ом его передернуло,
и  он, продолжая  нервно хихикать  и  трясти  головой, протянул  к  ней свои
отполированные работой руки ладонями вверх, словно показывая, что они пусты.
     -- Симона,  цыпка,  я  пустой... вот  в чем дело.  На мели. Эта чертова
забастовка.  Квартирные  платежи  и  всякое  такое,  да  еще  так  долго  не
работал... У меня просто нет наличности на это.
     -- Наличности? Наличности? На что?
     -- На тебя, цыпка. У меня нет на тебя денег.
     Ее  охватил  дикий  гнев,  она картинно  дала ему  пощечину и в  ярости
вылетела из бара.  Она же  не индеанка Дженни! Она была  так оскорблена, что
две  кварты пива -- капля в обычных обстоятельствах -- начали так  бродить и
булькать  у  нее  внутри,  что, добравшись  до  машины, она  была  вынуждена
изрыгнуть их обратно.
     Ослабшая и обмякшая после рвоты, держась своей детской рукой с ямочками
за крыло машины, которая через месяц  станет  ее собственностью, она вдруг с
отчетливой ясностью  осознает столь долго отрицаемую  истину и изумляется не
меньше, new  Хави. "Больше  никогда, никогда, никогда!  --  рыдая  от стыда,
клянется  она  вслух.  --  Клянусь,  Пресвятая  Мать,   больше  никогда!"  И
инстинктивно принимается  копаться в голове, пытаясь  найти  виноватого,  на
кого можно  было бы  все  свалить. И  первым  ей на ум  приходит бывший муж:
"Изменник!   Бессердечный  предатель!"  --  но  его   очевидная  слабость  и
недосягаемость  не  могут  удовлетворить ее гнев. Это должен быть кто-нибудь
другой, более  близкий, более  сильный  и крепкий, чтобы снести бремя  вины,
которая закипает в ее горячем сердечке...
     Указует  палец. Ругается Ивенрайт. Спит Дрэгер.  Агент  по недвижимости
обтесывает сосновую  фигурку, вглядываясь  в черты  ее  лица  и  что-то тихо
напевая  себе под  нос. Напротив  через улицу  его  деверь  закрывает щуплую
бухгалтерскую книгу и идет  в приемную к питьевому  фонтанчику, чтобы отмыть
испачканные  красными чернилами руки. Освещаемая луной Дженни,  выдыхая пар,
собирает крохотных  древесных лягушек в  замшевый  мешок; всякий  раз снимая
полуокоченевшее существо с  ветки  или камня,  она  бормочет  слова, которые
прочитала днем  в  "Классических  комиксах" в аптеке: "Дважды  два,  труд  и
беда". Лягушки согреваются в ее ладонях,  и она чувствует,  как сердце у них
начинает  биться  чаще.  (Потом  она  сварит  их с лавровым  листом, который
собрала сама, и съест с маслом и лимоном.) А в дюнах, под сосновыми кронами,
из-под хвои, словно какое-то  порождение  ада, пробивается  мухомор. В лугах
последние летние цветы -- традесканция и синяя вероника, красоднев и собачий
зуб, болотоцветник  и жемчужный анафалис, --  покачивая своими головками  на
ветру,  бросают сквозь первые осенние заморозки прощальные взгляды на темный
звездный сад. У скандинавских  трущоб,  на окраине города, тянет свои  лапки
волчья стопа, цепко впиваясь  в подоконники,  зазубрины  и трещины в досках.
Прилив поднимает причал, и  он ерзает и трется об опоры.  Коррозия разъедает
аккумуляторы. Расползаются провода. Полураскрыв  рот, с  выражением детского
ужаса на лице спит Ли -- ему снятся детские кошмары, -- и  он падает, бежит,
его догоняют,  он опять падает, и все повторяется  снова  и снова,  пока  он
резко не просыпается от громкого  шума поблизости  --  такого  громкого, что
сначала ему кажется, что это еще во сне.  Но шум не стихает. Он вскакивает и
замирает у кровати, с дрожью вглядываясь  в  предательскую  темноту.  Как ни
странно, окружающая обстановка  его не удивляет --  он сразу вспоминает, где
он.  Он  в своей  старой  комнате,  в  старом  доме, на  Ваконде Ауге. Но он
совершенно  не в состоянии  вспомнить, зачем он здесь.  Почему он  здесь?  И
давно  ли? Что-то  шуршит  у  него  внутри,  но в  какой  точке его существа
происходит эта  черная  какофония? "А? А?" Он  вертит головой,  стоя в самом
центре  торнадо  окружающих его смутных  предметов.  "Что  это?"  --  словно
ребенок, которого неожиданный, странный новый звук повергает в панику.
     Разве что...  этот звук для него не  совсем  нов;  это насмешливое  эхо
чего-то,  бывшего   когда-то  очень  знакомым  (постой,  сейчас  вспомню)...
чего-то,  очень  часто  звучащего.  Потому-то  он   и  был  таким  чертовски
неприятным: потому что я узнал его.
     Глаза постепенно привыкают к недостатку света, и я понимаю, что  вокруг
не  так  уж темно, как  мне  показалось сначала (комнату прорезает узкий луч
света,   падающий  прямо  на  его  пиджак),   да   и   звук  не   такой   уж
пятидесятидецибельный рев (пиджак, обняв себя руками, замер  в ужасе в ногах
кровати. А  узкий  луч  света проходит  через  дырку  в  стене  из  соседней
комнаты...),  и  исходит  он  откуда-то с  улицы.  Держась рукой  за гладкую
спинку, я обошел кровать и неуверенно двинулся к сереющему окну. Не успел  я
его поднять, как звук  тут  же прорезал холодный осенний  воздух: "Вак, вак,
вак...  тонг...  вак,  вак,  вак".  Я  высунулся  из  окна  и  увидел  внизу
маслянистый  свет  керосиновой  лампы, движущейся  вдоль берега.  Стелющийся
туман приглушал ее свет, зато,  кажется, усиливал звук. Лампа то, колеблясь,
замирала, как переливающийся всеми цветами радуги экзотический ночной цветок
-- "вак, вак, вак", -- то двигалась дальше -- тонггг. И  тут я вспомнил, как
любил прежде лежать здесь и напевать Пятую симфонию Бетховена: "Вак-вак-вак,
тонг! Дам-дам-дам, донг!" И тут же  понял, что это Хэнк, перед тем как лечь,
ходит вдоль берега по скользким от  росы мосткам с молотком и лампой, ударяя
то по доскам,  то  по тросам  и  по  звуку  определяя,  где  они ослабли  от
постоянного натиска реки и где от ржавчины покоробились провода...
     "Ежевечерний  ритуал, -- вспоминаю  я, -- испытание берега". И чувствую
облегчение и вместе с ним ностальгию, и впервые с момента своего появления в
доме могу  взглянуть  на  все происшедшее со стороны, улыбнуться  про себя и
успокоиться.  (Он  переводит  взгляд на  светящуюся  щель в  стене  и  снова
выглядывает в окно...) Этот  звук поднимает целый вихрь старых, залежавшихся
фантазий.  Не  кошмаров,  связанных  с  гулом  лесовозов,  а  таких,  вполне
поддающихся контролю видений. Часто  по ночам  я воображал,  что  заточен  в
темницу,  осужденный  за  проступки,  которых  не совершал.  А брат Хэнк был
старым надзирателем, который каждый вечер обходил решетку, проверяя крепость
тюремных прутьев, как  это положено во всех приличных триллерах. Гаси  свет!
Гаси свет!  Лязг  закрывающихся  ворот; вой вечерней сирены. На  столе,  при
свете  запрещенной  припрятанной свечи,  я разрабатывал  изощренные  способы
бегства  с   участием   тайно   добытых  пулеметов,   взрывчатки   и  верных
единомышленников, которые носили имена типа Джонни Волк, Большой Луи, Верная
Рука, -- все они  отзывались при первом же моем стуке по водопроводной трубе
-- час икс. Звуки шагов, пересекающих темный двор. Прожекторы! Воют сирены!
     Плоские фигурки в  синих  робах  вспрыгивают на гребень стены,  поливая
автоматным  огнем  свалку  во  дворе,  --  растут  груды  убитых.  Тюремщики
наступают.  Побег сорван. Так, по  крайней мере, может показаться  на первый
взгляд.  Но это всего лишь  уловка заключенных: Волк, Большой  Луи  и Верная
Рука брошены во дворе, чтобы отвлечь  внимание преследователей, а  я с мамой
пробираюсь  на свободу  по  туннелю, проложенному под рекой. Посмеявшись про
себя над этой душераздирающей драмой и мечтателем, сочинившим ее (он отходит
от окна, -- "конечно, туннель под  рекой, к свободе...",  --  возвращаясь из
холодного,  пропахшего  сосновым   дымком  воздуха  к  запахам  нафталина  и
мышей...), я принимаюсь  осматривать комнату -- не удастся ли мне обнаружить
каких-нибудь  следов маленького драматурга и его  творения. (Ему не  удается
закрыть  окно  --  заклинило. Он  бросает  свои  попытки и  возвращается  на
кровать...)  Но, кроме коробки с  древними  комиксами  под подоконником, мне
ничего не удается обнаружить.  (Глядя  в открытое окно, он съедает  холодную
отбивную и грушу. Зябко и  темно; до него  долетает  запах горящих  сосновых
поленьев...)  Листая приключения  Супермена, Аквамена,  Ястребиного Глаза и,
конечно  же,  Чудо-Капитана,  я  сидел  на  кровати,  размышляя о  том,  что
предпринять дальше. Этих  чудо-капитанов  было  в  коробке больше,  чем всех
возможных чудес  на свете. (Он ставит тарелку на пол  и перекладывает пиджак
на стул, стараясь, чтобы луч света из соседней комнаты не попал  ему в лицо,
когда он встает...) Мой великий герой Чудо-Капитан до сих пор на голову выше
всяких там Гомеров и  Гамлетов  (луч попадает ему в лицо --  "Я представлял,
как злобный сэр Морд-ред  измышляет  способы заманить неуловимого смельчака.
Но благородному  сэру  Леланду Стэн-фордскому известны все  потайные  ходы и
секретная  каменная  лестница,  ведущая  из самой высокой башни  в  глубокое
подземелье",  -- и,  ярко  осветив его, создает какую-то театральную иллюзию
подвешенной  головы),  я  и  по  сей  день  люблю  его  больше  всяких   там
супергероев.  Потому  что Чудо-Капитан  мог  принимать  разные обличья.  Да.
Посшибав головы  врагов, он  превращался в мальчика лет десяти -- двенадцати
по  имени  Билли  Батсон  --  тощего и  глуповатого панка, который,  в  свою
очередь,  в свете  молнии  и под  грохот грома  становился чудищем с волчьей
пастью,  с  которым вообще  практически никто на свете не мог  тягаться. (Он
сидит довольно  долго, глядя на свет, рвущийся из соседней комнаты.  Звуки с
улицы теряют ритмичность. Углы полуосвещенной комнаты  прячутся во мраке...)
И единственное, что нужно было сделать для этого превращения, это произнести
слово "Сгазам": С -- Соломон и мудрость, Г --  Геракл и сила, дальше  Атлас,
Зевс, Ахилл  и  Меркурий. "Сгазам". Улыбаясь про  себя, я тихо произношу это
слово в холодной комнате, размышляя, что, возможно, моим героем был вовсе не
Чудо-Капитан, а само  это  слово.  Я всегда  пытался  при помощи  вычислений
сложить  свое  собственное  слово,  свою  волшебную  фразу,  которая тут  же
превращала бы меня в  сильного и непобедимого... (Наконец темнота  поглощает
всю комнату.  И  лишь яркая дырочка,  как  одинокая звезда  на черном небе.)
Может,  на самом  деле я до  сих  пор и занимаюсь  тем, что  ищу  это слово?
Магическое сочетание звуков? (Свет заставляет его встать с кровати...)
     Эта   мысль  заинтересовывает  меня,  и   я  склоняюсь   пониже,  чтобы
рассмотреть  страницу, и только  тут понимаю, что  свет,  падающий на книгу,
исходит из дырки. Из той самой позабытой дырки в моей стене, которая в  свое
время  стала  для меня окном  в суровый и тернистый  мир. Эта дырка  вела  в
комнату  мамы.  (В  одних носках  он медленно идет к стене. "Когда-то я  был
ниже". Лучик  скользит вниз от его  глаз, по  лицу, шее -- "Когда  мне  было
десять и я просыпался в  своей  фланелевой пижаме, разбуженный оборотнем  из
соседней комнаты, я был  гораздо ниже",  -- еще ниже --  по груди, становясь
все меньше  и меньше, пока не останавливается перед самой стеной, а световое
пятно не превращается в серебряную монетку на кармане его брюк...)
     Я не мог отвести взгляд от этой дырочки. Меня потряс тот факт, что Хэнк
ее до сих пор не заделал. На какое-то безумное мгновение я даже подумал, что
точно  так же, как  он  приготовил к моему приезду  комнату,  он  специально
просверлил и  ее.  А  что,  если  он  приготовил  и  соседнюю  комнату?! (Он
дотрагивается  до  освещенного  ободка отверстия,  чувствуя,  что зазубрины,
сделанные когда-то  кухонным  ножом,  сгладились,  словно  свет  отполировал
дерево,  -- "Когда-то  я  знал  каждую выемку...")  Меня  охватило  какое-то
странное волнение. Мне нужно было во что бы то ни стало взглянуть (встает на
колени  -- "Когда-то  я...", -- дрожа от озноба, -- "...когда-то я видел там
ужасное..."),   чтобы   удостовериться,  что   мои  страхи  безосновательны.
("...ужасное, о-о-о, нет! нет!") Всего один взгляд. Я вздохнул  и вернулся к
кровати  за грушей и печеньем. Я радостно  жевал, кусая то от одного, то  от
другого  попеременно, браня  себя за свой дурацкий испуг  и  твердя, что,  к
счастью,  время  не  ждет   никого,  даже  шизофреников  с  галлюцинативными
тенденциями...
     Потому что соседняя комната ничем не походила на мамину.
     Я снова  опустился на  кровать совершенно обессиленный -- после  долгой
дороги, лихорадочных приветствий внизу, а теперь  еще эта комната, -- однако
на жгучее любопытство сил еще явно хватало:  мне надо было еще раз взглянуть
на эту комнату,  принадлежащую  новой хозяйке старого дома. (Он подвигает  к
стене стул, чтобы шпионить  со всеми удобствами. Однако,  когда  он садится,
дырка оказывается чуть выше его глаз. Тогда он разворачивает стул  спинкой к
стене и, став коленями на  плетеное сиденье, уже пристраивается как следует.
Он еще раз кусает грушу и припадает к дырке...)
     В  комнате не осталось ничего из  маминой мебели, картин,  занавесок  и
вышитых  подушек.  Исчезли  ряды  благоухающих  граненых  флаконов,  которые
украшали  ее туалетный  столик  (драгоценные камни,  наполненные  золотом  и
амброй любовного  зелья), не  стало и огромной  кровати с причудливой медной
спинкой,  которая величественно  возвышалась  над  мамой (трубы  развратного
органа, настроенные на мелодию похоти). Не было ничего -- ни стульев, обитых
розовым шелком, ни  туалетного  столика  (как  она  расчесывала свои длинные
черные волосы  перед зеркалом), ни отряда  чучел с пуговицами  вместо  глаз.
Даже  стены изменились  --  из эфемерно  розовато-лиловых  они  стали сияюще
белыми.  От  ее  комнаты не  осталось ничего.  (И  все же  ему  кажется, что
какая-то  неуловимая часть ее  души все  еще сохраняется в  комнате.  "Очень
может быть, что какая-нибудь мелочь,  пустяк навевают воспоминания о прежней
обстановке; точно  так же, как стук молотка заставил меня вспомнить  прежние
вечера".  И  он осматривает  комнату,  пытаясь  найти  этот  замаскированный
источник ностальгии.)
     Теперь,  отделавшись  от глупого  волнения,  я  чувствовал  нестерпимое
желание  побольше   разузнать  о  нынешней  обитательнице  маминой  комнаты.
Обстановка  ее была  очень  проста, более  того, она была почти пуста, почти
свободна;  но  это  была  умышленная  пустота,   наполненная  воздухом,  как
восточное письмо.  Полная  противоположность маминому шифону  и  оборкам. На
одном из столов стояли лампа и швейная машинка, на другом -- поменьше, около
дивана,  --  высокая  черная  ваза  с  красными  кленовыми  листьями.  Диван
представлял собой обычный матрас, уложенный на бывшую дверь и  установленный
на  металлические  ножки, --  в  университетской  деревне  таких самодельных
диванов  пруд  пруди,  но там  я  их  всегда воспринимал  как знак  показной
бедности, в  отличие  от  этого,  являвшего  собой чистую  и  целесообразную
простоту.
     У стола со швейной  машинкой стоял  стул;  книжные  полки, сделанные из
кирпичей и досок,  выкрашенных в  серый  цвет,  были уставлены разрозненными
изданиями; яркий вязаный ковер покрывал пол. Кроме  этого  коврика и вазы  с
листьями  комнату украшали  нечто  похожее  на  маленький  деревянный арбуз,
который стоял на полке, и большой кусок отшлифованного водой дерева на полу.
     (Эта комната  чем-то  напоминает нору  --  думает он;  святилище,  куда
кто-то -- конечно же женского рода... хотя ему не удается найти  определенно
женских признаков, -- приходит читать,  шить и быть в одиночестве. Вот в чем
дело.  Вот почему  она напоминает  мне старую мамину  комнату;  в ее комнате
царила та  же атмосфера святилища, это был ее личный  собственный  замок,  в
котором она наслаждалась краткими мгновениями счастья вопреки мрачному ужасу
происходившего  внизу.  Эта  комната  была  таким  же замком,  что-то  вроде
Зазеркалья,  где уставшая  душа может отдохнуть с синими  птицами,  где горе
тает словно воск...)
     Я сразу решил, что эта комната должна принадлежать Дикому Цветку братца
Хэнка. Кто еще мог устроить здесь такое? Ни один из мужчин. И уж  конечно не
та  плюшка, которую  я встретил внизу. Значит,  остается только  жена Хэнка;
надо отдать  ему  должное. (Он  отодвигается от дырки и сидит, прислонившись
лбом к прохладной стене;  а что,  собственно, удивительного,  что жена Хэнка
необыкновенная женщина? Казалось бы, наоборот: было бы удивительно,  если бы
он женился на простушке. Потому что Хэнк нашел свое слово...)
     Пока я сидел в темноте, размышляя над своей грушей, Хэнком, героями и о
том,  как же  мне  отыскать  волшебное слово (плетеное  сиденье стула  вдруг
издает   громкий  треск...)...   с  другого   берега   раздается  крик.  (Он
поворачивается, уперев подбородок в спинку стула...)  Это женский голос (тот
самый, грудной птичий голос из его сна; запнувшись  о ножку стула, он падает
на пол),  он  льется ко мне в комнату из промозглого тумана. Я слышу его еще
раз,  потом доносится шум моторки.  (Лежа на полу, он высвобождает свои ноги
и, поспешно вскочив,  бежит к  окну...) Через  несколько  минут я слышу, как
возвращается  лодка, и  они  выходят  на мостки причала. Это  брат Хэнк,  он
чем-то взвинчен. Они проходят прямо под моим окном...
     -- Послушай,  родная, я  уже  говорил тебе, что мы не можем зависеть от
Долли Маккивер и ее отца, что бы они там ни думали обо мне.
     Женский голос звучал на грани слез:
     -- Долли всего лишь хотела попросить тебя.
     -- О'кей, ты попросила меня. Следующий раз, когда ее увидишь, можешь ей
так и передать.
     -- Следующего  раза не  будет. Я не могу больше...  я  не  могу  больше
терпеть... от людей, которых я...
     --  О  Господи!  Ну же,  ну  же!  Успокойся. Все  уладится.  Скоро  все
утрясется.
     -- Скоро? Они ведь даже еще не знают. А что будет, когда Флойд Ивенрайт
вернется? Разве он не может снять копии с этих документов?
     -- О'кей, о'кей.
     -- Он собирался всех поставить в известность... -- О'кей, пусть ставит.
Никого из здешних женщин еще не выбирали Майской королевой. И ничего, как-то
они это выносят. Ты бы видела, сколько  дерьма они выливали на голову второй
жены Генри...
     Я почти не расслышал приглушенный ответ девушки --  "мне кажется, будто
я  должна...", потом  хлопнула входная дверь, и  разговор  оборвался.  Через
несколько  минут  из  соседней  комнаты  донеслись  всхлипывания. Я перестал
дышать и замер в  ожидании. Дверь закрылась, и я  услышал шепот  Хэнка: "Ну,
прости меня, котенок. Пожалуйста. Я злюсь на Маккивер. А вовсе  не на  тебя.
Давай ложиться, а утром  еще поговорим.  Я поговорю с отцом. Ну, Вив, давай,
пожалуйста... Пожалуйста?.."
     Как можно тише я забрался в кровать, накрылся одеялом и еще долго лежал
не засыпая и слушал, как Хэнк  то  устало,  то  раздраженно и  совершенно не
по-геройски шепотом молит в соседней комнате. (Улыбаясь, он закрывает глаза.
"Я считал, что в  мире комиксов нет ему  равных:  есть  лишь  Чудо-Капитан и
маленький  Билли  -- пророк его...")  Мне снова  вспомнилась  эта "хромота",
которую я заметил в плавании Хэнка. Хромота и скулеж -- вот первые признаки,
которые позволят мне убедить себя в том, что  он не так  уж  велик; и  когда
придет час,  сразиться и повергнуть  его будет не так  уж сложно.  ("Я часто
пытался. Молитвенно смежив глаза, я на разные лады повторял магическое слово
"Стазам",  пока  не  убеждался,  что  никому, а уж  мне и  подавно,  не дано
победить Великана...) И  на этот раз, со второй попытки, я смогу узнать свое
волшебное слово. ("И только сейчас мне приходит в голову... что, возможно, я
не только  произносил не  то слово, но и видел угрозу совсем не там, где она
была...") И когда я засыпаю, мне уже снится, что я летаю, а не падаю...
     В  соседней комнате Вив одна  задумчиво  расчесывает волосы:  наверное,
надо было что-то сказать Хэнку, пока  он  не выскочил из комнаты; надо  было
как-то  дать ему  понять,  что  на самом  деле ей совершенно  не  важно, что
говорит Долли Мак