й легкостью и безупречной
четкостью он перемахнул в лодку,  видя,  с  какой невозмутимостью  он теперь
взирал  на меня -- спокойно, словно он не  только что  меня узнал, а все это
было запланировано  им заранее,  --  я  понял,  что  тот минутный  оптимизм,
который посетил меня  на  пристани,  -- детский лепет  по сравнению с волной
мрачных  предчувствий,  которая   нависла   надо  мной   теперь...  Берегись
слабеющего атланта! Берегись! Ибо он может пойти на самое неожиданное.
     Он продолжал молчать. Я робко извинился  за то, что не сумел остановить
мотор,  и  намеревался  объяснить,  что  в  Йеле  не  практикуются  курсы по
судовождению, и тогда он  поднял брови, -- ни один мускул не  дрогнул на его
лице, он  не убрал  руки,  -- он просто приподнял  свои коричневые, усеянные
капельками воды брови и взглянул на меня своими блестящими зелеными глазами,
взгляд которых был так же ядовит, как кристаллы медного купороса.
     -- Ты сделал три попытки, Малыш, -- сухо заметил он, --  и все три раза
промахнулся; и что, тебя это еще не отрезвило?
     Тем временем индеанка Дженни, нанюхавшись всласть  табаку и влив в себя
необходимую  дозу виски для  обретения уверенности в своих  силах влиять  на
известные  явления,  смотрит  на паутину, окутавшую  ее  одинокое оконце,  и
договаривает заклятие: "О тучи... облака, разите моего врага. Я призываю все
ветры непогоды  и все злосчастья на голову  Хэнка Стампера,  ага!" Затем она
обращает  взгляд своих черных глазок в глубь хижины, как бы проверяя,  какое
она произвела впечатление.
     ...А Джонатан  Дрэгер,  сидя  в мотеле  в Юджине, записывает:  "Человек
борется не на жизнь, а на  смерть со всем, что грозит ему одиночеством, даже
с самим собой >>.
     ...А  Ли приближается к  старому  дому и  недоумевает: "Ну,  хорошо,  я
вернулся, что дальше?"
     По  всему побережью, к  югу и северу  от Вакон-ды, разбросаны такие  же
точно  городишки  с  такими же  точно  барами, как "Пенек",  и усталые  люди
собираются в них каждый день, чтобы обсудить  свои неприятности и поговорить
о  наставших тяжелых  временах.  Старый  лесоруб видел их всех  и  слышал их
беседы.  Не поворачивая головы, весь день он  слушал,  как  люди говорили  о
своих бедах и выражали свое недовольство так, словно прежде ничего подобного
и не бывало, словно это что-то необычное. Он долго  слушал, как они спорили,
стучали  кулаками  по  столам, зачитывали выдержки  из "Юджин Гард", обвиняя
всеобщий  упадок  в  наступлении  "тяжелого  времени  эгоизма,  негативизма,
милитаризма". Он слушал, как сначала они клеймили  федеральное правительство
за то, что оно превратило Америку в нацию неженок, а потом, как они обвиняли
тот же орган  в  жестокости, с которой  тот отказался  помочь  переживающему
упадок  городу. Он давно взял себе  за правило не вмешиваться в эти глупости
во  время своих  визитов  в город за алкоголем, и  лишь когда  дело дошло до
того,  что  все беды общества  были  возложены  на  Стамперов  и их  упрямое
нежелание  вступать  в  профсоюзы, он не  вытерпел.  И  в  тот момент, когда
какой-то тип с профсоюзным значком начал призывать всех к самопожертвованию,
старый лесоруб с шумом поднялся на ноги.
     --  Какие такие  времена?!  -- Театрально  подняв бутылку над  головой,
направился он к собравшимся. -- Вы что, считаете, раньше  все  было сплошной
кисель с пирогами?!
     Удивленно и с праведным негодованием обитатели Ваконды вскинули головы,
--  по  местным  представлениям,  прерывать   собрания  являлось  невиданным
кощунством.
     -- Какой милитаризм? Все это дерьмо собачье! -- В облаке синего дыма он
неуверенно подходит к столу. -- А вся эта трепотня о  депрессии и  прочем, о
забастовке? Опять дерьмо собачье! Уже  двадцать,  тридцать, сорок лет, да со
времен Великой войны кто-нибудь все время говорит: беда  в этом, беда в том;
виновато   радио,  виноваты   республиканцы,  виноваты  демократы,  виноваты
коммунисты... -- Он плюнул на пол. -- Все это собачье дерьмо!
     --  А  кто виноват, с  твоей  точки зрения?  --  Агент  по недвижимости
отодвигает стул и ухмыляется, глядя на незваного гостя и намереваясь поднять
его на смех. Но старик разрушает все его планы: внезапный гнев у него так же
внезапно переходит в  жалость,  и, грустно посмеиваясь, он  обводит взглядом
горожан и качает головой:
     --  Вы, ребята, вы, ребята... -- Он ставит на стол пустую  бутылку, как
крючком обхватывает  своим  длинным  указательным  пальцем  горлышко полной,
шаркая отходит от яркого солнечного  света,  который льется через витрину, и
добавляет: -- Неужели вы не понимаете,  что ничего  не  меняется,  все то же
старое обычное собачье дерьмо!



     Можно  прочертить  след во  мраке  горячей  головешкой,  его можно даже
зафиксировать,  определив начало и  конец, но с не меньшим, успехом можно не
сомневаться в его предательском непостоянстве. Вот и все. Хэнк знал...
     Точно так же, как он знал, что Ваконда не всегда  текла по этому руслу.
(Да... хочешь, я расскажу тебе кое-что о реках, друзьях и соседях?)
     На протяжении  всех двенадцати  миль многочисленные излучины,  заводи и
рукава отмечали ее старое русло. (Хочешь, я расскажу тебе пару-другую речных
тайн?) В большинстве топей  по ее берегам,  вода не застаивалась и постоянно
очищалась близлежащими ручьями, превращая их в целую цепь чистых и глубоких,
зеркально-зеленых заводей, на  дне которых лежали, словно затонувшие бревна,
огромные голавли. Зимой эти заводи служили ночными стоянками для целых армий
казарок,  мигрировавших  к югу вдоль  побережья.  Весной  над водной  гладью
арками нависали длинные и  изящные  ветви ив. И когда налетал легкий бриз  и
кончики листьев задевали поверхность воды, из глубины маленькими серебряными
пулями вылетали  мальки лосося в надежде на поживу. (Смешно, что я узнал это
не от отца, не от дядьев и даже не от Бони Стоукса --  мне рассказал об этом
старина Флойд Ивенрайт пару лет назад, когда мы впервые столкнулись с ним по
поводу профсоюза.)
     Другие топи заросли рогозом, которым кормились гагары и свиязи;  третьи
превратились  в  трясины,  в  багряной  маслянистой  жиже которых  безмолвно
увядали  и  растворялись кленовые листья, взморник  и дурман.  Некоторые  же
окончательно занесло, и они настолько  высохли, что стали  богатыми оленьими
пастбищами или заросшими в два этажа ягодными чащобами. (А было это так: мне
нужно было встретиться с Флойдом  в городе, и я решил отправиться туда не на
мотоцикле, а  испытать  новую лодку "Морской  конек 25  >>,  которую я
меньше чем за неделю до того купил в Юджине. Подплывая к городскому причалу,
я  врезался  во что-то  под водой, наверное  старый  затонувший буек.  Мотор
заглох,  и  мне  пришлось  грести вручную, проклиная  все на  свете, включая
чертов профсоюз.)  Одна  такая  ягодная  чащоба  расположена  вверх по реке,
недалеко от дома Стампера, -- кусты в ней так переплелись и образовали такие
непроходимые заросли, что туда не рискуют  заходить  даже медведи: на земле,
поросшие мхом, лежат скелеты оленя и лося, запутавшихся и погибших в ловушке
ветвей,  а  вверх  поднимается  настоящая  колючая  стена,  которая  кажется
абсолютно непроходимой. (На собрании  в  основном говорил Флойд, однако я не
мог ему внимать с должным усердием. Мне не удавалось сосредоточиться на нем.
Я  просто присутствовал, устремив взгляд  в окно,  туда,  где  затонула  моя
лодка,  и  чувствуя,  что  могу попрощаться со своим воскресным отдыхом.) Но
когда  Хэнку  было десять лет, он изобрел способ проникновения:  он выяснил,
что кролики и  еноты  проложили замысловатую  сеть туннелей у самой земли и,
натянув клеенчатое пончо с капюшоном, чтобы не поцарапаться, можно проползти
под колтуном  переплетшихся веток. (А  Флойд все говорил и  говорил; я знал,
что  он ждет,  когда я  и еще полдюжины  присутствующих  будем  окончательно
убаюканы. Не знаю,  как  остальные, но я  совершенно не мог уследить за  его
логикой. Штаны мои подсохли, я согрелся  и  нацепил свои мотоциклетные очки,
чтобы он не заметил, если я случайно задремлю. Я откинулся  назад, отдавшись
мрачным мыслям о лодке и моторе.)
     Когда над чащобой стояло  яркое весеннее солнце, сквозь заросли листьев
проникало достаточно  света,  и Хэнк часами ползал на четвереньках, исследуя
ровные  туннели.  Зачастую  ему  доводилось   сталкиваться  нос  к   носу  с
коллегой-исследователем    --   старым   самцом-енотом,   который,   впервые
наткнувшись на  мальчика,  пыхтел,  рычал, шипел, а под конец еще и выпустил
мускусную струю, на которую был бы способен не всякий скунс, однако, по мере
того как они  встречались  снова  и снова, старый  разбойник  в  маске начал
относиться  к  непрошеному  гостю  в  капюшоне  как к  сообщнику.  Застыв  в
сумрачном колючем  коридоре,  зверь  и  мальчик стояли  друг перед другом  и
сравнивали  свою  добычу, прежде  чем разойтись  по  своим  секретным делам:
<<Ну что  добыл,  старый енот? Свежую вапату?  Здорово. А у меня череп
суслика..." (Флойд все говорил и говорил, я сидел в полусне, проклиная реку,
и лодку, и все на свете, пока вдруг не вспомнил о том, что случилось со мной
давным-давно  и  о  чем  я  начисто  забыл...) В  этих  коридорах  хранились
несметные сокровища: хвост лисицы, запутавшейся в колючках; окаменевший жук,
застывший в последнем  усилии своей схватки  с  тысячелетней  грязью; ржавый
пистолет, от которого все еще веяло романтикой  и ромом... Но ничто не могло
сравниться  с  находкой,  сделанной  как-то  холодным  апрельским  днем.  (Я
вспомнил рысей, с которыми повстречался в зарослях; да, я запомнил их, рыжих
рысей.)
     В  конце странного нового  коридора я наткнулся на трех детенышей рыси.
Р1х  серо-голубые глаза открылись совсем недавно, и они пялились  на меня из
уложенного мхом  и шерстью лежбища. Если не считать маленькой шишечки вместо
хвоста и кисточек на ушках, они ничем не отличались от котят,  которых Генри
мешками топил каждое лето.
     С  широко  раскрытыми  глазами,  потрясенный  такой неслыханной удачей,
мальчик  замер, глядя на то,  как они возятся и играют. "Ах ты ослиная жопа!
--   почтительно   прошептал   он,   словно   такая   находка   нуждалась  в
благоговейности выражений дяди Аарона  и  не снесла бы  крепких высказываний
Генри. -- Три детеныша-рысенка сами по себе... Ах ты ослиная жопа!"
     Он  взял  ближайшего  зверенка  и  принялся продираться сквозь заросли,
освобождая  себе  место, чтобы развернуться.  Он решил  возвращаться тем  же
путем,  что  и  пришел,  инстинктивно  почувствовав,  что  рысь-мать вряд ли
выберет коридор,  пахнущий  человеком.  Двигаться с  шипящим и  царапающимся
рысенком в руках было очень  неудобно, и тогда он взял его зубами за шкирку.
Котенок тут же успокоился,  обмяк и  спокойно повис, пока  Хэнк изо всех сил
локтями и коленями продирался сквозь заросли ежевики. "Скорей! Скорей!"
     Когда  он  выбрался из чащи, грудь и руки  у  него  были исцарапаны  до
крови,  но  он   не   чувствовал  боли,  он  не  обращал  на  нее  внимания,
единственное,  что  он  ощущал,  --  это  легкий  трепет паники  где-то  под
ложечкой. А если бы разъяренная рысиха набросилась на  него? Под пятнадцатью
футами ежевики он был абсолютно беспомощен. Прежде чем идти дальше, он сел и
отдышался, после чего проделал еще десять ярдов, уже выпрямившись и встав на
задние конечности, и запихал котенка в пустой ящик из-под взрывчатки.
     А потом по  какой-то  причине, вместо того чтобы нести ящик домой,  как
подсказывал  ему  внутренний голос,  он  решил рассмотреть  свою  добычу. Он
осторожно откинул крышку и склонился над ящиком.
     -- Эй, ты! Ах ты, рыська...
     Зверек перестал метаться из угла в угол и поднял свою пушистую мордочку
на звук голоса. И вдруг издал такой трагический  крик, полный мольбы, страха
и безнадежности, что мальчик с сочувствием подмигнул ему.
     -- Ну что, зверек, тебе одиноко? Да?
     Котенок  в ответ завыл,  повергнув мальчика в полное смятение,  и после
пяти минут бесплодных попыток убедить себя, что никто, никто не стал бы туда
возвращаться, разве что законченный болван, Хэнк сдался.
     К тому времени,  когда он  добрался  до лежбища, два оставшихся котенка
заснули. Они лежали, прижавшись друг к другу, свернувшись  клубками,  и тихо
мурлыкали.  Он  остановился  на  мгновение,  чтобы  перевести  дыхание,  и в
наступившей тишине, когда  колючки не царапали по клеенчатому капюшону и  не
резонировали в ушах,  услышал, как на выходе  из  зарослей  плачет  котенок:
слабый  жалобный вой пронизывал джунгли как иголка.  Господи, да  такой звук
должен  быть  слышен  на мили  вокруг! Он  схватил следующего котенка,  сжал
зубами шерстку на его  загривке и, поспешно развернувшись в тесном закоулке,
который уже  начал  приобретать обжитой  вид,  помчался  на  четвереньках  к
выходу, к спасению  сквозь наступавшие ужас и колючки. Ему казалось, что уже
прошли  часы.   Время  остановилось.  Ветви  с  шипением  проносились  мимо.
Вероятно,  пошел  дождь, так  как в туннеле совсем  стемнело, а земля  стала
скользкой.  Напрягая  зрение и извиваясь с раскачивающимся рысенком в зубах,
он  продвигался  вперед,  оглашаемый  пронзительными  призывами  на  помощь,
которым эхом вторил печальный вой котенка из ящика. Чем темнее становилось в
туннеле,  тем он  делался длиннее -- Хэнк был уверен в этом.  А может, связь
была  обратной. Он,  задыхаясь, дышал  ртом  сквозь  шерсть. Он  боролся  со
слизкой грязью и вьющимся кустарником, словно это  была вода, захлестывавшая
его, и когда наконец он вырвался наружу, прежде всего глубоко вздохнул,  как
пловец, вынырнувший на поверхность  после  длительного пребывания под водой.
Он положил второго котенка в ящик к первому. Оба тут же затихли и задремали,
уткнувшись друг в  друга. Их нежное  мурлыканье смешивалось с тихим шелестом
дождя   в   сосновой  хвое,   и   единственным   диссонирующим  звуком   был
душераздирающий вой  третьего котенка, который, испуганный и мокрый, остался
один в дальнем конце коридора.
     --  Все  будет  в порядке! --  обнадеживающе  крикнул он  в чащу. -- Не
бойся. Это дождь; мама уже торопится домой с охоты. Это просто дождь.
     На этот раз он даже поднял ящик и прошел несколько ярдов по направлению
к дому.
     Но  с ним делалось  что-то  странное: несмотря  на то что он чувствовал
себя  в полной  безопасности, --  он уже вынул из дупла свой  пистолет 22-го
калибра, который всегда прихватывал с собой, когда отправлялся в заросли, --
сердце его билось как бешеное, а в животе все  бурлило от страха  --  он все
представлял себе, в какой ярости будет рысь.
     Он остановился и замер с закрытыми глазами. <<Нет.  Нет, сэр, как
хотите, не могу. -- Он потряс головой. -- Нет. Я не такой  болван, чтобы так
рисковать!"
     Но страх продолжал шнырять в его грудной клетке, распирать ребра, и  он
подумал, что  тот  и  не  покидал  его  с тех  самых пор, как  он  обнаружил
беззаботно игравших рысят.  И этот страх, этот безумный-трепет-перед-чем-то,
знал  мальчика гораздо лучше,  чем  тот  самого  себя.  Ему-то с первого  же
мгновения было ясно, что тот не успокоится, пока не получит всех троих. Даже
если бы это были не рысята, а молодые  драконы и мамаша при  каждом его шаге
посылала бы ему вслед струи пламени.
     Так что только  после  того,  как  он  выбрался из  зарослей  с третьим
рысенком  в  зубах, он  наконец  успокоился  и безмятежно направился к дому,
торжествующе  неся  на  плече,  как  небывалый  военный  трофей, ящик из-под
взрывчатки.  И  когда  на  расплывшейся  тропинке он увидел  старого  енота,
трусившего  ему навстречу,  он  отсалютовал невозмутимому  зверьку  и, между
прочим, посоветовал ему:  "Эй, мистер, ты бы не ходил сегодня в заросли; это
может плохо кончиться для такого старика".
     Генри был в лесу. Дома оставались  лишь  дядя Бен и Бен-младший -- все,
кроме отца,  звали  его Маленький Джо,  он был ниже и младше Хэнка, но в нем
уже проступала  дьявольская, неземная  красота, которой  отличался его отец.
Они  жили в старом  доме  в ожидании, когда очередная дама  сердца дяди Бена
сменит гнев на  милость и  разрешит  им вернуться к  себе в город.  При виде
рысей и залитого  кровью  Хэнка оба, не сговариваясь, сделали один  и тот же
вывод.
     --  Неужели ты? Хэнк,  неужели ты дрался  за них с рысью? -- воскликнул
Джо.
     -- Нет, не совсем, -- скромно ответил Хэнк.
     -- Нет, ты дрался! Дрался! Вот это да, малыш! Может, это была не совсем
рысь. Но  ты  кого-то  победил.  Ты  победил!  --  возразил  Бен,  глядя  на
исцарапанное грязное лицо племянника и его торжествующие  глаза.  Оставшийся
день он посвятил сооружению  клетки на берегу реки,  чем  поверг и Хэнка,  и
собственного сына в невероятное изумление.
     --  Меня не  очень-то интересуют клетки, --  объяснил он им. -- И  я не
слишком-то умею их делать, но если эти кошки подрастут и начнут враждовать с
гончими,  нам  нужно будет как-то оградить  их.  Вот  мы  и сделаем  хорошую
клетку, удобную клетку, самую лучшую клетку на свете.
     И  эта паршивая овца, позор семьи, красавчик и лентяй, гордившийся тем,
что  за  всю  свою жизнь палец  о палец не ударил, разве что для того, чтобы
ухлестнуть за очередной юбкой, гнул спину весь день, помогая двум мальчишкам
строить совершеннейшую из  клеток. Для основы  был приспособлен старый кузов
от  пикапа  дяди Аарона,  пропитавшийся  грязью  до  такой степени, что тому
пришлось его снять. Кузов покрасили, покрыли известью, укрепили  и водрузили
на специально выпиленные подпорки. Нижняя половина, включая пол, состояла из
металлической  сетки,  чтобы  клетку  было удобно  чистить.  Дверцу  сделали
большой, чтобы и Хэнк, и Джо Бен могли спокойно проходить к ее обитателям.
     Внутри установили ящики для укрытия, набросали  сена, чтобы в нем можно
было рыться, укрепили обмотанный мешковиной шест, чтобы рысята могли лазать,
а наверху прикрутили ивовую корзину, выстланную старыми шерстяными тряпками.
К  потолку  подвесили  резиновые  мячики, внесли  внутрь небольшое деревце и
поставили противень  с чистым речным песком на случай,  если  рысята, как  и
другие кошки, предпочтут справлять нужду в нем. Клетка получилась потрясающе
красивой, прочной и  удобной  -- "чертов  кошатник", как  называл ее  Генри,
когда его нос в очередной раз  улавливал  запахи, свидетельствовавшие о том,
что ее давненько не чистили.
     --  Лучше  не придумаешь,  --  отступая назад  и взирая на плоды своего
труда, с грустной улыбкой заметил Бен. -- Чего еще можно желать?
     Все  лето Хэнк провел  в клетке  с рысятами, и  к  осени  они настолько
привыкли  к  его утренним визитам, что, если он задерживался хотя бы на пять
минут, поднимали такой вой, что Генри  приходилось отпускать Хэнка, каким бы
важным делом он  в этот  момент ни занимался. К празднику Хэллоуин  они  уже
были такими ручными,  что их можно было  приводить играть  в  дом, а в  День
Благодарения  Хэнк  пообещал  одноклассникам,  что  в последний  день  перед
рождественскими каникулами он приведет всех троих в школу.
     Накануне  после трех  суток непрекращающегося  проливного  дождя вода в
реке поднялась на четыре  фута; и  Хэнк  очень  волновался, что ночью  может
унести лодки, как это уже было в прошлом году, и он не сможет перебраться на
другой берег к школьному автобусу. Или еще того хуже -- вода затопит клетку.
Прежде  чем  улечься  спать, он натянул резиновые  сапоги, набросил прямо на
пижаму пончо и  с фонарем в  руках  вышел  все  проверить. Дождь утих и лишь
накрапывал,  да   налетавшие   порывы   ветра  бросали   в   лицо  холодные,
пронизывающие капли; буря  миновала; белое  туманное пятно над вершинами гор
свидетельствовало о том, что сквозь тучи пробирается луна. В  тусклом желтом
свете  фонаря он разглядел  покачивающиеся на темной воде  лодку и  моторку,
накрытые зеленым брезентом. Тросы, которыми они были привязаны  к шварт