шерри; вонь на весь дом. Отвратительное зрелище.
     -- От моей тети ужасно пахло...
     --  А как пахло  от моего дяди! Люди  с непривычки просто задыхались от
этой вони.
     -- Гноящиеся глаза?
     -- Никогда не мылся: гной неделями  скапливался в углах  глаз,  пока не
отваливался сам, размером чуть ли не с грецкий орех.
     -- Жаль, что они  не были знакомы, моя  тетя с твоим дядей: похоже, они
были  созданы друг для  друга.  Жаль,  что она  не  вышла  замуж  за  такого
человека,  как он.  Курящего сигары,  --  задумчиво промолвила она.  --  Моя
тетушка  пользовалась  такими  духами,  которые  вполне  гармонировали  бы с
запахом сигар. Как мы назовем твоего дядю?
     -- Дядя Мортик. Сокращенно -- Морт. А твою тетю?
     --  Ее  настоящее  имя  было Мейбл, но  про себя я ее  всегда  называла
Мейбелин...
     -- Дядя Морт, позволь тебе представить Мейбелин. А теперь почему бы вам
двоим не пройти куда-нибудь и не познакомиться поближе? Ну будьте послушными
ребятками-.
     Хихикая,  как глупые  дети, мы  принялись махать  руками,  выпроваживая
выдуманную  парочку  из  комнаты  и   уговаривая  их  не  спешить  назад  --
"Голубки..." -- пока торжествующе не захлопнули за ними дверь.
     Завершив  нашу  прогулочку,  мы  на  мгновение  умолкли,  не зная,  что
сказать. Я опустился на мореное бревно. Вив закрыла книжку.
     -- Ну, наконец одни... -- промолвил я, пытаясь обратить это в шутку. Но
на этот раз реакция была натужной, смех -- совсем не детским, а шутка --  не
такой уж глупой. К счастью, мы с Вив умели  дурачиться друг с  другом, почти
как с  Питер-сом,  балансируя  на  грани  юмора и  серьеза,  что давало  нам
возможность  смеяться  и шутить,  сохраняя искренность. При таком  положении
вещей мы могли наслаждаться своими взаимоотношениями, не слишком заботясь об
обязательствах.  Но  система,  безопасность которой гарантируется  юмором  и
шутливым  маскарадом,  всегда  рискует потерять контроль над  своей защитой.
Взаимоотношения,  основанные  на  юморе,  провоцируют  юмор,  и   постепенно
становится  возможным  подшучивать надо  всем  -- "Да, -- откликнулась  Вив,
стараясь  поддержать мою попытку, -- после столь долгого ожидания", -- а эти
шутки то и дело оказываются слишком похожими на истину.
     Я спас нас от участи словесного пинг-понга, напомнив,  что прежде всего
визит мой вызван тем, что  я хотел спросить. Она ответила,  что таинственный
звонок понятен ей не более, чем мне,  Хэнк только заглянул  к ней и  сказал,
что ему надо прокатиться до лесопилки, выловить из реки пару-тройку друзей и
соседей, но не упомянул, кто они такие и что делают там в столь поздний час.
Я спросил ее,  есть ли у  нее какие-нибудь  соображения  на  этот счет.  Она
ответила, что никаких. Я  сказал, что действительно странно. Она ответила --
несомненно.  А я  сказал  -- особенно так  поздно  ночью.  И она  сказала --
учитывая этот дождь и вообще. И  я сказал, что, наверное,  все узнаем утром.
Она ответила -- да, утром или когда  вернутся Хэнк  с  Джоби. И я сказал  --
да...
     Мы немного помолчали,  и я сказал,  что, похоже,  погода не улучшается.
Она ответила, что  радио сообщило о  циклоне, идущем  из Канады, поэтому так
продлится еще,  по  меньшей  мере,  неделю. Я сказал,  что это,  безусловно,
радостное известие. И она ответила -- не правда ли, хотя?..
     После   этого  мы   просто  сидели.   Жалея,  что   так   расточительно
израсходовали все темы, понимая,  что предлоги исчерпаны, и  теперь, если мы
заговорим, нам  придется погрузиться в  проблемы друг друга  -- единственная
оставшаяся общая тема для разговора, -- а потому лучше помолчать. Я поднялся
и  поплелся  к  двери, предпочтя  такой выход,  но  не  успел  я  договорить
"спокойной ночи", как Вив предприняла решительный шаг.
     -- Ли... -- Она помолчала, словно что-то обдумывая, и наклонила голову,
изучающе рассматривая меня одним голубым глазом, выглядывавшим из воротника.
И вдруг спросила  прямо  и просто: -- Что  ты здесь делаешь? Со всеми своими
знаниями... образованностью... Почему ты  тратишь время на обвязывание тупых
бревен старыми ржавыми тросами?
     -- Тросы не такие уж старые, а бревна вовсе  не  тупые, -- попробовал я
схохмить,  -- особенно если подвергнуть анализу их  истинный глубинный смысл
как  сексуальных символов. Да. Ты, конечно, никому не  говори об этом,  но я
здесь  нахожусь  на  стипендии  фонда  Кинзи,  осуществляя  исследования для
сборника  "Кастрационный  Комплекс  у  Трелевщиков".  Страшно  увлекательная
работа... -- Но она задала вопрос всерьез и ждала серьезного ответа.
     -- Нет, действительно, Ли. Почему ты здесь?
     Я  принялся  хлестать  свой  мозг  за то,  что не подготовился к  этому
неизбежному вопросу и не был вооружен доброй, логичной ложью. Черт бы побрал
мое  идиотское высокомерие!  Вероятно, эта порка мозгов вызвала на моем лице
довольно болезненное выражение, так как Вив вдруг подняла голову и  глаза ее
наполнились сочувствием:
     -- Ой, я не хотела спрашивать о чем-то... о чем-то, что для тебя...
     -- Все о'кей. В этом вопросе ничего такого нет. Просто...
     -- Нет есть. Я же вижу. Правда, прости, Ли; я иногда говорю не думая. Я
просто не понимала и  решила  спросить,  я  совершенно не хотела ударять  по
больному месту...
     -- По больному месту?
     -- Ну да, задевать неприятные воспоминания, понимаешь? Ну...  знаешь, в
Рокки-Форде, где мой  дядюшка  управлял  тюрьмой...  он  обычно просил меня,
чтобы я разговаривала с  заключенными, когда приношу им пищу, потому что им,
-- он  такие  вещи хорошо  понимал  --  беднягам, и  без  моего  высокомерия
приходится несладко. В основном бродяги, шлюхи, алкоголики -- Рокки-Форд был
когда-то  крупным железнодорожным городом. И он был прав, им и без меня было
плохо.  Я  слушала их рассказы  о  том,  как они  попали  за  решетку  и что
собираются  делать дальше,  и  меня действительно это занимало, понимаешь? А
потом это увидела тетя -- пришла ко мне ночью, уселась на кровать и заявила,
что я могу  дурачить этих бедняг и  дядю  сколько угодно, но  она видит меня
насквозь.  Она знает,  какая я на самом деле, сказала она  шепотом,  сидя  в
темноте на моей кровати, и заявила,  что я -- хищница. Как сорока или ворон.
Что мне нравится  ковыряться в кровоточащем прошлом окружающих, сказала она,
нажимать на  больные места... и что она мне покажет, если я  не одумаюсь. --
Вив взглянула на свои руки. -- И иногда... я, правда, еще не совсем уверена,
мне кажется, что она была права. -- Она  подняла голову:  -- Ну, в общем, ты
понял, что я имела в виду? про больное место?
     -- Нет. Да. Да --  в смысле  понял, и нет -- своим вопросом  ты его  не
задела... Просто я  не могу ответить, Вив... Я действительно не понимаю, что
я здесь делаю,  сражаясь с этими бревнами. Но знаешь, когда я  был в школе и
сражался со  старыми  скучными  пьесами  и  стихотворениями  старых  скучных
англичан, я тоже не понимал, что я там делаю... и только  притворялся, что я
хочу, чтобы сборище скучных старых  профессоров  вручило мне диплом,  дающий
возможность  преподавать ту  же  тухлятину  более  молодым,  которые  в свою
очередь  тоже  получат  дипломы,  и так  дальше, до  скончания века...  Тебе
интересно? В свете обвинений твоей тетушки?
     -- Ужасно, -- откликнулась она, -- пока, по крайней мере.
     Я снова опустился на бревно.
     --  Знаешь, хуже пут не  придумаешь, -- произнес я таким  тоном, словно
неоднократный  опыт   в  этой   области   сделал  меня  всемирно  признанным
авторитетом.  -- Когда ты  оказываешься в ситуации  "и  так,  и  так плохо".
Например, в твоем случае, ты должна была ощущать вину и слушая  заключенных,
и отказываясь их выслушать.
     Она терпеливо  слушала,  но,  кажется, мой диагноз произвел  на  нее не
слишком сильное впечатление.
     -- По-моему,  мне  доводилось испытывать  нечто похожее, --  улыбнулась
она, --  но, знаешь, меня это не очень долго волновало. Потому что я кое-что
поняла. Мало-помалу до меня дошло: что бы там тетушка с дядюшкой обо  мне ни
думали, на самом деле  они решали собственные проблемы. Тетя -- ты бы видел!
-- она  накладывала такой  слой  косметики: начинала в  среду  и,  не моясь,
продолжала до воскресенья,  каждый день добавляя все новые и  новые  слои. В
воскресенье она чуть ли не сдирала все это, чтобы  сходить  в церковь. После
чего становилась такой благочестивой, что буквально ходила за мной по пятам,
чтобы застать меня  за  губной помадой  и  устроить  большой скандал. -- Вив
улыбнулась, вспоминая. -- Она, конечно, представляла  собой нечто особенное;
помню, я мечтала, чтобы она проспала воскресенье  -- проснулась бы  только в
понедельник, -- потому что, если бы всю эту косметику не смывать две недели,
она бы просто превратилась в статую.  Особенно при тамошней жаре. О Господи!
-- Она  снова улыбнулась, потом  зевнула и потянулась.  Ее худые  девчоночьи
руки обнажились, выскользнув из рукавов. -- Ли, -- произнесла  она все еще с
поднятыми руками,  -- если мой вопрос не покажется тебе излишне  навязчивым,
тебе всегда  было  скучно учиться? Или что-то  произошло, что лишило занятия
смысла?
     Я  был  настолько  увлечен  ее   безмятежным  словоизлиянием,  что  это
внезапное возвращение ко  мне и  моим проблемам снова застало меня врасплох;
и, заикаясь, я промямлил первое, пришедшее  мне в голову. "Да", -- сказал я.
"Нет", -- сказал я.
     -- Нет,  не всегда. Особенно  в первое время. Когда я  начал  открывать
миры,  существовавшие  до  нас, сцены  из  других времен,  я  был  настолько
увлечен, мне это казалось настолько  ослепительно прекрасным,  что  хотелось
прочитать все, когда-либо написанное об этих мирах, в те времена. Пусть меня
научат, чтобы потом я мог учить этому других. Но чем больше я читал... через
некоторое время... я понял, что все они  пишут об одном  и том же, все та же
старая скучная история "сегодня -- здесь, погибло -- завтра"... и Шекспир, и
Мильтон,  и  Мэтью  Арнольд,  даже  Бодлер,  и  этот  котяра, как  его  там,
написавший "Беовульфа"...  одно и то  же, движущееся по  тем же  причинам  и
приходящее к одному и тому же концу, -- Данте ли это со своим Чистилищем или
Бодлер... все та же старая скучная история...
     -- Какая история? Я не понимаю.
     --  Какая? Ой, прости, меня куда-то понесло.  Какая история? Вот эта --
дождь, гуси, кричащие  о  своих невзгодах...  вот именно  этот мир. Все  они
пытались сделать с  ним что-нибудь. Данте весь свой талант вложил в создание
Ада, так  как Ад  предполагает  Рай. Бодлер курил гашиш и  обращал свой взор
внутрь. Но и там ничего не было. Ничего, кроме грез и разочарований. Их всех
гнала потребность  в  чем-то  еще. А  когда потребность иссякала,  а грезы и
разочарования  меркли, все они возвращались к одной  и той же старой скучной
истории. Но, понимаешь, Вив, у них было одно преимущество, они обладали тем,
что мы потеряли...
     Я  ждал, когда она спросит,  что  я имею  в виду, но она  сидела молча,
сложив руки на черном плаще.
     --  ...У  них  было  безграничное  количество "завтра". Если  мечту  не
удавалось воплотить сегодня, ну что ж, впереди было  еще много  дней и много
планов, полных  страстей и будущего: что  из того,  что  нынче не вышло? Для
поисков  реки Иордан, Валгаллы или падения воробья, предсказывающего  особую
судьбу, всегда было завтра... мы могли  верить в  Великое Утро, которое рано
или поздно наступит, у нас всегда было завтра.
     -- А теперь нет?
     Я взглянул на нее и ухмыльнулся.
     -- А ты как думаешь?
     -- Я думаю, что, вероятнее всего... завтра в половине  пятого прозвонит
будильник, и я спущусь вниз готовить блины и кофе точно так же, как вчера.
     --  Конечно, вероятнее всего. Но, скажем, Джек  неожиданно возвращается
домой с  больной спиной, разъяренный на стальных магнатов, совсем без сил, и
застает Джекки и  Берри, занимающихся  тем самым в его кресле...  Что тогда?
Или, скажем,  Никита  принимает лишний стакан водки и решает:  какого черта?
Что тогда? Говорю тебе: шарах! -- и все.  Красная кнопочка  -- и шарах. Так?
Эта-то  кнопочка  и  отличает наш мир;  мы  не успели  научиться читать, как
"завтра"  для нашего поколения стали  определяться этой  кнопочкой. Ну... по
крайней   мере,  мы  отучились   обманывать  себя   Великим  Утром,  которое
когда-нибудь наступит, если  ты не можешь быть уверенным в  зтом "когда-то",
какого черта тратить свое бесценное время и уговаривать себя об этом "Утре".
     -- Так все дело в этом? --  тихо  спросила она, снова рассматривая свои
руки. -- В неуверенности  в  завтрашнем  дне? Или  в неуверенности,  что  ты
кому-то нужен? -- Она подняла голову, обрамленную черным воротником.
     Лучшее, на что я был способен, это ответить вопросом на вопрос.
     --  Ты  когда-нибудь  читала  Уоллеса  Стивенса?  --  спросил  я,   как
второкурсник на вечеринке с кока-колой. -- Подожди. Я тебе сейчас принесу.
     Я  бросился в  свою комнату, чтобы восстановить силы.  В  свете луча из
щели я нашел книгу, раскрытую на стихотворении, которое я читал до того, как
заснуть.  Я  заложил  его,  но возвращаться не торопился. Задумчиво  замерев
посреди  комнаты  и  все еще  ощущая мягкое  сияние ее лица, я,  как Никита,
хвативший слишком  много  водки,  решил:  "Какого  черта!"  --  и быстро  на
цыпочках подошел к щели в стене.
     Она сидела все в той же позе, но на лице появилось выражение недоумения
и  тревоги за  соседа-придурка, который прыгает  из комнаты  в  комнату,  то
страстно отчаиваясь, то немея от скованности. Укрывшись за  надежной стеной,
я почувствовал,  как ко  мне возвращается самообладание. Еще мгновение,  и я
смогу  вернуться с такой же  невозмутимостью, с какой Оскар Уайльд выходил к
чаю.  Но  одновременно с  успокоением до меня  донесся  шум  моторки. У меня
хватило  времени  лишь  на  то,  чтобы вбежать и  указать ей  стихотворения,
которые  надо прочитать:  "Не  спеши со  Стивенсом,  не  форсируй  его, надо
попасть под  его  влияние", --  и вернуться обратно,  как  на лестнице снова
раздались  тяжелые шаги босых ног, возвращающихся обратно. Несколько часов я
пролежал  без  сна,  надеясь,  что  еще  один  телефонный  звонок  даст  мне
возможность снова остаться с ней наедине.
     Однако с каждым днем  вероятность этого все уменьшалась  и уменьшалась,
атмосфера в доме становилась все  неприятнее, пока не  стало очевидно,  что,
если  я  не поспособствую нашей  новой  встрече, она  не состоится  никогда.
"Теперь  мне представляется  случай,  --  написал я Питерсу,  отковыряв  еще
кусочек  грифеля,  --  и единственное,  что  надо  сделать, -- это набраться
мужества  и воспользоваться этим случаем. А я  все еще колеблюсь. Неужто мне
недостает мужества?  Может, из-за этого  мой страж  и  предупреждает меня? В
наши  дни, когда признак мужества болтается у мужчины между ног и  поддается
такому  же  легкому  прочтению,  как  температура  на  градуснике,  неужто я
колеблюсь  лишь потому, что  в  решающий момент меня пугают древние сомнения
мужчин? Не знаю, действительно, я просто не знаю..."
     А Вив в своей комнате с книгой  Ли  в руках  пытается осознать странные
ощущения, которые накатывают на нее, как рассеянный свет.
     --  Не  понимаю,  -- хмурится она, глядя  на  страницу. --  Я просто не
понимаю...
     На  склоне  холма  Хэнк  отходит  от  шипящей  кучи горящего  мусора  и
прислушивается к  небу. Над лесом низко летит еще одна стая. Он бросается за
ружьем  и тут  же останавливается, чувствуя бессмысленность своего движения.
Какого черта... Разглядеть гуся сквозь такой дым  и  дождь  нет ни малейшего
шанса. Уж не говоря о том, чтобы попасть в него. К тому же все происходящее,
после этого  собрания  с  родственниками -- скандалы днем,  гусиный крик  по
ночам, -- довело меня уже до  такого состояния, что  я готов как сумасшедший
просто палить в небо, есть там кто или нет...
     На следующий день после собрания Джо Бен проснулся рано и  в прекрасном
настроении. Он тут же взялся за приготовление патронов, потому что, "похоже,
это уж точно его день ". Я высказал предположение, что, учитывая сегодняшний
туман, он напрасно тратит  время,  но он ответил, что, может, к вечеру туман
прибьет дождем, и раз сегодня нам будет помогать вся команда с лесопилки, то
мы вернемся  рано и у него будет возможность  пострелять. Он был прав насчет
тумана,  но  домой  мы  вернулись отнюдь не  рано;  явилось  лишь  две трети
ожидавшегося  народа  --  остальные,  как  они  мне  сообщили,  были  ужасно
простужены, -- так что ко времени, когда мы тронулись домой, было уже ни зги
не видно.
     Вечером, пока мы ужинали, позвонила еще парочка  сообщить,  что  у  них
температура и выйти завтра они не смогут, и я сказал Джоби, что на следующий
день он  может рассчитывать лишь на  утреннюю охоту. Он оторвался  от  своей
тарелки,  пожал  плечами  и  сказал,   что,  когда  святые  предзнаменования
выстраиваются в  таком порядке, большего ему и не надо;  в нужное время гусь
сам  свалится ему  на голову, сказал  Джо и, вернувшись к тарелке, продолжил
уничтожение   картошки,   чтобы   укрепиться   духом   к  грядущему  явлению
предзнаменований.  (Весь  ужин  Ли сопит и  трет глаза. Вив говорит, что ему
надо смерить температуру. Он отвечает, что чувствует  себя нормально, просто
это выделяется излишняя влага, как у собаки, когда у нее потеет  нос.  Перед
тем как лечь, Вив поднимается наверх и приносит ему градусник. Он берется за
газету, засунув градусник в угол рта,  как  стеклянную сигарету. Вив смотрит
на  градусник и  говорит,  что  ничего катастрофического...  Он  спрашивает,
нельзя ли ему горячего чая с лимоном  -- его мама  всегда давала ему горячий
чай с лимоном, когда он  заболевал. Вив  делает ему чай.  Он сидит у плиты в
гостиной и потягивает чай, читая ей вслух стихи из своей книги...)
     Судя по всему, на следующий день предзнаменования опять выстроились для
Джо не так: было не  только туманно, как никогда, но и на работу на этот раз
вышла всего лишь треть людей. На другой день было еще хуже, и через день еще
хуже -- Джоби уже намеревался сдаться, и вдруг  к  концу  недели ночью опять
подул  сильный ветер, снова  полетели  стаи, а наступившее утро  было  таким
холодным и ясным, что через кухонное окно отчетливо виднелись машины, идущие
по  шоссе на  другом  берегу.  Дождь шел,  но не  слишком сильный, и даже  в
темноте было видно небо,  так что вполне можно было вывесить стяг с заказами
для бакалейной лавки.
     -- Это  именно  то самое утро, Хэнк, вот увидишь. Все как надо;  ветер,
куча криков ночью и туман как опустился... Да, все как надо!
     Он стоял у стола, смазывая  ружье, и весь сиял  от  возбуждения (что-то
смешно), пока Вив готовила завтрак. (В этом опять есть что-то смешное.)
     -- Знаешь, -- продолжил он, -- я просто чувствую, как там бродит бедный
одинокий  потерявшийся  гусь   --  зовет-зовет  своих  братьев,   а  те   не
откликаются.  Нет, ему просто  надо  помочь выбраться  из этого безвыходного
положения...  (Я поворачиваюсь и оглядываю  кухню.  Вив у  плиты. Джэн режет
ветчину  для  бутербродов.   Старик  вышел   куда-то   через  заднюю  дверь,
откашливаясь и сплевывая. Я прерываю размышления Джо Бена:
     --  А кстати, о  братцах-гусях: где наш мальчик?  С минуту все  молчат.
(Что-то смешное.) Потом Джо Бен говорит:
     -- По-моему, с Ли все в порядке: я крикнул ему, когда шел мимо.
     -- Он еще не встал? -- спрашиваю я.
     -- Ну... он одевался, -- отвечает Джо Бен.
     -- Что-то он с каждым утром поднимается все тяжелее и тяжелее.
     --  Он  сказал мне, --  вмешивается Вив, -- что сегодня не очень хорошо
себя чувствует...
     --  Ах вот  в  чем дело!  Мы  с Джо вчера  до  полуночи  мордовалисъ  с
фундаментом, а Ли себя неважно чувствует! Интересно...
     Все  молчат. Джо  Бен  садится, Вив подходит с кастрюлькой.  Она  берет
лопатку для  блинов  и вылавливает мне на тарелку