треск  раскалываемых  сучьев.  Судорога
игрального автомата разрешается электрогитарой: "Подбрось угля, пусть  горит
вокруг земля... Это еду я". Ивенрайт, спотыкаясь, выбирается из машины, руки
у него в крови, но уязвленная гордость  все еще не удовлетворена: кто же мог
себе  представить, что этот  увалень  бармен  знает имена  всех  защитников,
принимавших  участие  во  Всеамериканских  играх за двадцать  лет!  Джонатан
Дрэгер аккуратно,  без единой морщинки  расстилает постель, и его миловидное
бесстрастное лицо замирает  точно посередине подушки. Автобус резко тормозит
на  остановке, и Ли  врезается в  оконное  стекло.  Хэнк  глубоко  вздыхает,
распахивает  дверь  и  спускается  вниз.  На  его лице  появляется выражение
воинственного  веселья,   и  он  принимается  насвистывать,  постукивая   по
собственному  бедру папкой с записями доходов и расходов. Из  ванной выходит
Джо Бен, застегивая ширинку своих слишком больших брюк...)
     "Нет, вы только посмотрите на него. -- Лицо Джо расплывается в усмешке,
и, когда  Хэнк  подходит ближе,  он добавляет,  понизив  голос:  -- Свистит,
резвится, как будто его ничего не касается, все пустяки".
     "Главное -- вид, Джоби. Ты же помнишь, что всегда говорил старик? "
     "В городе -- может быть, но кого волнует твой вид в этом крысятнике? "
     "Джо, мальчик мой, этот крысятник -- твоя семья".
     "Ну,  только не  Орланд. Только  не он,  -- Джо  копается  в кармане  в
поисках семечек. -- Хэнк,  тебе сразу надо  было  дать ему в пасть, чтобы он
заткнулся".
     "Тсс. Дай мне семечек. К тому же за что мне бить доброго старого кузена
Орли? Ничего он такого не сказал..."
     "О'кей,  может,  он  и не  был многословен, но,  учитывая, что  все они
думают о Леланде, его мамаше и всем прочем..."
     "А почему  меня должно  интересовать, что  они себе  думают?  Они могут
думать все что угодно, у меня от их думанья даже волос не выпадет".
     "Все равно".
     "Ладно, завязали. И дай мне этих твоих".
     Хэнк  протягивает  ладонь.  Джо  отсыпает  ему  семечек.  Семечки  были
последним увлечением Джо, а  поскольку ему и его  семье предстояло еще месяц
жить в старом  доме  с Хэнком, пока  достраивался его собственный  в городе,
стены грозили  превратиться в  чешуйчатый панцирь  доисторической  рептилии.
Несколько минут  оба,  облокотившись  на  брус,  служивший  перилами,  молча
лузгают  семечки.  И Хэнк  чувствует,  как  у  него  внутри  все  постепенно
успокаивается.  Еще немного  --  и он готов будет спуститься  вниз  и  снова
скрестить  рога.  Только бы Орланд --  а он был членом школьного  совета  и,
естественно,  заботился  о  своем  общественном положении  --  помалкивал  о
прошлом...  Но  он знал, что от Орланда можно ожидать всего чего угодно. "Ну
Джо, пошли". И он отшвыривает оставшиеся семечки.
     Резко  наклонившись,  Хэнк  берет  свои  сапоги  и,  сплюнув  шелуху, с
грохотом спускается по лестнице навстречу застоявшейся ярости родственников.
"А меня не колышет, что они там думают!"  -- продолжает он  уговаривать себя
по дороге.
     А в это время на Западе индеанка Дженни подбирается к мысли, что  Генри
Стампер избегал ее не по  одной лишь той причине, что  она была краснокожей;
разве он не развлекался с северными скво? Нет, он  держался от нее в стороне
не  из-за того,  что  она была  индеанкой. Значит,  кто-то  близкий  к  нему
препятствовал Генри иметь с ней дело... кто-то разлучал их все эти годы...
     Хэнк, обратившись к родственникам, поспешно завершает собрание:
     -- Давайте подождем ответов  на наши письма. Но  будем считать, что  мы
договорились  работать  на  "Ваконда Пасифик". И запомните: если бы  мы вели
свое дело, учитывая симпатии города,  мы бы давным-давно прогорели. "Да даже
если у меня  и выпадет от  их  думанья  пара волосков, --  невелика беда, --
добавляет он про себя. -- Они же не желают мне зла на самом деле".
     На Севере  Флойд  Ивенрайт разбужен государственной патрульной службой.
Он мямлит благодарности, выбирается с заднего сиденья машины  и отправляется
искать  ближайшую заправочную  станцию  с комнатами  отдыха, где он клянется
своему  красноносому  с  налившимися  глазами  изображению  в  зеркале,  что
заставит Хэнка Стампера пожалеть  о том дне,  когда он при  помощи  семейных
связей добился места защитника в команде штата в ущерб ему!
     Десять  минут  спустя,  после  завершения  собрания,  Хэнк уже  сидит в
амбаре, прислонившись  щекой к теплому, упругому как барабан,  пульсирующему
животу коровы, посмеиваясь про себя над  тем, как ловко ему удалось получить
разрешение подоить  ее, пока Вив занималась уборкой кухни. "Только один раз,
женщина. Только сегодня. Так что не надо ничего  выдумывать". Вив улыбнулась
и  отвернулась  в  сторону;  Хэнк  знал,  что суровость  его  тона не сможет
обмануть ее, так же  как Джо не  был обманут его свистом. Вив было известно,
что говорил старый Генри о  "виде". А вот догадывается  ли Вив, как он любит
доить коров, -- этого Хэнк не знал.
     Он  подвигает ухо по лоснящемуся брюху и слышит, как, работая, урчат ее
внутренности. Ему нравится  этот  звук. Он любит коров. Ему нравится ощущать
их тепло и слушать прерывистый ритм молока, бьющего в ведро. Конечно, теперь
держать дойную  корову, когда молоко можно купить дешевле люцерны, -- полный
идиотизм,  и  все  же до чего чертовски  приятно подержать ее  сиськи  после
рукояти  топора,  как  успокаивающе  действует   бурчание  ее  утробы  после
кряхтения  и пуканья  старика, трепотни Джона и визга жены  Орланда.  Да, ну
конечно же, они ничего такого не имели в виду.
     Молочная  струя  звенит  в ведре, потом звон начинают заглушать складки
белой пены,  но и сквозь жирное  сливочное тепло  колокол продолжает звучать
равномерно.
     Колокол Хэнка.
     Моторка с  шорохом  рассекает усыпанную  листьями реку --  это Джо  Бен
перевозил толпы родственников на противоположный  берег.  С ревом заводились
машины  и, отплевывая гравий,  выезжали на шоссе. Генри  кинул из окна кусок
штукатурки, и она, с треском рассыпавшись, раскатилась по причалу.
     Идиотская затея -- держать корову.
     В  потемневшем небе,  там, где  пики елей  касаются  облаков, уже луна,
словно отверженный двойник заходящего солнца. Это тоже колокол Хэнка.
     Но Боже всемогущий, до чего же приятно ощущать ее тепло!
     По  причалу кто-то методично  расхаживает  туда  и  обратно, встряхивая
желтой  гривой  таких  жестких  волос,  что  вблизи  они  напоминают  связку
сломанных  зубочисток;  но с расстояния в пятьдесят ярдов они кажутся белыми
как грозовая шапка; с расстояния в пятьдесят ярдов склеротические щеки Джона
сверкают здоровым румянцем, и жена Орланда поднимает ногу, чтобы забраться в
лодку,  так  застенчиво  и  изящно, словно хорошо  вымуштрованная  кобылица.
Несчастная,  изрезанная кайлом, рожа  Джо  Бена на фоне зеленой  воды  сияет
чистотой камеи, а  его пухленькая  жена  похожа на  лебедя. На расстоянии  в
пятьдесят ярдов.
     А здесь колокол Хэнка, затаенный меж вершинами белой пены, приглушенный
складчатыми теплыми равнинами, и все же он звенит, колокол Хэнка.
     На  кухне, заставленной  архитектурными чудесами  грязной  посуды,  Вив
откидывает запястьем прядь волос,  которая всегда  падает на лоб,  когда она
спешит, и тихо напевает про себя: "Мои глаза узрели славу его прихода, хода,
да". На заднем плане толпятся собаки,  пожирая глазами оленьи кости, остатки
хлеба  и  подливки, сваленные кучей в битой фарфоровой миске.  За амбаром, в
саду, деревца с пыльно-серыми  листьями, которые  уже начинают сворачиваться
по  краям,  приносят  дань заходящему солнцу -- медные  яблоки,  и уставшее,
налившееся соками  солнце, медленно скользя в океан,  милостиво принимает их
дар. Чайки  качаются  на бордовых волнах  прибоя,  поднимаясь  на  гребни  и
опускаясь во впадины вместе с колышущейся водой, делая вид, что они являются
неотъемлемой частью моря.
     Бони Стоукс выходит из своего  дома  и направляется комической походкой
черного  аиста  --  шажок-прыжок-шажок   --  к   магазину,  чтобы  проверить
бухгалтерию сына. По дороге он считает шаги, чтобы удостовериться, что никто
не украл ни фута  тротуара. Тренер Левеллин свистит в свой свисток и бросает
команду  в последний тупой и изматывающий раунд пота  и топота, который  они
уже  неоднократно повторяли; Хэнк  занимает  место  защитника, делает ложный
выпад, чисто подрезает, принимая удар противника бедром. Концовка проходит с
изможденными хрипами, все катятся по земле, вдыхая запах травы и песка, пока
полузащитник   не  вырывается  на  открытое  пространство.  Тренер  свистит,
оповещая о  конце  тренировки,  --  в  сумерках  свисток  звучит  как  блеск
мишуры...
     "Хэ-э-энк..."
     Если бы он всегда так звенел...
     "Хэнк!"
     Но что сделаешь с остальными звуками?
     "Я здесь, Джо, у коровы".
     "Хэнкус? -- Джо Бен просовывает голову в окно и сплевывает шелуху. -- Я
написал  открытку  Леланду. Может, хочешь  взглянуть и что-нибудь  добавить?
Лично от себя? "
     "Сейчас приду. Я уже выжимаю из нее последнее ".
     Голова Джо  исчезает. Хэнк ставит скамеечку на огромный ящик, в котором
хранится аварийный генератор, и берет ведро. Подойдя к двери, он распахивает
ее  плечом, потом возвращается, отвязывает  корову и, шлепнув  ее  по  боку,
выгоняет на пастбище.
     Когда  он  возвращается домой с  ведром  молока, ударяющимся при каждом
шаге  о ногу, Вив  уже вымыла посуду, а Джэн наверху укладывает детей спать.
Джо, склонившись над столом, сосредоточенно перечитывает свою открытку.
     Хэнк ставит ведро и вытирает руки о  штаны. "Дай-ка взглянуть. Наверно,
мне тоже надо черкнуть пару слов ".
     ...И почтальон, пуская кровавые сопли,  докладывает  своему начальнику:
"Я  не  думаю,  что это несчастный случай, слишком уж все хорошо получилось,
чтобы быть случайностью. Я считаю, что  этот парень -- опасный псих, а взрыв
был запланирован!"
     Вспыхивает огнями игральный автомат. Тучи облаков несутся мимо. Наконец
с  яростным  шипением  автобус  продирается  сквозь городской  транспорт  и,
вырвавшись  на   свободу,  плавно  покачиваясь,  устремляется  на  Запад  по
живописной,  словно с открытки, местности.  Рука,  летящая  открытка, взрыв,
щепки  и  осколки,  земля, вставшая  дыбом на газоне и  медленно осыпающаяся
вниз. Ивенрайт  устраивает  свою  задницу  на  стульчаке  в бензозаправочном
клозете и  раскрывает  комикс.  Не дождавшись и  середины,  Джонатан  Дрэгер
покидает собрание в "Красном врале " под предлогом того, что ему срочно надо
ехать на Север, вместо чего направляется в кафе,  где, усевшись за  столик и
раскрыв  тетрадь, записывает: "Человек  не  может быть уверен ни  в  чем, за
исключением того, что может проиграть. В этом его истинная вера, не  верящий
же  в это, богохульник и еретик,  вызывает у нас самый  праведный гнев. Дети
ненавидят  зазнайку, который заявляет, что может пройти по забору и ни  разу
не  упасть. Женщина презирает девушку,  пребывающую  в  уверенности,  что ее
красота  всесильна и обеспечит ей  любовь. Ничто так не раздражает рабочего,
как хозяин, уверенный в превосходстве своей администрации. И это раздражение
может быть использовано и направлено в нужное русло ".
     А в автобусе, откинувшись на спинку кресла, у окна дремал, просыпался и
снова дремал Ли, редко когда открывая больше чем  один глаз, чтобы взглянуть
сквозь  свои  темные  очки  на  проносящуюся  за   окном   Америку.  Сбавить
скорость...  Стоп... Обгон разрешен...  Элегантные юнцы,  развлекающиеся под
навесами кафе,  и  точно такие же, элегантно отдыхающие  в  кемпингах  после
своих  уличных  развлечений...  Осторожно...  Сбавить  скорость...   Стоп...
Скорость без ограничений...
     Ли  засыпал и  просыпался,  двигаясь  к  западу,  трясясь над  огромным
урчащим автобусным мотором; (Ивенрайт рывками продвигается к югу от  уборной
к  уборной)  бесстрастно  засыпал  и просыпался, глядя на проносящиеся  мимо
дорожные  знаки;  (Дрэгер  едет  из  "Красного  враля",  периодически  делая
остановки, чтобы выпить кофе и внести  в тетрадку новую запись) радуясь, что
не  стал  покупать  в  дорогу  дешевое  чтиво. (Дженни  смотрит  на  облака,
тянущиеся  к морю,  и  начинает  петь  низким,  приглушенным речитативом  "О
тучи...  о дождь...") От  Нью-Хейвена в  Нью-Йорк, оттуда в Питтсбург, туда,
где жизнь, где у  людей ровные белые  зубы,  где  много спагетти и  хлеба  с
чесноком, где  баночное  пиво  с рекламными наклейками. (Черт бы побрал этот
понос! Ныряя  в очередной клозет, Ивенрайт делает  еще одну  зарубку на мече
Немезиды.)  Кливленд и  Чикаго.  "Масса удовольствий... на  маршруте 66!"  (
"Положение  владельцев  кафе  тяжелее, чем  простых рабочих,  --  записывает
Дрэгер.  -- Последние отвечают  лишь перед работодателем, владельцы  кафе --
перед каждым посетителем".) Сент-Луи... Колумбия...  Канзас-Сити, дезодорант
для мужчин заглушает запах пота! Денвер... Чейена... Рок-Спрингз -- Угольная
Столица  Мира.  ( "Но  и самый  большой  упрямец раскалывается, как ореховая
скорлупа",  --  запечатлевает Дрэгер.)  Добро пожаловать в Орегон!  Скорость
строго  ограничена.  (Пусть этот чертов  упрямец  только  подождет, когда  я
швырну  ему  в  морду  эти  документы!) До ярмарки  в  Юджине  88 миль...  (
"Человек, -- записывает Дрэгер, -- есть... будет... может... не должен... ")
Радуга... Синяя река... ( "О тучи... -- поет Дженни, -- облака, разите моего
врага".)   Фин-Рок...   Либург...   Спрингфилд...  И   только  в  Юджине  он
окончательно просыпается. Он проехал весь путь, почти  не  замечая этого. Он
выходил на остановках -- покупал плитку шоколада, кока-колу, принимал  душ и
возвращался на место, сколько бы времени до отправки автобуса ни оставалось.
Но  чем  ближе он подъезжал к Юджину, тем чаще попадались  в пейзаже наглухо
закрытые двери с заржавленными замками. А после того как он пересел в Юджине
на другой автобус, раздолбанный и  неудобный, и  тот пополз вверх на  горный
кряж, отделяющий побережье от  остального континента,  он  почувствовал, что
его  все  больше  и  больше охватывает тревожное возбуждение. Он  смотрел на
зеленую гряду  гор, высящуюся впереди,  заросшие  густой  зеленью  кюветы  и
серебристые облака, словно привязанные к земле высокими  и тонкими струйками
осеннего дыма, как дирижабли. На огромные  рычащие трелевочные  тракторы,  с
ревом вырывавшиеся  из зарослей, волоча  за собой связки бревен, как... (как
уж не  знаю что, но в  детстве,  подобно ужасным драконам, они  каждую  ночь
выползали из  заколдованных гор, наполняя  кошмарами  мои  детские сны.  Эти
воскресшие  чудовища  моего детства за  все  время  путешествия стали первым
намеком на то, что решение мое было чересчур поспешным.)
     -- Но я  еще могу передумать и вернуться,  -- напомнил я сам себе. -- Я
вполне могу это сделать.
     --  Что сделать?  --  поинтересовался сидевший  через  проход  от  меня
мужчина  -- я  только  сейчас  обратил  на него внимание:  небритый увалень,
разящий всеми возможными запахами. -- Что ты сказал?
     -- Ничего. Простите, просто подумал вслух.
     -- А я  во сне разговариваю,  представляешь? Честное слово. Мою старуху
это просто сводит с ума.
     -- Мешает ей спать? -- любезно поинтересовался я, раздосадованный своей
небрежностью.
     -- Да.  Но не то, что  я говорю. Она специально ждет, когда  мне начнет
что-нибудь сниться. Понимаешь,  боится,  что пропустит что-нибудь... Нет, не
то чтобы хочет поймать меня на чем-нибудь,  она знает, что я уже стар бегать
за юбками, или, по  крайней мере, она так считает, черт бы ее побрал... Нет,
говорит, что  слушать меня  -- все  равно что  загадывать судьбу. Всякие там
предсказания, ну и прочее.
     И чтобы продемонстрировать свои способности,  он откинулся на  спинку и
закрыл  глаза.  "Сейчас увидишь..." -- широко  осклабился он. Рот его обмяк,
раскрылся, и уже через мгновение он  начал храпеть,  что-то бормоча себе под
нос:
     -- Ага, не покупай у Элкинса этот участок. Хорошенько запомни...
     "Боже мой, -- подумал я, глядя на желтую пасть этого нового дракона, --
куда я еду? "
     Я отвернулся от покрытого щетиной  профиля и устремил взгляд в окно  на
проплывавшие  мимо  геометрические  фигуры  --  прямоугольные  рощи  грецких
орехов,  параллелограммы   фасолевых   полей,  зеленые   трапеции  лугов   с
красноватыми  точками пасущегося скота;  абстрактный  мазок  осени.  "Ты  же
просто заехал  взглянуть  на старый добрый  Орегон, -- предпринял я  попытку
успокоиться. -- Это всего лишь причудливый, прекрасный, цветущий Орегон..."
     Но тут мой сосед икнул и добавил:
     -- ...Вся земля там заросла чертополохом.
     И мою невозмутимую картину всеобщего благолепия как ветром сдуло.
     (...Всего лишь в нескольких милях  впереди автобуса Ли, на той же самой
дороге,  Ивенрайт принимает решение перед въездом  в Ваконду остановиться  у
дома Стамперов. Он горит желанием  предъявить Хэнку улики, он хочет увидеть,
что  отразится  на  лице  этого  негодяя,  когда  он  поймет,  какие  веские
доказательства имеются против него!)
     Наконец,  мы  минуем  перевал и  начинаем  спускаться  вниз.  Впереди я
замечаю узкий белый мостик, который словно страж охраняет мою память. "Дикий
ручей" -- сообщает мне указатель, подразумевая канаву, которую мы только что
пересекли.  "Ты только подумай, старик, Дикий ручей! Чего только не рисовало
мое детское воображение,  когда  я сопровождал маму в ее  частых  поездках в
Юджин и обратно!" Я высунулся из окна, чтобы проверить, не бродят ли все еще
по этим доисторическим берегам порождения моей детской фантазии. Ручей бежал
вдоль  знакомого спуска шоссе, журча  на  перекатах, прибивая пену к мшистым
челюстям  скал, унося сосновые  иголки  и  стружки кедра...  Вот  он,  рыча,
свернулся в синюю заводь перед просекой, словно набираясь сил перед тем, как
ринуться  вниз, в приступе нетерпения грызя  берега; и я вспомнил, что он --
один из первых притоков, несущих  свои воды с этих склонов в большую Ваконду
Аугу  --  в самую короткую из больших рек (или  самую большую из коротких --
выбирайте сами) в мире.
     (Джон Бен  откликнулся на  гудки Ивенрайта и,  сев за весла, поплыл  на
другой берег. Когда они вернулись в  дом, Хэнк  был занят чтением воскресных
комиксов. Ивенрайт швырнул документы ему под  нос и холодно поинтересовался:
"Ну, чем пахнет, Стампер? " Хэнк поднял голову и принюхался: "Похоже, кто-то
наложил в штаны, Флойд".)
     И, всматриваясь, глядя на  все эти полузабытые  фермы и указатели, я не
мог избавиться от  ощущения, что дорога, по которой  я  ехал, измеряется  не
милями и  горными кряжами, а  временем.  Она  вела в прошлое.  Как открытка,
пришедшая  из прошлого,  только наоборот. Это неприятное  чувство  заставило
меня взглянуть себе на запястье, и я обнаружил, что за дни моего бездействия
часы остановились.
     -- Послушайте, извините,  --  повернулся  я  к  мешку, сидевшему  через
проход. -- Вы не скажете, сколько сейчас времени?
     --  Время?  -- Усмешка  раздвинула  его щетину. -- Бог мой,  парень, мы
здесь и не знаем, что это такое. Ты, верно, из другого штата, а?
     Я подтвердил это,  и он, запихав руки в карманы, принялся смеяться так,
словно его кто-то щекотал.
     -- Время, а? Время! Время  так запуталось, что, по-моему, его уже никто
точно  не  знает.  Ну,  ты  понимаешь!  Вот   послушай,   --  предложил  он,
переваливаясь ко мне через проход. -- Возьми, к примеру, меня. Я  работаю на
лесопилке  посменно, иногда в  выходные;  бывает, день  на  одном  месте,  а
вечером пошлют в другое. Ты считаешь, не очень-то легко? Но потом  они ввели
это новое время, и  теперь я работаю то полный день, то сутки. Ну и что, это
время? У  каждого времени  есть  свое название.  Время  то бежит быстро,  то
тянется  еле-еле, есть  дневное  время, есть  ночное,  тихоокеанское  время,
времена бывают хорошими и плохими...