довольный и гордый собой. Как
редко  встречается   в  наше  время  и  как  прекрасно  звучит  это  простое
словосочетание -- гордый собой, -- думал я...
     В  стынущем золотом свете сквозь пелену угасающей  радости собака Молли
вспоминает, как счастлива она была еще несколько часов тому назад, чувствуя,
что единственный звучащий  голос  принадлежит  ей,  как и единственный топот
лап, преследующих медведя;  и  на мгновение  она согревается в  лучах  своих
воспоминаний. Спит  Симона  в своей  мягкой и  белой, как  просеянная  мука,
постели; душа ее полна  достоинства  --  нет, она не продавалась за  мясо  и
картошку, -- она накормила детей остатками супа из рульки, ничего не оставив
для себя, а  завтра поедет в Юджин искать постоянную работу; она не сдастся,
она сдержит слово, данное себе и маленькой деревянной Богородице. Ли пишет в
своей комнате:  "...стыдно признаться, Питере, но  на какое-то время  я даже
почувствовал, что действия мои  достойны похвалы". А у гаража юный и гораздо
более  трезвый  Генри  бранит  старого: "Стой  ты  спокойно,  старый  алкаш!
Прекрати качаться  из  стороны в сторону!  Ты в  свое время мог целую кварту
выдуть -- и  ни  в одном глазу". -- "Верно, --  гордо  припоминает Генри. --
Мог". И, выпрямившись, идет встречать лодку.
     Добравшись до противоположного  берега,  я  увидел, что  наши  ожидания
подтвердились; судя  по всему, старик наслаждался бальзамом  Гилеада не один
час и был так предусмотрителен, что и домой захватил  целую бутылку. На него
стоило  посмотреть. Он  возвращался  как победитель,  с  песнями и  топотом,
разгоняя костылем  своих крепостных собак, которые с шумом  встречали его на
пристани; увенчанный шрамами  и  с красным,  как печеное яблоко,  носом,  он
вошел,  подобно  викингу,  в  свой замок; он нес  свой военный  трофей,  как
воин-завоеватель,  крича,  чтобы  все, включая  детей,  подставляли стаканы;
потом он величественно опустился, с  шумом выпустив из себя излишний воздух,
заслуженно глубоко вздохнул,  ослабил ремень, обругал свой гипсовый  доспех,
вынул из жеваной газеты свою  челюсть и, вставив ее на место с видом  денди,
подносящего  к глазам лорнет, поинтересовался,  что это мы тут, черт побери,
едим.
     Я радовался, что уже покончил с трапезой, потому что за ним  было бы не
угнаться. Генри был в ударе. Пока он ел печень, мы сидели и покатывались  со
смеху над его  рассказами о  былых лесорубах, о перевозке бревен на  волах и
лошадях,  о  годе, который он провел в  Канаде,  обучаясь валить  деревья  в
каком-то лагере, за сорок тысяч миль от нормального жилья, где мужчины, черт
побери,  были  настоящими  Мужчинами,  а  женщины, как  дырки  от  сучков  в
скользких  вязовых досках! Когда  он наконец  разделался с последним  куском
печенки, яблоки уже  снова разогрелись, и  Вив,  раздав  их нам на тарелках,
велела уйти из кухни, чтобы она могла убрать со стола.
     В гостиной мы с Хэнком пристроились поливать сметаной жаркие булькающие
яблоки, а  Генри продолжил свой монолог. Близнецы  расположились  у его ног,
облаченных  в  мокасины, и  глаза  у них стали  такими круглыми,  как  белые
пластмассовые диски  сосок во рту. Джэн пеленала младенца, а Джо Бен обряжал
Писклю во фланелевую  пижаму.  Бутылка  бурбона постепенно заполняла комнату
запахом, забиравшимся в  самые укромные углы и согревавшим холодные одинокие
тени, которые  скрывались в  слишком удаленных от  лампы областях. Эта лампа
стояла между похожим на трон креслом Генри и плитой, а все вместе -- кресло,
плита и лампа -- образовывало культурный центр огромной  комнаты, и по  мере
того как  старик говорил, мы  сдвигались  к нему из своих зияющих закоулков.
Обычными  темами  Генри  были  экономика,  политика,  космические  полеты  и
интеграция, но если все его  нападки на внешнюю политику были чистым криком,
и ничем более, то его воспоминания стоило послушать.
     -- Мы сделали, мы! -- кричал он, подбираясь к предмету. -- Я и лебедка.
Мы  одолели  и болота,  и деревья,  всех. -- Своими  вставными челюстями  он
выщелкивал  слова,  как  мокрые  игральные кости.  Потом, сделав  паузу,  он
приладил  зубы поудобнее, а заодно поправил и  гипс. "Известняк, -- блаженно
подумал я, по мере того  как ликер начал подниматься к  глазам, выводя Генри
из  фокуса, --  известняк, мел и слоновая кость. Зубы, конечности, голова --
из живой  легенды  во плоти он по  одному  мановению превращался в  памятник
самому    себе,   автоматически   лишая   работы   какого-нибудь   записного
скульптора..."
     --  Сейчас  я вам расскажу, как мы с лебедкой... О чем это  я  говорил?
А-а, об этом старом времени, когда мы смазывали жиром полозья, гоняли волов,
и обо всем этом шуме-гаме... Ну-ну-ну... -- Он собирается, концентрируясь на
прошлом. -- Да, помню, как это было  сорок лет назад: у нас был такой желоб,
понимаешь,  как огромное жирное корыто, спускавшееся  к реке, и мы  по  нему
скатывали бревна. Ба-бах!  Летели  со скоростью сто миль в час,  как ракеты!
Цццжжж --  бац!  И  море брызг.  Плыли себе  к  лесопилке.  Ну  вот, однажды
повалили мы здоровенную елку, несется она себе и вот-вот уже полетит вниз, и
тут я  вижу --  внизу  плывет себе почтовая лодка! Вот это да! И  вижу,  они
столкнутся --  не  миновать, и от лодочки  останутся две половинки.  Мамочка
родная,  дай-ка  вспомнить, а кто  в ней был-то? Не то  ребята Пирса,  не то
Эгглстон с ребенком. А?  Ну  неважно, все равно картинка будьте-нате;  а это
бревно  ну никак  не  остановить!  Ладно, стало быть,  аминь.  Остановить-то
нельзя, прикидываю  я про себя, но можно ведь замедлить. Со скоростью молнии
хватаю ведро,  зачерпываю полное грязи и  гравия и  вскакиваю на эту чертову
суку, пока она не разогналась. И несусь вниз, швыряя вперед на желоб грязь и
гравий, чтобы притормозить. И она притормозила, можете не сомневаться; пусть
на волос, но это задержало ее. Потом только помню: сломя голову несусь вниз,
а  Бен  и  Аарон вопят  где-то рядом: "Прыгай, тупой  ты черномазый, прыгай!
Прыгай!" Я,  конечно, ничего не стал им отвечать,  потому что держался всеми
руками и зубами,  но если б смог, я бы им сказал -- попробуйте-ка спрыгните,
когда  эта  хреновина  несется с  такой скоростью,  что в  глазах темно. Да.
Поищите таких болванов, которые станут прыгать с нее!
     Он умолкает, берет у Хэнка бутылку, подносит ее  к  губам и принимается
вливать  содержимое внутрь с  довольно-таки впечатляющим бульканьем. Оторвав
бутыль ото рта, он подносит ее к лампе, хитро давая всем понять, что за один
присест он уменьшил количество жидкости по меньшей мере дюйма на два.
     -- Не  хотите  промочить горло,  мальчики? --  протягивает  он бутылку,
подтверждая  несомненность брошенного вызова  блеском  зеленых  глаз старого
сатира. -- Нет?  Не  хотите? Ну  а  я  не прочь.  --  И  намеревается  снова
приложиться к горлышку.
     -- А дальше,  дальше, дядя Генри! --  не выдерживает Пискля,  у  нее не
хватает терпения вынести этот спектакль.
     -- А дальше? Что дальше?
     -- Что случилось? -- кричит Пискля,  и двойняшки вторят ей. -- Что было
дальше?
     И маленький  Леланд Стэнфорд вместе со  всеми сгорает  от  нетерпения и
беззвучно молит: "Дальше, папа, что было дальше?.."
     -- Было  дальше?  -- Он наклоняет голову.  -- А  где было-то? Ничего не
понимаю. -- Вид невинный, как у козла.
     -- С бревном! С бревном!
     --  Ах с бревном! Дайте-ка вспомнить. Это  вы про бревно,  на котором я
ехал верхом навстречу  неминучей смерти? Гм-гм-гм,  что же там было?.. -- Он
закрывает глаза  и,  погрузившись  в  размышления,  трет  переносицу  своего
крючковатого носа; даже ко всему  безучастные тени сползаются поближе, чтобы
послушать его. -- Ну и вот, в самый последний  момент у меня мелькает мысль:
"А не попробовать ли  запихать ведро под эту гадину?" Я бросаю  ведро вперед
на желоб,  но бревно только поддает его,  и оно,  звеня и громыхая,  несется
впереди, и каждый раз, как мы его нагоняем, бревно отмахивается от него, как
от надоедливого слепня, -- и тут, сукины дети, я думаю: ребята, а вы видели,
что  придумал Тедди  у себя в баре  против  мух? Я  такой хитрой штуковины в
жизни не видал...
     --  Бревно!  Бревно!  -- кричат  дети. "Бревно", --  откликается во мне
маленький
     мальчик.
     -- А? Да. Так вот, сэр. В общем, я понял, что  мне  ничего не остается,
лишь нырять. И я прыгнул. И надо же такому случиться -- зацепился подтяжками
за сук! И  вот мы с этой  елкой летим в синюю пропасть прямо  на лодку  -- и
врезаемся! если вам угодно знать; потому что все мои попытки погеройствовать
с ведром и все такое были все равно что плевать против ветра -- все равно мы
врезались!  Раскололась  она,  письма  разлетелись  во  все стороны, как  от
урагана, а парень -- тот прямо в воздух взлетел, -- да, это был Пирс, потому
что, припоминаю,  они  с  братом по  очереди ездили, и  второй  потом  очень
переживал, что тот утонул и ему приходилось все делать одному.
     -- А ты?
     -- Я? Боже милостивый,  Пискля, голубка, я  думал, ты знаешь. Твой дядя
Генри погиб! Неужели ты думаешь, что человек может остаться жив после такого
прыжка? Я погиб!
     Голова Генри откидывается и рот разевается в смертельной агонии. Дети в
немом ужасе  взирают на него, пока живот старика не начинает  колыхаться  от
хохота.
     -- Генри,  ты! -- негодующе кричат близнецы. -- А-а-а! -- Пискля,  шипя
от ярости, принимается пинать его костыль. Генри хохочет до слез.
     -- Погиб, разве вы не знали? Погиб йиии-хи-хо, погиб йии-хи-хи-хо!
     -- Ну, Генри, ты пожалеешь об этом, когда я вырасту!
     -- Йии-хи-хи-хо-хо!
     Хэнк отворачивается смеясь:
     --  Господи, ты только посмотри на  него!  Бальзам Гилеада совсем лишил
его рассудка.
     Джо  Бен  заходится  в  приступе  кашля.  Когда   к  Джо   возвращается
способность дышать, из кухни появляется Вив с подносом и чашками.
     -- Кофе? --  Пар горностаевой мантией окутывает ей плечи,  и, когда она
поворачивается ко мне спиной, я вижу,  что он переплетается  с ее волосами и
спускается  вниз шелковой лентой. Джинсы у нее закатаны  до  середины икр, и
когда она нагибается, чтобы  поставить поднос,  медные  заклепки подмигивают
мне. -- Кому сахар?
     Я молчу, но  чувствую,  как  у  меня  начинают  течь  слюнки, пока  она
разносит чашки.
     -- Тебе, Ли? -- Поворачивается, и  легкие, как перышки, тенниски словно
вздыхают на ее ногах. -- Сахар?
     -- Да, Вив, спасибо...
     -- Принести тебе?
     -- Ну... да, ладно.
     Только для  того,  чтобы еще раз  увидеть  это  подмигивание  на пути в
кухню.
     Хэнк  наливает  бурбон себе в кофе. Генри пьет прямо из горлышка, чтобы
восстановить силы  после своей безвременной  кончины. Джэн берет Джо Бена за
руку и смотрит на его часы, после чего сообщает, что детям давным-давно пора
быть в постели.
     Вив возвращается с сахарницей, облизывая тыльную сторону своей руки.
     -- Залезла пальцем. Одну или две ложки? Джо Бен встает.
     -- О'кей, ребятки, пошли. Все наверх.
     -- Три. -- Никогда ни до, ни после я не пил кофе с сахаром.
     --  Три? Такой  сладкоежка? -- Она размешивает  мне  сахар. -- Попробуй
сначала так. Сахар очень сладкий.
     Мирный,  ручной  Хэнк потягивает  свой кофе с  закрытыми глазами.  Дети
угрюмой  толпой  направляются  к  лестнице. Генри зевает. "Да, сэр...  погиб
насмерть".  На   последней  ступеньке  Пискля  останавливается   и  медленно
поворачивается, уперев руки в  боки: "Ладно же, дядя Генри. Ты  еще узнаешь"
--  и  удаляется,  оставив  ощущение чего-то ужасного, известного  лишь ей и
старику, который с деланным страхом выпучивает глаза.
     Вив берет на руки Джонни и, дуя ему в затылок, несет наверх.
     Джо  берет близнецов за  пухленькие ручки  и не спеша, шажок за шажком,
поднимается с ними по лестнице.
     Джэн прижимает к себе малыша.
     А меня распирает нежность, любовь и ревность.
     -- Доброй ночи.
     -- Доброй ночи.
     -- Ночи-ночи.
     "Спокойной ночи", --  произносит внутри  тоненький голосок в  ожидании,
когда  и  его   поведут  наверх  укладывать.  Смущение  и  ревность.  Стыдно
признаться. Но,  глядя  вслед этому  исчезающему на лестнице каравану,  я не
могу победить в себе приступ зависти.
     -- Приступ? -- насмешливо вопрошает луна, заглядывая в грязные рамы. --
Больше похоже на сокрушительный удар.
     -- Они живут жизнью, которой должен был жить я.
     -- Как тебе не стыдно! Это же дети.
     -- Воры! Они похитили у меня дом, родительскую привязанность. Бегают по
не хоженным мною тропинкам, лазают по моим яблоням.
     -- Еще недавно ты обвинял во всем старших, -- напоминает мне луна, -- а
теперь -- детей...
     -- Воришки...  --  стараюсь  я  не замечать  ее,  --  маленькие  пухлые
воришки, растущие в моем потерянном детстве.
     -- А  откуда  ты  знаешь, что оно  потеряно? -- шепчет луна. -- Ты ведь
даже не пытался его искать.
     Я резко выпрямляюсь, пораженный такой возможностью.
     -- Давай попробуй, -- подначивает она меня. -- Дай им знать, что ты все
еще нуждаешься в нем. Покажи им.
     Дети ушли, старик  клевал носом,  а  я  изучающе осматривал  комнату  в
поисках знака. Под полом возились собаки. Ну что ж,  я справился со сметаной
и  справился с лодкой... почему бы не продолжить? Я тяжело  сглотнул, закрыл
глаза и спросил: используют ли они еще гончих на охоте, ну в смысле ходят ли
они на охоту, как прежде?
     -- Время от времени, -- ответил Хэнк. -- А что?
     -- Я бы хотел как-нибудь сходить. С вами... всеми... если ты не против.
     Сказано. Хэнк медленно кивает, жуя все еще горячее яблоко:
     -- Хорошо.
     За этим следует  такое же молчание, как и за моим предложением съездить
за Генри, -- только оно  насыщеннее  и длится  дольше, так как в детстве моя
неприязнь к охоте была одной из  самых громко выражавшихся неприязней, -- и,
к собственному  неудовольствию,  я опять реагирую  на это молчание  неловкой
попыткой философствования.
     -- Просто надо же познакомиться со всем, -- передергиваю я  плечами, со
скучающим видом  рассматривая обложку "Нэшенл Джеогрэфик".  --  ...Кстати, я
обратил внимание, что идет "Лето и дым", так что...
     --  Где?  Где?  -- Генри  вскакивает,  как  пожарная лошадь на колокол,
хватает костыль и начинает принюхиваться. Вив поспешно  поднимается  и, взяв
его за руку, усаживает назад.
     --  Это такой  фильм,  Генри,  --  произносит  она  голосом,  способным
умиротворить Везувий. -- Просто кино.
     -- А  что я сказал? А? А? -- Он подхватывает нить разговора, словно тот
и не обрывался. -- О старом  времени. Да,  старые  денечки, когда  мы мазали
жиром скаты, ездили на волах, и весь этот шум-тарарам. А? Старые лесорубы  с
усами и в шляпах, с хлыстами через плечо, -- видали,  наверно, на картинках,
а? Чертовски романтично.  Да, в журнале "Пионер" там неслабые картинки, но я
вам  скажу, и  можете не сомневаться: ничего  похожего!  Такие  бревнышки не
катали. Нет. Нет, сэр!  Они  были такими же  парнями,  как я,  Бен  и Аарон,
ребятами  не  только  мужественными,  но  и  башковитыми,  они   знали,  как
управляться  с машинами. Бег свидетель,  так оно и было!  Постойте-ка... гм,
ну, например,  дороги.  У нас не  было дорог,  всяких там  печеных  яблок  и
прочего, но я как сказал? "Есть дороги, нет этих поганых дорог, -- сказал я,
-- а я возьму эту  лебедку  и доставлю  ее  в любое место". Не фиг делать --
надо только трос закрепить к пню. Добираешься, куда тебе надо, и тянешь трос
к следующему пню. А лебедка чуть ли не дымится. Вот так-то, сэр, -- дымится,
-- вот это я понимаю. А скотина? Ей  каждый день нужен  был чуть  ли не стог
сена. А  знаете, чем я своих кормил? Щепками, опилками и дубовыми  листьями,
ну и еще что под руками было. А теперь -- бензин! Дизели! Со скотиной болота
не победишь. Что можно нарубить перочинным ножиком? Нужны машины.
     Глаза его снова  заблестели.  Он подскакивал в  кресле, словно стараясь
что-то  схватить своей длинной  костлявой  рукой. Он поднимает  свое тело --
разваливающийся  конгломерат  суставов   и  конечностей,  который,  кажется,
распадется при малейшем дуновении.
     --  Грузовики! Тракторы! Краны! Вот вещь!  Не слушайте вы этих  дятлов,
которые только и знают что хвалить старое доброе времечко. Могу вам сказать,
не  было  ничего  хорошего в этом старом  добром времечке, разве что индейцы
жили свободно. Вот  и все. А что касается леса, так надо было гнуть спину от
зари и  до  зари, до  кровавых мозолей, и,