-- чтобы тебя  еще  раз  не
долбануло. --  Он не отвечает. И с  минуту я не могу сообразить,  что бы еще
сказать. В комнате душно и непривычно. -- Все равно завтра... завтра, Малыш,
у  нас  будет масса  рабочих рук, так что можешь  не волноваться. Или можешь
пересесть за баранку, пока болит, -- говорю я и расстегиваю куртку -- почему
это  в любой  комнате, когда он там присутствует, становится жарко? Может, у
него малокровие...)
     Я подхожу к Вив:
     -- Цыпленок, ты не припомнишь, что ты говорила нашим, когда обзванивала
их вчера вечером? -- Она поднимает ко мне свои глаза,  такие огромные, что в
них  можно  упасть,  брови  ползут   вверх.   (На  ней  джинсы  и  полосатый
желто-зеленый  пуловер, который почему-то всегда  напоминает  мне бамбуковые
заросли в солнечный осенний день. Руки у  нее  покраснели  от болеутоляющих.
Спина у Ли тоже красная...)
     --  Господи, -- задумчиво произносит она. -- Точно не помню.  Наверное,
только  то, что ты просил  меня:  что им всем надо собраться к ужину, потому
что  в  связи  с  этой  поломкой  тебе  надо  кое-что  с  ними  обсудить.  И
естественно, проверить антифриз...
     -- Скольким людям ты позвонила?
     -- Ну,  наверно, четырем или пяти. Жене  Орланда... Нетти... Лу... И их
попросила сделать несколько звонков. А что?
     -- Если  бы ты провела последний  час внизу,  ты бы поняла  что:  к нам
съехались все, вплоть  до  седьмой  воды на  киселе.  И все ведут себя  так,
словно у них, по меньшей мере, день рождения.
     --  Все?  -- Это  проняло  ее. Она поднимается  с колен  и вытирает лоб
тыльной стороной  руки. -- У  меня гарнира хватит человек  на пятнадцать, не
больше... Все -- это сколько?
     --  Человек  сорок  --   пятьдесят,  считая   детей.  Вот  тут  у   нее
действительно перехватывает дух.
     -- Пятьдесят? У нас даже на Рождество никогда не бывает столько!
     --  А  теперь  есть. И  все  радуются  как дети  -- вот  это-то  я и не
понимаю...
     -- Я могу объяснить, -- говорит тогда Ли.
     -- Что объяснить? Почему они все здесь?  Или чему  они все радуются? --
спрашиваю я.
     -- И то и другое. --  (Он проводит ногтем по стене.) --  Потому что они
все считают, что ты продал дело, -- произносит он не оборачиваясь.
     -- Продал?
     -- Да, -- продолжает он, -- и как совладельцы...
     -- Совладельцы?
     --  Ага, Хэнк.  Разве  ты сам  не  говорил  мне,  что  ты  сделал  всех
работающих совладельцами? Чтобы...
     -- Постой, при чем здесь продажа? Подожди  минутку. О  чем ты говоришь?
Откуда ты это взял?
     -- В баре. Вчера.
     (Он лежит совершенно неподвижно,  повернувшись к  стене.  Я не вижу его
лица, и голос его звучит так, словно доносится неизвестно откуда.)
     --  Черт подери, что  ты говоришь?! (Руки у меня  трясутся, мне хочется
схватить его и швырнуть лицом к себе.)
     -- Если я не ошибаюсь, --  говорит он, -- Флойд  Ивенрайт и этот второй
котяра...
     -- Дрэгер?
     -- Да, Дрэгер, пошли за лодкой, чтобы ехать сюда вчера вечером...
     -- Вчера вечером здесь никого не было! Постой...
     --  ...предлагать тебе продать все  дело за  деньги юниона плюс  вклады
местных бизнесменов...
     -- Постой. Козлы, теперь понимаю... Негодяи!
     --  Он сказал, что  ты  заломил огромную  цену,  но  сделка  все  равно
выгодна.
     -- Аспиды! Подлецы! Теперь  я  все  понимаю.  Это Дрэгер  додумался,  у
Ивенрайта не хватило бы на это мозгов... -- Я принялся метаться по комнате в
полном  бешенстве,  пока снова  не остановился над Ли, который  так  и лежал
лицом к  стене. И  это почему-то взбесило меня  еще больше. (У  него даже ни
один   мускул   не   дрогнул.   Черт!  Жарко,   потому  что   Вив   включила
электрообогреватель. И запах грушанки. Черт! Вылить бы на него бедро ледяной
воды. Чтоб он Взвыл, проснулся, ожил...) -- Какого черта ты не сказал мне об
этом раньше?
     -- Я полагал, что, если ты продал дело, тебе, вероятно, уже известно об
этом.
     -- А если я не продал?
     -- Мне казалось, что  и  в  этом  случае  тебе,  вероятнее  всего,  все
известно.
     -- Сучьи потроха!
     Вив дотрагивается до моей руки:
     -- В чем дело, милый?
     Но  единственное, что  я могу  ей  сказать,  это  опять-таки --  "Сучьи
потроха!" -- и еще  немного пометаться по комнате. Что я  могу ей объяснить?
(Ли  продолжает лежать, обводя контуры своей  тени спичкой.) Не  знаю. Что я
могу им всем сказать?
     -- Ну что с тобой, родной? -- повторяет Вив.
     --  Ничего,  --  отвечаю  я. --  Ничего...  Только  интересно,  что  ты
подумаешь, когда тебе обещали дать большое  красное яблоко,  а  вместо этого
заставляют  подрезать  яблоню?  А?  --  Я  подошел  к двери, приоткрыл  ее и
прислушался, потом снова вернулся назад. (Я слышу, как они  ждут там, внизу.
А здесь  так жарко,  и этот запах...) -- А?  Как  ты  отнесешься к тому, кто
сыграет  с  тобой  такую  злую  шутку?  (Не  знаю. Он просто  лежит.  Жужжит
обогреватель.) Нет, у Ивенрайта мозгов бы на такое не хватило... (А я просто
хочу разбудить  его. Жара, как в утробе матери...)  Это --  Дрэгер... (Или я
сам хочу лечь? Не знаю.)
     Наконец, вволю выпустив пары, я отправился заниматься тем, что, как я с
самого начала знал,  мне предстояло сделать:  я вышел в коридор к лестнице и
крикнул Джо Бену, чтобы он поднялся на минутку.
     -- В чем дело? -- откликнулся он с заднего  крыльца, на котором  играли
дети.
     -- Неважно, просто поднимись!
     Я  встретил его  в  коридоре, и мы отправились  в офис. Он ел тыквенные
семечки и, сгорая от любопытства, смотрел на меня круглыми глазами. На шее у
него по случаю болтался галстук -- голубая шелковая хреновина с намалеванной
уткой, купленная  к  окончанию школы, -- которым он  жутко гордился; галстук
весь  перекрутился, и две  пуговицы  на белой рубашке оторвались  от возни с
детьми. Стоило только взглянуть на него в этом умопомрачительном галстуке, с
прилипшим к  губе семечком,  почесывающего пузо сквозь прореху, как  вся моя
ярость испарилась. И я даже не  мог  сообразить, зачем я  его  звал;  чем он
может мне помочь? Я плохо понимал, что он может сделать с этой толпой внизу,
зато, лишь увидев его, я ощутил, чем он может помочь лично мне.
     -- Помнишь, когда  мы  увидели эти машины, я  сказал  тебе, что разрази
меня гром, если я понимаю, что означает этот съезд? -- сказал я.
     Он кивнул:
     -- Ага, а я тебе ответил, что это ионные заряды  в атмосфере в связи  с
похолоданием -- они всегда улучшают настроение.
     -- Не думаю, что  это было вызвано исключительно ионами. -- Я подошел к
столу  и  достал бутылку,  которую  специально держал там для  бухгалтерской
работы. -- Нет, по крайней мере, не полностью.
     -- Да? А чем еще?
     Я отхлебнул и передал бутылку Джо.
     -- Они все слетелись сюда  потому, что  считают, что  я продал дело, --
сообщил я ему.  Я передал ему,  что  мне сказал Ли,  и сообщил, что сплетню,
вероятно,  пустили Ивенрайт  и  этот  второй  пижон.  --  Поэтому  все  наши
дружелюбные  родственнички  съехались  делить  пирог; так  что эти  улыбки и
похлопывания по плечам к ионам не имеют никакого отношения.
     --  Но  зачем?  --  спросил  он,  мигая.  --  Я   хочу  сказать,  зачем
Ивенрайту?..
     -- Ивенрайт здесь ни при чем, -- ответил  я. -- Ивенрайту бы  мозгов на
это не хватило. Ивенрайт умеет только заколачивать гвозди в бревна, на слухи
он не мастак. Нет, это -- Дрэгер.
     --  Ага. -- Он треснул  кулаком  по ладони и кивнул,  после чего  снова
захлопал глазами. -- Но я все  равно не понимаю: что они надеются извлечь из
этого?..
     Я забрал у него бутылку, поскольку он  ею не пользовался по назначению,
сделал еще глоток и завинтил крышку.
     -- Усилить давление.  Это  как прессинг на поле-способ  заставить  меня
выглядеть еще большим негодяем, даже в глазах собственных родственников.
     Он снова задумчиво почесал пузо.
     --  Ладно. Я понимаю,  ребята не  слишком обрадуются сообщению, что  их
переводят на работу в лес, когда они считали, что все уже окончено... и  что
некоторые здорово потреплют тебе нервы... Но я, хоть убей, не понимаю, какую
пользу Дрэгер-то с Ивенрайтом собираются из этого для себя извлечь.
     Я поставил бутылку в ящик, улыбнулся ему и задвинул ящик обратно.
     --  И  я не понимаю, Джоби. Если уж говорить  начистоту. Так что  пошли
вниз и посмотрим,  как  нам удастся  с  ними справиться. Пошли  покажем этим
говноедам, кто Самый Крутой Парень По Эту Сторону Гор.
     Он двинулся за мной,  продолжая  качать  головой. Добрый  старый Джоби.
(Когда мы проходили мимо  двери, обогреватель все еще жужжал. Вив спустилась
вниз, на  кухню,  помочь  Джэн. Но Ли  еще был  там. Он сидел  на  кушетке с
градусником  во  рту  и  протирал  свои  очки  одним из ее шелковых  носовых
платков. Он поднял на меня глаза с невинным видом, какой бывает у близоруких
людей, когда они снимают очки...)
     Когда я сообщил новости, никто особенно не стал вставать на дыбы, кроме
Орланда с женой, которые действительно  достали меня. Остальные  разбрелись,
покуривая сигареты, и  только Орланд  вопил, что  не понимает, почему  это я
считаю, что  могу диктовать условия всему  округу,  а жена его подтявкивала:
"Правильно! Правильно!" -- как истеричная комнатная собачонка.
     --  Ну конечно, ты здесь живешь как отшельник, тебя могут не  волновать
соседи! -- продолжал он. -- У тебя нет дочери, которая возвращается из школы
в слезах,  потому  что  одноклассники отказались принять ее  в  Христианскую
Ассоциацию Молодежи.
     --  Правильно!  --  пролаяла его жена.  -- Правильно! Правильно! -- Она
относилась  к  известному  мне  типу  маленьких  женщин с горящими  глазками
навыкате  и слишком большими  зубами, выглядывавшими  из-за  губ, словно она
собирается вот-вот на тебя кинуться.
     -- У  нас  тоже  есть свои доли в деле, -- сказал  Орланд,  обведя всех
рукой. -- Нам тоже принадлежат акции! У нас есть свои паи! А разве у нас нет
права голоса,  как у всех  акционеров? Не  знаю,  как остальные,  Хэнк, но я
что-то не припомню, чтобы я голосовал за эту сделку с "Ваконда Пасифик". Или
за то, чтобы всем идти в лес и обеспечивать эту сделку!
     -- Правильно! Правильно!
     -- Акционер должен иметь право  голоса,  вот  как это  делается.  И  я,
например, голосую за то, чтобы принять предложение Ивенрайта!
     -- Что-то  я  еще не слыхал никаких предложений ни  от Ивенрайта, ни от
кого другого, Орланд, -- заметил я ему.
     -- Да? Может, конечно,  это  так,  а  может, и не так. Мы почему-то все
слышали о нем, и оно звучит гораздо заманчивее, чем то, что  предлагаешь нам
ты.
     -- Правильно! -- протявкала его жена. -- Правильно!
     -- Мне  кажется,  Орланд,  что ты  и  кое-кто еще, что  все  вы немного
опешите, когда продадите свою работу.
     -- Мы не потеряем работу. Юнион не собирается отнимать у нас работу, он
только хочет вернуть на работу своих людей. Работа останется при нас, только
дело будет принадлежать им...
     -- Ну то,  что юнион не собирается сажать на ваши места своих людей, --
это для меня просто полная неожиданность.  То-то они мне все уши прожужжали,
чтобы  я брал  на работу не только  членов семьи. Ну  что ж,  надо отдать им
должное, раз  они так  хорошо  подготовились  -- гарантированная занятость и
прочее. Это  Флойд тебе сказал?  Ай-ай-ай,  кто бы мог подумать, что он  так
заботится о нас. А кто тебе это сказал? Флойд Ивенрайт?
     -- Неважно кто, я доверяю этому конкретному лицу.
     -- Ты можешь себе это позволить. Вряд ли они тебя уволят, чтобы обучать
нового распиловщика... Но без некоторых из нас будет обойтись гораздо легче.
А кроме того, неужели тебе будет не жаль продавать дело, которое столько лет
нам верно служило?
     -- Ты хочешь сказать, которому столько лет верно служили мы? Допотопное
оборудование, здания... Самое лучшее -- избавиться от всего этого,  пока  не
поздно...
     -- Правильно!
     -- ...так что я голосую за продажу!
     -- И я! И я!
     Остальные  тоже  зашебуршились, требуя  голосования, и  я  уже собрался
сказать что-нибудь веское, как вдруг появился Генри:
     -- Сколько у тебя акций, Орланд, чтобы голосовать?
     Он стоял в дверях кухни, жуя куриную лапу. Я  даже не заметил, когда он
вернулся из города; наверное, его кто-то перевез, пока я был наверху. На нем
была  рубашка, выигранная  им как-то у  гитариста Рода в  домино, --  черная
синтетика с люрексом, которая  при каждом движении мерцала и переливалась. Я
заметил,  что он  еще  больше отрезал  гипса с  руки, чтобы было  сподручнее
управляться с  бутылкой,  и уже  приложился.  Он оторвал от  курицы еще один
кусок и спросил:
     -- А сколько акций у остальных? А? А? Сотня  у всех, вместе взятых? Две
сотни? Я удивлюсь, если вам  удастся наскрести  больше двух  сотен. Да, сэр,
сильно удивлюсь. Потому  что я что-то не  припомню --  хотя память у старого
черномазого уже не та, что прежде, согласен, --  но дело в  том,  что  всего
было двадцать пять сотен акций, и что-то я не  припомню, чтобы  за последние
несколько лет  я потерял что-либо из своей  двадцать одной сотни... Хэнк, ты
что-нибудь продавал из своей доли?  Нет? А ты, Джо Бен? -- Он пожал плечами,
ободрал  с  куриной  лапы  последний  кусок и,  осклабившись,  уставился  на
косточку.  -- Отличная цыпка, -- покачал он  головой. -- Надо  было побольше
купить на такую компанию. Боюсь, всем не хватит.
     Но  ужинать осталось совсем немного народа -- Энди, Джон и еще парочка.
Остальные, собрав свои куртки и детей, в полной растерянности и не зная, что
сказать, последовали за  Орландом к причалу. Я вышел вслед за ними и сообщил
команде с лесопилки, чтобы они подошли к мосту в шесть утра, а оттуда доедут
до вырубки на грузовике Джона. Орланд снова взвился, заявив, что черта с два
он поедет в открытом кузове под проливным дождем!  ...Но я продолжил, сделав
вид,  что не  слышал  его, и  объяснил,  сколько,  где и к какому времени мы
должны сделать,  заметив,  что  дело  движется к концу года  и те, кто будет
работать  без  пропусков, если  только не по болезни  или  что-нибудь в этом
роде, могут рассчитывать получить к  Рождеству хороший куш.  Никто ничего не
ответил.  Даже  Орланд  заткнулся. Они просто  тихо  стояли на причале, пока
Большой Лу заводил моторку...  просто стояли и смотрели, как плещутся окуни,
пощипывая отбросы, проплывающие в  круге  света, падающем от фонаря. Наконец
мотор завелся, я попрощался и двинулся к дому. Когда я подошел  к двери, мне
показалось, что вдалеке раздался гусиный  крик. Я остановился и прислушался,
и наконец действительно услышал звуки большой стаи, летящей на северо-восток
через горы. "Джоби обрадуется", -- подумал я и взялся за ручку. Я уже открыл
дверь, когда снизу, с причала, донеслись голоса. Они решили, что  достаточно
выждали и что я  уже вошел в дом, -- я был скрыт от них высокой изгородью, и
они даже не подозревали, что я могу их слышать. Не только Орланд с женой, ко
и  все остальные. С  минуту я послушал,  как  в  беспорядочном возбуждении и
обиде  трещат в темноте их голоса, -- каждый  говорил свое, но почему-то все
равно  получалось  одно  и  то  же.  Как  перемешивающиеся  голоса в каноне.
Кто-нибудь  один начинал сетовать, как к нему относятся в городе или что ему
стыдно смотреть людям  в лицо в  церкви, и все тут же хором  подхватывали. И
галдели до  тех пор, пока кто-нибудь другой не произносил это же с небольшой
вариацией,  и тогда подхватывали  новую  тему.  И  поверх  всего голос  жены
Орланда,   высокий  и  пронзительный,  как  работающий   копер:  "Правильно!
Правильно! Правильно!"
     На самом деле меня даже не очень удивило  то, что  они говорили, -- это
никак не противоречило  моим ожиданиям, --  но чем дальше я  их  слушал, тем
больше мне казалось, что они даже не разговаривают. Чем больше я слушал, тем
страннее  становились  звуки.  Обычно,  когда  прислушиваешься  к разговору,
можешь определить,  кто что говорит.  Что-то вроде привязки голосов к лицам,
Но когда  лиц  не  видно,  голоса  смешиваются  и  разговор  перестает  быть
разговором, это даже на канон не  похоже... на тебя просто валится  звуковая
неразбериха,  лишенная не только индивидуальности,  но  и источника.  Просто
звук, питающийся  сам собой, как бывает с микрофоном, попавшим в  резонанс с
самим собой,  --  звук  нарастает,  нарастает,  нарастает, пока  наконец  не
срывается на тонкий писк.
     Я  всегда  терпеть  не  мог  подслушивать,  но  это я  даже  не  считал
подслушиванием,  потому что у меня  не было ни малейшего  ощущения, что  это
человеческая речь.  Это был какой-то единый звук, ширящийся и нарастающий; и
вдруг я понял, что с каждой секундой он становится все громче и громче!
     И  только  тут до меня  дошло, что происходит: эти чертовы гуси! Пока я
слушал  толпу  на причале, я  совершенно  позабыл о гусях. Теперь они летели
прямо над домом, подняв  такой гвалт,  что голоса  уже  было  не  различить,
просто гуси.
     Я посмеялся над  собой  и  снова двинулся  к дому,  вдруг вспомнив, что
говорил отец  Джо  о рассеянности и  о том,  как эффективно она действует на
женщин. (Я вхожу на кухню. Все уже за  столом...) Бен  всегда утверждал, что
из  всех животных легче всего сбить с толку и отвлечь женщину. Он утверждал,
что, начав разговор с женщиной, может так ее  отвлечь, "так подцепить ее  на
крючок своей болтовни, что она  даже  не  заметит, как  я  окажусь у нее под
юбкой, пока я не  замолчу!" (Ли отсутствует. Я интересуюсь, собирается ли он
сегодня  есть.  И Вив  говорит,  что у  него опять  температура.)  Не  знаю,
насколько  справедливо  было   последнее  утверждение  Бена,   но  внезапное
появление этой гусиной стаи прямо у меня  над головой вполне  убедило меня в
эффективности  рассеянности в целом,  причем  не  только у  женщин,  но и  у
мужчин.  Я бы  только  предпочел,  чтобы гуси  отвлекали  меня от Орланда  и
компании, а не наоборот. (Я отвечаю ей, что сегодня вечером всех лихорадит и
чтобы Ли не думал, что он такой особенный, или что это повод для того, чтобы
отказываться  от пищи.  Она  говорит,  что  приготовила ему тарелку  и  сама
отнесет  ее  к  нему в  комнату...) Помню еще, что я подумал тогда, что гуси
могли  бы не только отвлечь меня, но и вовсе утопить в  своем крике кваканье
милых родственников!  Но тогда перелет еще не  достиг своего  пика; это было
еще до  того, как гуси осточертели  мне так же, как люди, до того, как самым
большим моим желанием стало, чтобы они все заткнулись раз и навсегда.
     (...Я сажусь и накладываю еду себе на тарелку. Прошу  Джо Бена передать
мне поднос с курицей. Он поднимает его и начинает передавать.  Там, осталась
только  спинка. Заметив  это, он отодвигает поднос и говорит: "Сейчас, Хэнк,
сейчас,  вот  грудка, я  не хочу ее  совершенно, лучше  я оставлю  место для
гусика, которого завтра подстрелю,  так  что давай... # Он обрывает себя, но
слишком  поздно: я  оглядываюсь, чтобы посмотреть, в  чем дело.  И вижу.  На
тарелке,  которую она приготовила Ли, лежит целый  цыпленок.  Я беру остов и
начинаю его грызть.  Все снова  возвращаются  к своим тарелкам. И прежде чем
разговор  возобновляется,  повисает  долгая  пауза, нарушаемая лишь  звуками
трапезы.)
     За  вторую  ноябрьскую  неделю   все  прибрежные  городки  благополучно
смирились с дождем: все обсудив,  они  признали его  виновным в  большинстве
своих бед, а  ответственность за дождь возложили на таких безответных козлов
отпущения, как  спутники, Советы и  собственные тайные  грехи;  а  установив
недосягаемых виновников, никто уже  не  возражал  против гусей, продолжавших
напоминать: "Зима пришла, люди, точно зима пришла".
     Все прибрежные городки, за исключением Ваконды.
     Ваконда в  этом  году  испытывала  небывалую  ненависть  к  гусям за их
проклятое нытье ночи напролет о подступившей зиме. Обитателям города не дано
было обрести привычный покой, переложив ответственность на