ребуется не больше пары дней.
     -- Как ты  думаешь, когда надо будет  остановиться? -- спрашивает Хэнк.
-- А то бревна доберутся до Энди уже в темноте.
     Лицо Генри покрывается морщинами, и он задумывается.
     -- Ну-ка,  ну-ка...  дай-ка подумать. Чтобы им доплыть отсюда  до Энди,
потребуется добрых часа полтора. Сейчас отлив, и вода  в реке поднялась. Ну,
предположим, час, что скажешь, Джо Бен? --  Я  говорю ему: "Не меньше", -- и
он продолжает: -- Так что кончайте за час до сумерек, как раз когда начнется
прилив. -- Он разворачивается и направляется к пикапу. --  Я прослежу, чтобы
болты  добрались  до вас как  можно  быстрее.  --  Он берет  Ли за  рукав  и
встряхивает его.
     --  Ты  жив,  мальчик?  Или тебе дать хорошего  пинка, чтоб ты пришел в
себя? Садись. Поехали.  Туда и обратно. Кстати,  скажи-ка, Хэнк... -- Старик
нацеливает палец на  Хэнка. (Пока  пикап разворачивается и дает задний  ход,
Генри опускает  стекло  и кричит: "Какого черта так получилось, что у вас не
хватает болтов? Я  что, за всех  должен думать? Может, и рассчитывать  я все
должен?" И они исчезают.  С Малышом.  Он  уезжает,  обратно в  долину...Пока
пикап  со все  еще  орущим  стариком удаляется, Джо  Бен стоит расплывшись в
улыбке. "Крутой филин, а?" -- произносит он и, пританцовывая, устремляется к
скале, указанной Генри. Я следую  за ним, ориентируясь на писк радио. Как во
сне.  Никак  не могу  отвлечься  от  пикапа  и  перейти  к  делу.  Итак,  мы
начинаем...)
     На Главной улице Генри  заходит  в магазин скобяных  товаров Стоукса за
болтами с  чекой  -- надеясь, вроде  как случайно,  натолкнуться на  старого
хрыча. Леланд остается ждать меня в пикапе. Стоукса нет, зато  черномазый за
прилавком при виде меня чертовски пугается. И когда я прошу у него болты, он
даже вздрагивает и начинает извиняться  -- что-то вроде: "Мистер Стампер, но
мистер Стоукс сказал  не обслуживать..." -- так что  мне приходится на  него
наплевать   и  самостоятельно  обслужить  себя,  пока  они  еще  чего-нибудь
новенького  не  придумали. "Премного благодарен,  -- очень вежливо  говорю я
ему.  -- Можешь записать их на счет Стамперов".  Я выхожу и  снова залезаю в
пикап.
     -- Поехали, сынок. Пока нас не обвинили в воровстве.
     После  нескольких  остановок  для  приобретения  разных  деталей  Генри
высаживает меня перед приемной врача,  сказав, что сам отправится в "Пенек",
чтобы,  по его выражению, "с пользой для дела провести время". Я говорю ему,
что, если он не успеет вернуться, я  буду ждать его в приемной,  и подхожу к
конторке.  Сорокапятилетняя  амазонка в  белой  униформе  сообщает мне,  что
придется подождать, и предлагает сесть, после  чего  с  час  пялится на меня
из-за  журнала, пока  я борюсь со  сном  на  пахнущей  дезинфекцией кушетке,
жалея, что не присоединился к отцу и не пошел туда, где можно провести время
с пользой...
     Закинув  Малыша  к  врачу,  я   решаю  заехать  освежиться  в  "Пенек".
Послушать,  что новенького. Хотя  самым новеньким  буду,  верно, я сам.  Мой
приход вызывает  некоторую суету, но я  говорю  себе,  что  плевать я на них
хотел,  и  направляюсь к бару. Почитывая рекламу всякой ерундистики, которая
приколота к  дверям,  я выпиваю два виски,  и только собираюсь заказать себе
третье,  как в бар вваливается индеанка  Дженни,  похожая на большую  старую
корову. Она мигая оглядывается, замечает меня и с горящими глазами подходит:
     --  Ты!  Вы  все  и вся твоя семья...  ты,  ты хуже  дьявола  со  своим
упрямством!
     -- Дженни! Ради Бога, не хочешь выпить? Тедди, угости Дженни. -- Я веду
себя так же, как и у  Стоукса, словно  ничего не происходит. Провались  я  в
тартарары, если подам  им вид. Может,  со слухом у меня и не так хорошо, как
раньше, но уж что-что,  а вид я делать умею. Дженни берет стакан, который ей
налил Тедди, но это ее ничуть не успокаивает. Она высасывает его, не отрывая
от  меня глаз.  Похоже,  она  что-то затевает.  Хотя, с  другой стороны, она
всегда была ко  мне небезразлична.  Покончив с виски,  она  ставит стакан  и
заявляет:  "Как бы там ни было,  а закончить вам не удастся. Только не к Дню
Благодарения. Этому не бывать".
     Я только  улыбаюсь и пожимаю плечами,  словно мне совершенно непонятно,
что это она говорит  о  Дне  Благодарения. И  все  же  интересно, что это ее
грызет.  Может, и ей  стало непросто добывать свои  жертвы,  когда  все  так
обнищали  и  черномазым  уже  не  хватает  на  выпивку,  чтобы  как  следует
надраться. Может быть. Эти дела на всех повлияли. А  у Дженни,  верно,  уж и
штаны  вспотели  от  похоти.  Она  продолжает  пялиться  на  меня,  а  потом
повторяет, что  никому не удастся закончить к Дню  Благодарения.  Я отвечаю,
что,  конечно,  страшно извиняюсь, но мне  совершенно непонятно, к чему  она
клонит.  Она  снова берет стакан,  опять  ставит  его  на стойку и  еще  раз
повторяет: "Нет, это вам не удастся". На этот раз каким-то странным голосом,
и меня это задевает. Достаточно задевает, и я спрашиваю:
     -- Что это мне  не удастся? Я не  понимаю, о чем ты. А кроме  того, что
это мне может помешать?
     А она говорит:
     -- Я отомщу тебе, Генри Стампер... Я уже целую неделю  колдую с костями
летучих мышей...
     -- Кости летучих мышей мне помешают? Ну вы, индейцы, даете...
     -- Нет. Не только кости летучих мышей, не только...
     -- Тогда что же еще? -- спрашиваю я с некоторым трепетом. -- Что же еще
участвует в твоих злобных кознях?
     -- Луна, -- отвечает она, -- луна, -- и направляется в сторону женского
туалета, оставляя меня размышлять над этим...
     Посетители бара разочарованно возвращаются к  своим напиткам и беседам;
им, понимаешь ли,  взбрендило,  что Дженни  и вправду удастся достать старую
черепаху. Но  когда она начинает  нести  свой бред про  луну  и звезды,  они
решают,  что  нет... А забыв о Дженни, они снова принимаются что-то  чертить
пальцами на запотевших столах, надеясь на какие-нибудь происшествия.
     И  лишь Генри  относится к  словам Дженни всерьез.  "Луна?" Он медленно
допивает виски... "Луна, а?"  -- нахмурившись, повторяет он.  Затем не спеша
достает из кармана  бумажник. "А что,  если?.." Он достает крохотную книжицу
из специального отделения  бумажника, перелистывает ее  и, остановившись  на
нужной  странице,  скользит   черным  сломанным  ногтем  по  колонкам  цифр.
"Поглядим. Ноябрь. А что,  если?.."  Потом  резко  запихивает и бумажник,  и
книжицу в карман и выходит на улицу. "Господи... а если она не все сказала?"
Он  мчится к востоку, прочь  из города, не тормозя на перекрестках и даже не
вспомнив, что обещал заехать за Ли. Подъехав к  лесопилке, он  сворачивает с
шоссе и кричит Энди:
     -- Как они там?
     Энди багром отгоняет  на  место  огромное  бревно;  маленькая  моторная
лодка,  которой  он  пользуется  для  отлова бревен,  покачивается у входа в
запань.
     --  Очень неплохо! -- кричит  он в ответ. -- Около десяти штук. И таких
здоровых, что я в жизни не видал больше.
     -- А как уровень воды? Поднимается, да?
     -- Есть немного, а что? Не так уж высоко, нам не помешает...
     -- Но ведь сейчас отлив. А она поднимается. Разве сейчас не отлив?
     И  прежде чем  Энди  успевает  ответить, Генри бросает взгляд  на реку:
обломки коры и веток продолжают  быстро нестись к океану. Слегка смутившись,
Энди  залезает  в  лодку и  разворачивает  ее,  чтобы проверить  отметку  на
ближайшей свае  и убедиться, что  он не ошибся.  Нет, все верно. Несмотря на
отлив, вода  поднимается,  и довольно  быстро.  "Ага, -- произносит  он,  не
оборачиваясь,  --  отлив,  и  одновременно  она  поднимается.  Что из  этого
следует, дядя Генри? Что означает повышение воды при отливе?"
     Но  старик уже завел пикап  и рванул к шоссе. "Луна. Луна, а? Ну что ж,
может,  и луна.  О'кей,  луна.  Но  мы  еще  посмотрим, кто кого. Я  и  луну
уделаю..."
     Когда амазонка наконец впускает меня в кабинет, врач даже не соизволяет
появиться,  несмотря  на мое жалостное,  истрепанное лихорадкой состояние, и
моим лечением занимается сестра. А доброго доктора я увидел лишь после того,
как  она завершила свои процедуры и провела  меня в  другой  кабинет, где  в
допотопном  вращающемся  кресле  вздыхала  туша, попавшаяся  в  силки белого
халата.
     -- Леланд Стампер? Я -- доктор Лейтон. У вас есть минутка? Садитесь.
     -- Похоже, у меня гораздо больше минутки -- я жду, когда за мной заедет
отец, но, если вы не возражаете, я предпочитаю постоять. Дань пенициллиновой
инъекции.
     Доктор  раздвигает  в  улыбке  свои багровые  челюсти и протягивает мне
золотой портсигар.
     -- Куришь?
     Я беру  сигарету и благодарю его. Пока я прикуриваю, он  со  злодейским
видом  откидывается на  спинку  кресла  и  устремляет на  меня такой взгляд,
которым деканы обычно одаривают сбившихся с пути второкурсников. Я терпеливо
жду,  когда он приступит к лекции, удивляясь: неужели ему больше  не  на что
тратить  свое  драгоценное  время,  как  на  юного  незнакомца, склонного  к
адюльтеру? Он глубокомысленно  закуривает и тяжело выдыхает дым. Я  изо всех
сил пытаюсь напустить на себя вид нетерпеливого ожидания, но что-то в манере
его  поведения,  в  том,  как  он  держит  паузу,  обращает мое  ожидание  в
неловкость.
     Естественно, я полагал,  что он призвал меня  для того, чтобы  передать
брату Хэнку очередное послание от возмущенных горожан, как это происходило с
каждым  доступным Стампером, но  вместо этого он  вынул сигарету  из  своего
толстого красного рта и сказал:
     -- Я просто хотел  на тебя посмотреть. Потому что твои ягодицы навевают
на меня некоторую  ностальгию: так уж случилось,  что  в  моей практике твоя
задница  была одной  из первых,  которую  я извлек при тазовом  предлежании.
Видишь ли, ты родился, когда я только начал здесь работать.
     Я сообщил ему, что и этот объект он бы мог лицезреть, если бы несколько
минут назад вышел из своего кабинета.
     -- Ну, задницы  не  сильно меняются. В отличие от лиц. Кстати, как твоя
мама? Мне было очень жаль, когда вы оба уехали отсюда...
     --  Она умерла,  -- вяло ответил я.  -- Вы разве не слышали? Уже  почти
год. Что-нибудь еще?
     Кресло под ним жалобно скрипнуло -- он наклонился вперед.
     -- Горько слышать. -- Он стряхнул пепел в корзину под столом. -- Больше
ничего.  -- Он взглянул в карту,  принесенную ему сестрой.  -- Просто  зайди
денька через три. И береги себя. Да, и передай привет Хэнку, когда...
     -- Беречь  себя?  --  выпучил  я глаза.  Жирное  лицо  на  моих  глазах
преобразилось из тучного доктора в убийцу-профессионала. -- Беречься?
     -- Да, знаешь, не переутомляйся, сквозняки и так  далее, -- добавил он,
многозначительно подмигнув  мне. И пока я пытался разгадать, насколько много
значило  это подмигивание,  он  закашлялся,  хмуро  взглянул на  сигарету  и
отшвырнул ее в корзинку. --  Да, с ним вполне можно справиться, --  произнес
он на бархатных обертонах, -- если только не дать ему застать себя врасплох.
     -- С кем?
     -- С гонконгским гриппом, а ты подумал с кем? -- И  он невинно взглянул
на меня из-под набухших злобой век. И я вдруг понял, что ему известно все --
весь  мой план, все  подробности  грядущего  отмщения!  Каким-то дьявольским
образом  у него оказалось досье всех моих  поступков и помыслов... -- Может,
поболтаем в  следующий  раз, когда ты зайдешь, а? -- промурлыкал он, как  бы
намекая. -- А пока, как я уже сказал, побереги себя.
     Я в ужасе поспешил прочь, преследуемый отзвуком его голоса, как гончей,
лающей  мне вслед: "Берегись...  берегись... берегись..."  Что происходит? Я
заломил руки. Что могло случиться? Как он узнал? И где мой отец?..
     На  склоне  Хэнк прерывает  визг  своей  пилы и, сдвинув  металлический
козырек каскетки,  смотрит  на поджарую фигуру Генри, который  спускается по
оленьей тропе. (На самом деле  не слишком удивляясь  тому, что он  вернулся.
Увидев,  как  он смотрит  на склон  и  на  то, как  Джо Бен разгружает  нашу
экипировку, я был  почти уверен  в  этом. Я  даже  прикинул, что в городе он
немного хлебнет и вернется назад, чтобы показать нам, как делаются дела.  Но
когда он подходит ближе, я  вижу, что он  вполне трезв и что на  уме у  него
нечто серьезнее,  чем просто болтовня и путанье  под  ногами. Что-то  в  его
походке и торопливых  движениях  подсказывало  мне,  что все не так  просто.
Какая-то  смесь тревоги, радости  и возбуждения в том, как он выгибает  шею,
откидывает  назад  белую  гриву, которая  начинает тут же  опускаться ему на
глаза. Это напоминает мне его былую жестокую  взбалмошность, которую  я  уже
бог  знает сколько лет  не замечал  в нем,  но я узнаю  ее тут  же, даже  за
пятьдесят ярдов я различу ее по походке, несмотря на его загипсованную ногу.
     Я  прекращаю  рубить,  откладываю  пилу,  прикуриваю  от  окурка  новую
сигарету и смотрю, как он приближается... цепляясь за корни и ягодник, когда
ступает  на  загипсованную  ногу,  затем выпрямляется  и чуть  ли не прыгает
здоровой ногой вперед, используя больную как шест, и снова выкидывает вперед
загипсованную -- без устали, зрелище ужасающее и комичное одновременно.
     --  Эй, попридержи! -- кричу я ему. -- Треснешь, старый дурень.  Потише
там! Никто за тобой не гонится.
     Он  не отвечает. Я  и  не надеялся при такой одышке. Но он не замедляет
шага. Где Малыш? Что он сделал с Малышом?
     -- Ли в  пикапе? -- кричу я снова и начинаю двигаться к нему навстречу.
-- Или он так чертовски болен, что не мог  даже  доехать обратно  и привезти
нам полдюжины болтов?
     -- Оставил  его,  -- задыхаясь  говорит старик. --  В городе.  -- Потом
умолкает и не произносит  ни слова,  пока не добирается до дерева, которое я
рубил,  и не прислоняется к нему боком. -- О Господи! -- отдувается он. -- О
Господи! -- Сначала я даже испугался:  глаза у него плыли, лицо побледнело и
стало под стать  волосам, в  глотке  хрипело...  Он подставил  свой  розовый
старческий  рот  под  дождь,  с  шумом  вдыхая влажный  воздух.  --  О  Боже
всемогущий! -- Наконец дыхание у него  выравнивается,  и он облизывает губы.
-- Ого! Быстрее, чем я предполагал!
     -- Ну знаешь,  я уж собрался звать на  помощь, --  замечаю я,  с  одной
стороны  чувствуя  облегчение,  а  с  другой  --  злость  на  то,   что  так
разволновался  попусту. -- Какого  беса  ты  несешься по  склону  как  дикий
жеребец? Провалиться мне  на этом месте, если я потащу тебя наверх к пикапу,
когда ты раскроишь себе череп! Да еще с гипсом! -- По румянцу на его щеках я
понимаю, что парочку он все же пропустил, но он далеко не пьян.
     -- Оставил мальчика в городе, -- говорит он, оглядываясь. -- А где  Джо
Бенджамин? Позови-ка его сюда.
     -- Он с другой стороны языка. Да  что с тобой такое? -- Я чувствую, что
целиком на счет  виски его состояние отнести нельзя. -- Что там произошло  в
городе?
     -- Свистни  Джо  Бена,  -- отвечает  он и отходит от  дерева,  изучающе
рассматривая землю. -- Слишком ровная поверхность, --  замечает он, поднимая
голову. --  Нехорошо. Слишком тяжело  сталкивать  этих разбойников. Перейдем
туда,  за низинку, там круче.  Опасно конечно, но у  нас нет выбора. Куда, к
черту, провалился Джо Бен?
     Я еще раз свищу.
     -- А теперь успокойся и объясни мне, что ты так горячишься.
     -- Подождем, -- все еще тяжело дыша,  отвечает он. -- Пока  не подойдет
Джо Бен. Вот болты. Я спешил.  У меня не было  времени заехать за мальчиком.
О-хо-хо, что-то легкие не того... --  И я вижу, что ничего не остается,  как
ждать...)
     Проведя  под  надзором  сестры  еще  час  в  благоухающей  дезинфекцией
приемной, час, полный ужаса  и  паранойи, делая  вид, что я поглощен чтением
выпусков  "Истинная любовь",  я наконец вынужден был признать, что старик не
собирается  за  мной заезжать,  а  доктору,  возможно,  не  так  уж  много и
известно.  С  трудом подавив зевок, я поднялся и громко высморкался  в такой
грязный носовой платок, что амазонка с отвращением отвернулась.
     -- Можете взять себе  салфетку в клозете, -- заметила она, не отрываясь
от журнала, -- и выкиньте эту антисанитарную тряпку.
     Пока я натягивал куртку, дюжина возможных ответов  пронеслась  у меня в
голове, но  я был еще так напуган  недавним общением с ней и ее шприцем, что
предпочел промолчать. Вместо этого я  задержался у двери  и робко промямлил,
что отправляюсь в город.
     --  Если  за  мной  заедет  отец,  передайте  ему,  пожалуйста, что  я,
вероятно, буду у Гриссома.
     Я  подождал ответа,  но, казалось, она не слышала и  продолжала сидеть,
уткнувшись в книгу. Я стоял, как провинившийся  школьник,  и наконец она еле
слышно прошелестела: "Вы уверены, что снова не потеряете сознания? --  после
чего облизнула палец и перевернула страницу. -- И не хлопайте дверью".
     Сжав   зубы,   я   выматерил   ее,   шприц,    врача   и   собственного
безответственного папу, проклял их всех и  поклялся отомстить каждому в свое
время... после чего с трусливой осторожностью прикрыл за собой дверь.
     Выйдя  из  клиники, я в  полной  растерянности  остановился  на залитом
лужами  тротуаре, не зная, что  предпринять.  Вероятность  застать  Вив одну
таяла с каждой  минутой.  Как  я доберусь  до  дому,  если за мной не заедет
Генри? И  тем не менее совершенно неосознанно я  выбрал улицу, на  которой с
наименьшей  вероятностью  мог  его  встретить,  -- "короткий путь" по старой
разбитой  улице,  шедшей  мимо школы... "на  случай,  если  за  мной  следит
доктор".
     Настороже, мрачно  крадучись,  я с  оглядкой  двигался  под  грохочущим
дождем  сквозь  бесконечные  ряды  воспоминаний,  готовый  ко всему,  прижав
замерзшие и сжатые в кулаки пальцы к бокам, вместо  того чтобы опустить их в
теплые карманы. Шаткие,  скользкие деревянные мостки  вели мимо  заброшенных
рыбацких хижин -- закопченные зловещие строения, залатанные чем попало -- от
крышек  с табачных  банок до расплющенных упаковок "Принца Альберта".  Здесь
жил "безумный швед" -- людоед, как  утверждали мои одноклассники, стрелявшие
яблоками по его окнам, -- "боишься, Леланд?"... мимо  домика  дворника, мимо
квадратного кирпичного здания котельной, отапливавшей школу,  мимо  шершавой
стены поленницы дров, которыми топили котельную... и как ни странно, за весь
свой длинный путь мне так  и не  удалось расслабиться. И вдруг все мои ни на
чем не основанные  опасения  рассеялись  --  чего  бояться? Что за  глупость
думать, что этому зубастому болвану может быть  что-нибудь известно, --  что
за дурацкие  мысли? Я понял,  что стою  перед школой, моей древней цитаделью
Познания  и Правды,  перед моим святилищем. Но страх не уступил место покою;
пока  я  шел  по дорожке,  огибавшей  спортивную  площадку  моего святилища,
напряжение мое перешло в уныние и горькие сожаления; я постукивал костяшками
пальцев  по  ограде школы, которой я  никогда не принадлежал,  двигаясь мимо
площадки, залитой полуденными голосами воспоминаний о командах, в которых  я
никогда не  играл. Через решетку  я  рассмотрел площадку для игры в бейсбол.
Там играли "большие ребята", когда я был еще первоклассником, а потом, когда
я  перешел  в четвертый,  стала  играть  "малышня"...  "Малышня?" --  как-то
спросил Хэнк.  "Да, знаешь, тупицы, болваны,  которые  за  всю свою жизнь ни
одной  книжки  не  прочитали".  Теперь эта древняя  теория представилась мне
жалкой  и  неубедительной: большие или малыши,  первый класс  или четвертый,
Леланд,  старина,  ты  бы отдал все на свете,  лишь бы присоединиться к этой
шумной, беспорядочной толпе. Разве нет? Разве не так? И, глядя сквозь мокрые
переплетения проволоки на залитое водой  поле,  я  поймал себя  на  том, что
кисло  спрашиваю:  "Ребята, а когда я буду играть,  когда меня выберут? Все,
кроме меня, играют. Давайте выберем меня ради разнообразия".
     Ребята отступают. И ни один девятилетний демагог, покрытый веснушками и
добрым  старым амер