оего брата! Он не имеет права,
он не имеет права! мои стихи!
     Листая письма, я медленно,  но верно сходил с ума.  Потому что -- он не
имеет права -- мне становилось все очевиднее,  что она никогда  не была моей
-- "Любимый Хэнк нет слов чтобы передать тебе" -- все  эти годы, проведенные
вместе,  она  продолжала принадлежать ему -- "как я  скучаю по  твоим  губам
рукам"  --  и они не имели  никакого  права,  этого  не должно было быть  --
"неужели мы не можем  увидеться" -- и каждое слово, каждый запах так жестоко
-- "без того чтобы" -- возвращали  меня назад -- "Любимый снег здесь чернеет
и" -- напоминая движения ее  рук -- "а люди еще чернее и холоднее но" -- как
она протягивает их, чтобы прикоснуться к флакончику с духами  --  "как бы  я
хотела чтобы мы могли" --  а потом  к своему перламутровому ушку -- "конечно
Ли гораздо лучше  учиться" -- ароматному темному колоколу волос  -- "так что
можно было бы не дожидаться  когда" -- у него нет прав на мои двенадцать лет
-- "родной, пока" --  у него  есть свои двенадцать лет, он не имеет прав  на
мои годы  -- "нам  удастся найти заброшенное  место под этим солнцем"  --  и
когда дверь  открывается --  "люблю-люблю  Мира"  --  и  входит Вив в  своем
мешковатом пончо --  "PS. Ли нужно уплатить за обучение, а доктор пишет, что
взносы  по полису опять прекратились; тебе не сложно?" -- вся в слезах -- "и
страховку?" -- я уже вне себя от ярости. Они не имели права делать это!
     Но  к этому  времени  Вив уже успокаивается  настолько, чтобы объяснить
мне, что он решил сплавлять бревна: "Только он и Энди. Он же  потонет там...
Ну  и пусть  потонет!"  Мне  и  без  того  было  плохо.  Когда  она  кончила
выдавливать из себя известия,  у меня было такое ощущение, что я изнасилован
временем.  Опять!  Точно так же, как тогда,  когда он  позволил ей уехать! Я
пытаюсь объяснить, но, боюсь, звучит это  абсолютной невнятицей. И снова  он
отпускает  ее,  чтобы  похитить  у  меня  навсегда! И  я  говорю  ей  только
следующее:  "Когда мы дрались, Вив, он спросил, довольно ли с меня. Но разве
я не выдержал шквал его  ударов?  Разве нет?!  Разве  нет?!" --  ору  я  ей,
яростно метаясь между подтверждением и отрицанием, но она не понимает. "Вив,
неужели ты не понимаешь,  что  если бы я позволил ему  сделать это, то снова
проиграл бы?  С меня  было не довольно! Я никогда не  буду сыт, до тех  пор,
пока он спрашивает  меня  об этом! Я никогда  не  получу тебя, пока он будет
совершать свои геройские подвиги на реке. Неужели ты?.. О, Вив..."  Я хватаю
ее  за  руку; я вижу, что  она совершенно не понимает, о чем  я  говорю, и я
знаю, что никогда не смогу объяснить ей. "Но послушай... подожди, понимаешь?
там, на берегу? Я дрался за свою жизнь. Я знаю это. Не спасался,  как всегда
поступал до  этого.  А дрался.  Не  просто  для  того  чтобы  выжить,  чтобы
сохранить  жизнь,  а  чтобы  иметь ее... дрался, чтобы  получить  ее,  чтобы
выиграть  ее!" -- Я  ударяю рукой по столу.  Она  что-то  отвечает, но я  не
слышу.  "Нет! Мне  наплевать, что он считает, будто мне  чего-то не хватает.
Самоуверенный козел,  он не имеет никакого права... Где он, еще дома? А  где
Энди с лодкой? Я не дам ему так уйти, больше не дам. Хватит! На, возьми  все
это. Мне надо успеть к лодке".
     Она  что-то говорила,  но я  не слушал, я бежал,  бросив  ее  позади, к
своему брату...  бросив ее и слепо  надеясь, что она поймет, что я делаю это
лишь для того, чтобы приобрести возможность когда-нибудь получить ее. Ее или
кого-нибудь  другого.  Когда-нибудь.  Потому  что  наш  танец  с  братом  не
завершился.  Это всего  лишь  перерыв,  кровавый  антракт,  когда  партнеры,
пресытившись, отпадают друг от друга... но ничего не закончено. И, возможно,
не  закончится  никогда. Мы оба почувствовали это  на  берегу: когда партнер
равен тебе, конца  быть  не может,  не  может быть победы или проигрыша,  не
может быть  остановки...  Есть лишь  антракт, когда  оркестранты  выходят на
пятиминутный  перекур.  Доведись  мне   вырубить   Хэнка,  --  я   использую
сослагательное наклонение из-за  того,  что потерял  слишком  много крови  и
выкурил  слишком   много   сигарет,  чтобы  претендовать   на  большее,  чем
гипотетическую возможность,  -- и я все  равно ничего не докажу, кроме того,
что он окажется без сознания. Это все равно не будет его поражением.  Теперь
я понимаю это; думаю, я понимал  это и  тогда.  Точно так же, как он  понял,
когда я начал сопротивляться, что ему со  всеми его силами не добиться моего
поражения.  Багор,  который  меня  тревожил,  мог   продырявить  только  мои
внутренности, шипованные  сапоги могли разрушить  лишь бесценную  вязь  моих
нейронов; даже  угроза, если бы он, приставив  нож  к моему горлу,  заставил
меня  подписать   присягу  на  вечную   верность  Ку-Клукс-Клану  и  Дочерям
Американской Революции, вместе взятым, нанесла бы мне не  больший урон,  чем
если  бы  я, втолкнув его в святилище  кабинки  для  голосования,  под дулом
револьвера принудил его поддержать социалистов.
     Потому  что все  равно оставалось более  потаенное святилище,  дверь  в
которое не открывалась, какие бы усилия  для этого ни прилагались, последний
неприкосновенный оплот,  который не мог быть взят, какие бы атаки на него ни
предпринимались;  можно  отнять  честь,  имя,  вывернуть  внутренности, даже
забрать жизнь, но этот последний оплот может быть сдан только добровольно. А
сдавать  его  по  каким-либо   другим  причинам,   кроме   любви,   означает
предательство  любви. Хэнк  всегда неосознанно знал  это, а я, заставив  его
ненадолго усомниться  в  этом, сделал возможным, чтобы мы оба это поняли.  И
теперь я это знал. Я знал, что для  того, чтобы получить право на любовь, на
жизнь, мне нужно отвоевать свое право на этот последний оплот.
     Что  означало  отвоевать  силы, давным-давно растраченные на выдуманные
чувства.
     Что означало отвоевать гордость, которую я променял на жалость.
     Что означало не дать этому негодяю бороться с рекой без меня, никогда и
ни  за  что;  даже  если  мы оба  потонем,  я  не  намерен  еще  дюжину  лет
существовать в его тени, какой бы огромной она ни была!
     Положив  руки  на  альбом,  Вив сидит  за столом,  глядя  вслед  Ли.  И
постепенно в нее  закрадывается догадка о том, что  на самом деле она ничего
не понимает, -- и началось это не с приезда Ли в Орегон, а с ее собственного
появления здесь.
     Рядом с  Флойдом Ивенрайтом  звонит  телефон.  Подпрыгнув,  он  срывает
трубку. По  мере того как он  слушает, лицо его заливает краска: сукин  сын,
что  он  о себе  думает,  кто он такой, черт бы  его побрал, звонить  в День
Благодарения  с такими  новостями!.. "Клара! Это  Хэнк  Стампер!  Сукин  сын
собирается сплавлять лес "Ваконда Пасифик"; как  тебе  нравится это  дерьмо?
Говорил я  Дрэгеру,  что  нельзя доверять этим засранцам..." Какого дьявола,
что он  себе думает,  звонить  человеку и  елейным голосом сообщать, что  он
собирается подложить ему свинью... Ну, мы еще поглядим! "Принеси мне сапоги.
Слушай, Томми, иди сюда и слушай... Я уезжаю и  попробую что-нибудь сделать,
а  ты  должен  кое-кому  позвонить,  пока  меня  нет.  Позвонишь  Соренсону,
Гиббонсу, Эвансу,  Ньютону,  Ситкинсу, Арнсену, Томсу, Нильсену... черт,  ну
сам знаешь...  а  если  позвонит  этот  Дрэгер,  скажи ему,  что  я  у  дома
Стампера!"
     Ли видит буксир, ползущий  под проливным дождем, и резко  разворачивает
джип на обочину.
     --  Энди!  Эй, там! Это  Ли! -- Мы еще посмотрим, с  кого довольно, а с
кого нет...
     Дженни высасывает из бутылки последние капли и роняет ее на пол.
     -- Всякий раз, милашка, всякий раз... -- Она снова собирает ракушки.
     Вив  аккуратно складывает  все оставленные Ли бумаги  и  запихивает  их
обратно в коробку. Потом замечает фотографию на полу...
     Хэнк,  широко ухмыляясь,  вытаскивает противень  из морозилки и выносит
его на заднее крыльцо; пар  клубится  в холодном  воздухе... (Как только Вив
уезжает  встречаться с Малышом, я достаю из холодильника  крылышко отца. Оно
задеревенело и приобрело цвет сплавного леса. И стало хрупким, как  лед. Так
что,  когда  я пытаюсь  согнуть  мизинец,  он  отламывается,  как  сосулька.
Приходится взять таз и размочить руку в горячей воде, чтобы немного оттаяла.
Сначала конечно же в  холодной --  точь-в-точь как они советуют обращаться с
замороженным мясом. Меня это даже смешит,  и я думаю:  "Какого  беса -- мясо
есть мясо..." -- и лью горячую...)
     Балансируя на скользкой палубе, Ли смотрит, как Энди пытается подогнать
буксир как можно ближе к разрушенной пристани и дует в свою гармонику.
     --  Вон он, там, -- замечает Энди, указывая на окно второго этажа, -- и
ты  только  посмотри,  что он  вывешивает.  Боже,  Боже...  нет,  ты  только
посмотри!
     Прикрыв глаза от хлещущего в лицо дождя, Ли поворачивается.
     -- Черт! -- вырывается у него, и он расплывается в  улыбке. "Ио если он
думает, что с меня довольно..."
     Не сводя  глаз  с  фотографии, Вив продолжает автоматически бороться  с
молнией,  пытаясь  высвободить  из  нее  волосы.  Эти  волосы.  Кажется, они
запутывались во всех молниях, которые она носила, не пропустив ни одной. Эти
чертовы волосы. В холодную  погоду -- не застегнешь, в жаркую -- обливаешься
потом и ходишь застегнутая до подбородка. Когда она  была маленькой, дядя не
разрешал  ей ни отрезать их, ни закручивать наверху. "Твоя  мамаша  чересчур
увлекалась  этим,  так что намучила их за  двоих, -- такова  была  его точка
зрения, -- и пока ты живешь со мной, они будут висеть свободно, как пожелали
того Господь  и Природа". И жаркими летними  днями,  купаясь в ирригационных
канавах на дынных полях, она мучилась от прилипавших  к  лицу и коловших шею
волос, висевших свободно, как того пожелал Господь.  По ночам она боролась с
ними, чтобы они не застревали в молнии спального мешка, в котором она лежала
с фонариком  и винтовкой, охраняя урожай от банд воришек, которые, по мнению
дяди, только и ждали, как бы обчистить его поля.
     Несмотря  на  то  что дикие дыни и  арбузы росли вокруг  каждой дырки с
водой, дядя был глубоко убежден, что каждый бедняга у него за решеткой тайно
повинен  в  краже  его собственности.  Единственными мародерами, которых Вив
удалось встретить за все  это время,  были  кролики и  луговые собачки, зато
всенощные  бдения предоставляли ей время мечтать  и строить планы. Вместе со
звездами и огромной равнинной луной она созидала из тьмы свою жизнь, дотошно
и подробно, вплоть до цветов, которые она посадит во дворе,  и имен четверых
детей, которых родит. Как  их  должны были звать? Первый, конечно,  мальчик,
будет носить имя ее мужа,  но называть его будут по второму  имени, имени ее
отца, -- Нельсон. Второй.  Девочка?..  Да, девочка...  А как ее будут звать?
Нет, не как маму.  У нее будет такое же имя, как у куклы, которую ей подарил
отец.  Тоже начинается  на  "н". Как же?  Не  Нелли...  Не Норма... Кажется,
какое-то индейское...
     Она встряхивает головой и подносит к губам пиво, недопитое Ли, оставляя
попытки  вспомнить.  Это  было  так  давно.  И  та  мечта,  которую она  так
кропотливо  выстраивала  с  помощью  звезд и  луны из сухих и холодных ночей
Колорадо,  не  была предназначена  для такой  погоды.  Она,  как  наскальные
рисунки хоупи, сохранялась только  в сухом  климате. А в этой сырости краски
потекли,  очертания расползлись, и мечта, которая когда-то сияла так  ясно и
отчетливо,  превратилась в двусмысленную  кучу,  в  насмешку  над  маленькой
девочкой и ее грезами.
     Она снова дергает  молнию и улыбается: "Но  вот  это я  отлично  помню:
человек,  за  которого я  выйду замуж, должен  был  разрешить  мне  обрезать
волосы. Я помню одно из первых условий -- волосы...>>
     Внезапно  она чувствует,  что  ей хочется плакать, но  слезы у нее тоже
давным-давно отняли. Сжавшись, как улитка, она вся скрывается под пончо...
     "Я помню...  я обещала себе  -- ей, что никогда не выйду замуж за того,
кто не разрешит мне обрезать волосы. Я -- она верила, что я сдержу обещание.
Она  верила, что  я  их обрежу..." Тощая девочка  отрывается от вытаскивания
колючек из своих волос и с любопытством смотрит на Вив.
     -- Ты хотела  мальчика, девочку и  еще двух мальчиков.  Нельсона, Ниту,
Кларка и Виллиама, по имени маленького Вилли, веревочной куклы, помнишь?
     -- Верно. Ты права...
     Девочка протягивает руку и прикасается к щеке Вив.
     -- И  пианино. Помнишь, мы  хотели, чтобы он купил  нам пианино?  Чтобы
учить детей  петь. Дети и пианино,  и  научить  их всем песням, которые пели
мама с папой... помнишь, Вивви?
     Она пододвигается ближе и заглядывает в лицо Вив.
     --  И  канарейку.  Двух  канареек, мы  хотели  назвать  их  Билл и  Ку.
Настоящих певчих птиц, которые пели бы  так же, как те,  что в "Запчастях  и
починке радио"... Разве мы не собирались завести двух канареек?
     Взгляд  Вив  скользит  мимо  девочки  в  настоящее, на фотографию.  Она
пристально всматривается в изображенное  на  ней лицо: волевые глаза смотрят
прямо, руки сложены, тень, серьезный мальчик в очках стоит рядом...  и снова
возвращается к  женскому лицу, улыбке,  которая распахивается ей  навстречу,
закинутая волна волос, как блестящее черное крыло, застывшее во времени...
     -- Но  самое главное -- Вивви и  Кто-то,  помнишь? Он  должен  был быть
Кем-то, кому  действительно нужны мы, я,  который  искренне  желал  бы меня,
какая я есть, какой я была. Да. А не Кто-то, желающий подогнать меня под то,
что ему нужно...
     Она  переворачивает  фотографию  и  подносит  ее  ближе  к  глазам:  на
резиновой печатке  название ателье:  "Модерн...  Юджин,  Орегон" --  и дата:
"Сентябрь  1945".  Она наконец слышит,  что пытались сказать  ей Хэнк и  Ли,
наконец понимает их и чувствует, как они все были обмануты...
     -- Я люблю их, правда люблю. Я умею любить. Я обладаю этим...
     И в эту минуту она чувствует, как ее пронзает ненависть к этой женщине,
к этому мертвому образу. Она, как черный  огонь, как холодное пламя, обожгла
их всех до неузнаваемости. Сожгла их  так, что они едва  узнают сами себя  и
друг друга.
     -- Но больше я не позволю ей пользоваться собой. Я люблю их, но не могу
пожертвовать собой. Я не могу отдавать им всю себя. Я не имею на это права.
     Она кладет фотографию в коробку и  берет  автобусный билет, который  Ли
оставил на столе.
     Дождь лупит по земле; река набухает,  неугомонно поглощая все  новую  и
новую воду. Хэнк прыгает прямо с крутого обрыва через ягодник, отталкивается
ногой от перевернутого сарая  и  оказывается  на корме  буксира; он удивлен,
видя Ли, но прикрывает свою улыбку ладонью...
     --  А  ты  умеешь  плавать,  Малыш?  Знаешь,  может,  придется  немного
искупаться...
     Дженни бросает ракушки.
     Разъяренный и праведный Ивенрайт  носится по  берегу среди съезжающихся
лесорубов.
     -- На что этот засранец Стампер надеется, что он  себе думает? -- Запах
бензина все еще не выветрился.
     Тедди смотрит, как из машины вылезает Дрэгер и поспешно направляется  к
дверям.
     "Есть силы  помощнее, мистер  Дрэгер. Я  не знаю, каковы они, но иногда
они сминают нас. Я не знаю, откуда они берутся, единственное, что я понимаю,
-- они не принесут мне ни цента".
     А Дрэгер, миновав игральный и музыкальный  автоматы, пройдя мимо темных
порций кабинетов -- "я хочу знать, что случилось и почему", -- наконец видит
худенькую девушку  со светлыми волосами.  Одну. Со стаканом пива. Ее бледные
руки  лежат  на большом  альбоме.  Она готова  сказать ему: "Чтобы  получить
какое-то представление, здесь надо пережить зиму..."
     Вив  закрывает  альбом.  Уже  давно  она  переворачивает  страницы  без
комментариев, а Дрэгер, завороженный потоком лиц, лишь смотрит и смотрит.
     -- Так что... -- улыбается она. Дрэгер вздрагивает и поднимает голову.
     -- Я  действительно  не  знаю, что произошло.  Я  так  и не  понял,  --
произносит он через мгновение.
     -- Может, потому, что все  еще продолжает происходить? -- замечает Вив.
Она  собирает разложенные на столе бумаги и  фотографии в аккуратную стопку,
кладя  снимок с  темноволосой  женщиной сверху.  --  Как бы там  ни  было...
кажется,  мой автобус. Так  что...  Очень приятно  было перелистать страницы
семейной истории вместе с вами, мистер Дрэгер, но теперь... как только я...
     Вив  просит у Тедди  нож и,  освободившись от своих запутавшихся волос,
успевает  на  автобус  вовремя.  Их всего лишь трое --  она,  шофер и малыш,
жующий жвачку.
     -- Я еду в Корваллис в гости к бабушке,  дедушке и лошадям, -- сообщает
малыш, -- А ты куда?
     -- Кто знает, -- отвечает Вив. -- Я просто еду.
     -- Ты одна?
     -- Я одна.
     Дрэгер  сидит  за столом.  Булькает музыкальный  автомат.  Посвистывают
буйки на взморье. Звенят провода. Буксир, напрягаясь, тянет свой груз.
     Плоты  со  стоном сдвигаются с места.  Хэнк  и  Ли  бросаются проверять
сцепку на огромных коврах леса.
     --  Прыгай,  --  советует  Хэнк, -- или они будут  под тобой вертеться.
Безопаснее всего перепрыгивать с одного на другое.
     Колеса автобуса шипят  под  круговертью дождя.  Вив вынимает из кармана
салфетку и  протирает окошко,  чтобы получше  разглядеть крохотные  фигурки,
глупо  перепрыгивающие  с  бревна  на  бревно. Она  трет  и трет,  но  дымка
становится все плотнее.
     --  Они -- полудурки!  -- провозглашает  Гиббонс. -- При такой воде это
невозможно сделать...
     "Ничего  особенного, ничего особенного..." -- повторяет  про себя Энди,
несмотря на все предупреждения Хэнка об опасности их предприятия...
     Ивенрайт созывает ребят к гаражу.
     --  И все же, парни, нам надо что-то придумать...  если  им удастся это
сделать.
     Биг Ньютон, продолжая рыгать, отжимается на коврике у себя в комнате.
     Омываемая струями дождя рука вращается то в одну, то в другую сторону.
     Дженни, потупив взор, отступает перед проявившимся перед ней обликом.
     -- Дженни... тебя зовут Дженни?
     -- Да. Не совсем. Просто люди обычно называют меня Дженни.
     -- А какое же твое настоящее имя?
     -- Лиэйнумиш. Значит Коричневый Папоротник.
     -- Ли-эй-ну-миш... Коричневый Папоротник. Очень красиво.
     -- Да. Смотри-ка. Тебе нравятся мои ноги?
     --  Очень  красивые. И  юбка  тоже.  Очень,  очень  красиво...  малышка
Коричневый Папоротник.
     --  Хау! -- победно восклицает Дженни,  задирая измазанную  грязью юбку
над головой.