сть,  но  температура -- это ерунда... еду  по Главной
улице. Смешно, но такое  ощущение, будто мне было что-то поручено и я  забыл
что  --  сейчас,  секундочку, я...  черт  бы  меня  побрал,  если  бы я  мог
вспомнить, что именно, -- так что через минуту я --  и я направляюсь к реке,
решив,  что раз  мне  все  равно не вспомнить, то  с таким же успехом я могу
вернуться домой. Я просто веду машину,  медленно и спокойно, глядя, как мимо
проносится белая разметка шоссе и тучи закрывают луну, и стараюсь не думать.
     И  только добравшись  до гаража, я вспоминаю,  что видел его здесь. Все
всплывает у меня в голове, когда я бросаю взгляд через залитую лунным светом
реку и вижу, что  лодка привязана к другому берегу  и в доме теперь освещены
два окна вместо одного...)
     Оставив Вив в разочаровании наедине со стихами, я отправился  в ванную,
где до бесконечности чистил зубы и минут пять рассматривал, как зажили ожоги
на  лице.  Потом медленно разделся в собственных холодных  апартаментах и не
залезал в постель до тех пор, пока дрожь не загнала меня под одеяло. Наконец
я погасил свет.  Тьма ворвалась в комнату, потом луна не спеша скользнула по
моему  стеганому  одеялу  своим  голубовато-белым  лучом,  холодя мне щеку и
устремляясь навстречу другому тонкому персту света, лившегося из отверстия в
стене.  Надо забить его, подумал я. Я  это сделаю, как-нибудь сделаю,  чтобы
покончить с этим навсегда...
     И тут, вместе с тьмой, меня снова охватил стыд -- он накатывал  на меня
волнами с  той же тошнотворной силой, как много лет назад, оставляя  рвоту и
пульсирующие головные боли... с той же силой, как много  лет назад, в той же
постели...   всегда  после  (о  Господи,  у  меня   это  никогда  раньше  не
соединялось!), всегда  на следующий день, после  того как  я  подсматривал в
дыру за  страстью, на которую  я и  по сей день был не способен. Лучик снова
упал  на  меня.  Я  закопался  под одеяло  --  он  словно  искал  меня,  мою
бесполезную  плоть.  Страшный  световой  скальпель,  вызывающий  чуть ли  не
физическую боль. Я лежал, мучительно ощущая его на себе, уже забыв о стыде и
испытывая  лишь боль. Наверное, когда стыд  разрастается настолько, что душа
не в силах вместить его, сама плоть поражается болезнью столь  же реальной и
опасной, как рак.  Не могу сказать. Но я еще не достиг этой стадии. Я только
знал, что  мне  действительно больно  и  что  боль  быстро разрастается... Я
понял, что плачу, и на сей раз отнюдь не беззвучно. Я сжал голову руками как
раз вовремя, чтобы она не взорвалась от взрыва боли, которая хлынула слезами
и  выжала  пот  на  моем лбу. Я сжал зубы  и,  застонав,  свернулся клубком,
готовясь  к  удару  в живот.  Глубокие сдавленные рыдания сотрясали  все мое
тело...
     Таким  она  меня  и  увидела  --  воющий  комок  детского  ничтожества,
скорчившийся под одеялом.  "Тебе плохо?" -- прошептала Вив. Она стояла рядом
с  кроватью.  В ее  сиянии боль отступила  от  моих  глазниц.  Спазм в груди
развеялся под ее светозарными перстами...
     За окном, между горами и  океаном, на мгновение замерев между отливом и
приливом,  неподвижная,  но  покрытая лунной рябью  покачивалась  река. Тучи
спешили назад, к океану. Пикап с погашенными фарами замер в пещере гаража...
(Когда я увидел, что  лодки нет,  я не знаю,  что в меня  вселилось. Я решил
скорее  вплавь  перебраться  на  другую   сторону,  чем  звать  кого-нибудь.
Сделаешь. От гаража до нашего причала в холодной воде  -- не слишком большое
удовольствие, даже когда человек в разгаре сил. А я был достаточно  вымотан,
достаточно вымотан, чтобы
     даже не  пытаться. Но, странное дело, когда  я нырнул  и  поплыл,  я не
почувствовал, что  мне стало хуже. Я был в воде, и старушка река казалась не
меньше сотни миль в ширину -- ледяная, серебристо-голубая, -- но я знал, что
переплыву ее. Еще, помню, подумал: "Надо же, переплыть ты можешь,  а сбегать
в  гору за шлангом, для Джоби не  смог. И переплывешь ты  ее не  потому, что
силен, а потому что слаб...")
     А потом, после того как  она  прикоснулась  ко  мне,  мы,  естественно,
любили друг друга.  И  происходящее  уже  не нуждалось  в  подталкивании  со
стороны моего злого умысла. Уже не я руководил происходящим, но происходящее
мною. Мы просто любили друг друга.
     (Ты переплывешь...)
     Мы занимались любовью. Какими тусклыми кажутся эти слова -- банальными,
избитыми, практически стершимися от употребления, -- но  как  иначе  описать
то,  что  происходит, когда  оно происходит?  это  творение?  это  волшебное
слияние? Я  бы  сказал, мы превратились в бесплотные образы, танцующие перед
раскачивающимся талисманом  луны  --  сначала  медленно,  очень  медленно...
словно  перья, летящие в чистой влаге  небес... постепенно убыстряя движения
-- все скорее и скорее, достигая фотонов чистого света.
     (Как ты  ни  устал, как ты  ни  избит, ты переплывешь,  ты  -- здоровый
бугай, ты...)
     Или я мог бы просто перечислить  все ощущения, все образы, ослепительно
яркие, запечатленные  на  века в  белой  аркаде  этих  первых прикосновений,
первых взглядов, когда клетчатая  рубашка расступилась,  обнаружив, что  под
ней  нет  лифчика; слабый жест сопротивления,  когда  я стягиваю с  ее бедер
грубую джинсовую ткань; изящная линия, начинающаяся от кончика ее откинутого
назад  подбородка,  пульсирующая  между  грудей  и  спускающаяся  к  животу,
освещенному лучом света из ее комнаты...
     (Ты  переплывешь, потому что у  тебя не  хватит сил  не  сделать этого,
повторяю  я  себе. Ц еще  я вспоминаю мысль, которая пришла мне, когда я уже
вылезал из воды: что это не требует  никакой настоящей силы... и  поднимался
по лестнице: в этом нет никакой истинной силы...)
     И  все-таки  мне  кажется,  что  красота  этих  мгновений  лучше  всего
передается простым повторением -- мы занимались любовью. Завершая этим целый
месяц  быстрых взглядов  и сдержанных улыбок, случайных прикосновений -- или
слишком явных, или  слишком тайных, чтобы быть случайными, -- и  всех других
незавершенных признаков  желания...  и,  может, более  всего,  завершая наше
тайное знание  об  этом обоюдном  желании и  о  сокрушительном  росте  этого
желания... в этом  безмолвном  внутреннем взрыве, когда все  мое напрягшееся
тело  истекло  в  нее  электрическими разрядами.  Соразделенно,  завершенно,
окончательно;  в радостном беге вниз по склону...  прыжками...  в  невесомом
полете...  постепенно  соскальзывая  назад...  к  общепринятой  большинством
реальности, к  робкому поскрипыванию кровати,  к послушай собачьему  лаю  на
соглядатайку-луну... к  ПОСЛУШАЙ  ЧТО?  к  воспоминанию  о странной безумной
поступи,  которую я, кажется, слышал  БЕРЕГИСЬ пугающе близко  секунду, час,
века тому назад!
     К окончательно  открытым  глазам  и виду  Вив, покрытой  лишь  широкими
мягкими мазками  лунного  света, и  к осознанию  того, что  свет  в соседней
комнате погас!
     (Совсем не та сила, в которую я всегда верил, продолжает звучать в моей
голове,  не та, с которой, как я думал,  я могу строить, и жить, и показать,
как жить, Малышу...)
     Окончательное   осознание  того,  что  произошло,  пока  мы  занимались
любовью, потрясло  меня настолько сильно, что я чуть было опять не  выпал  в
нездешнюю  безопасность  оргазма.  Я  был  убежден,  что  ничем  не  рискую,
укрывшись  за рекой. Абсолютно уверен в этом. Мне приходило в голову, что он
может вернуться, а мы еще не закончим. Но он бы все равно должен был быть на
другом  берегу. И ему пришлось бы кричать,  чтобы переправили лодку. И я  бы
погнал ее к нему. Конечно, у  него  могли возникнуть подозрения -- я  один в
доме  с его женой все это  время, -- я  бы сказал, почти уверенность. Но это
"почти" и было то, чего я добивался, то, на что я рассчитывал. Конечно, я не
предполагал,  что он переплывет  реку и прокрадется по лестнице, как тень  в
ночи. Что он опустится до подглядывания за мной! Мой  брат  -- Чудо-Капитан,
как сводник, подсматривающий в замочную скважину? Брат Хэнк? Хэнк Стампер?
     (Нет,  в  этом нет истинной  силы, это  всего  лишь  различные  степени
слабости...)
     Я лежал, парализованный  ужасом, рядом  со все  еще не пришедшей в себя
Вив. И в голове  у меня с академической беспристрастностью звучало: "Вот как
он узнал,  что  я подсматриваю:  при  погашенном там  свете из моей  комнаты
пробивался точно такой же луч, который  временами заслонялся чем-то плотным,
вроде моей головы. Как глупо с моей стороны". А внутри гораздо более громкий
голос вопил: БЕГИ, ИДИОТ! БЕРЕГИСЬ! СПАСАЙСЯ, ПОКА ОН НЕ НАБРОСИЛСЯ  НА ТЕБЯ
ПРЯМО  ИЗ-ЗА  СТЕНЫ!  НА ПОМОЩЬ!  БЕРЕГИСЬ! ПРЯЧЬСЯ! ПРЫГАЙ!.,  словно стена
должна  была  вот-вот  обрушиться  и   обнаружить  за  собой  покачивающееся
чудовище, от которого мне надо было прямо нагишом нырять в холодную  луну, в
фонтане кристальных брызг  обрушиваясь в грязную жижу...  ПРЯЧЬСЯ! БЕРЕГИСЬ!
БЕГИ!
     Однако постепенно, по мере того как проходил первоначальный шок, помню,
меня  охватило  чувство злорадного  восхищения  такой  удивительной  удачей:
изумительно...  а почему бы и  нет? Эта победа  выходила за рамки моих самых
безумных  желаний, месть -- за  гранью самых злобных козней. "Могу ли я?  --
сомневался я. -- Имею ли право? Да... не уступай ни дюйма, как говорится..."
     -- Никогда еще, -- выдохнул я,  не давая себе лазейки к отступлению, --
никогда за всю свою жизнь, --  не громко,  но вполне  слышно, -- со  мной не
было такого.
     Она восхитительно подхватила мою тональность:
     -- Со мной тоже. Я не знаю, Ли... потрясающе.
     -- Я люблю тебя, Вив.
     -- Я не знаю. Мне раньше снилось... -- Ее пальцы скользят по моей спине
и замирают на щеке. Но меня этим не отвлечешь.
     -- А ты любишь меня, Вив? -- Я слышу, как за стеной замирает дыхание. Я
чувствую, как от напряженного вслушивания гудит пространство.
     -- Я тоже люблю тебя, Ли.
     -- Может,  это звучит совсем некстати  сейчас, но  я не могу  без тебя,
Вив: я очень тебя люблю, и я совершенно не могу без тебя.
     -- Я не понимаю. -- Она умолкает. -- Что ты хочешь?
     -- Я  хочу,  чтобы ты уехала со  мной на Восток.  Чтобы ты  помогла мне
кончить школу. Нет. Гораздо больше: чтобы ты помогла мне кончить жизнь.
     -- Ли...
     --  Ты как-то сказала,  что  мне нужно  не что-то,  а кто-то.  Так этот
кто-то -- ты, Вив. Без тебя я ничего не смогу. Правда.
     -- Ли... Хэнк... то есть я...
     -- Я  знаю,  что  ты  привязана  к  Хэнку, --  поспешно  обрываю ее  я:
началось, и теперь ничего не оставалось,  как идти до конца. --  Но разве ты
нужна Хэнку? Я хочу сказать, Вив, он может обойтись  без  тебя, и мы оба это
знаем. Разве нет?
     -- Ну, если уж на то пошло, Хэнк, наверное, может обойтись без всех, --
шутливо замечает она.
     --  Да!  Может! А я не  могу.  Вив, послушай! -- Я с жаром вскакиваю на
колени. -- Что нам может помешать? Только не Хэнк: если ты  попросишь у него
развод, он даст его. Он не станет тебя здесь удерживать насильно!
     -- Я  знаю,  -- все так же весело отвечает  она, -- он слишком горд для
этого; он отпустит меня...
     -- Он слишком силен, чтобы это могло его ранить.
     -- Трудно сказать, что может его ранить...
     -- О'кей, даже если это его ранит, разве он не  сможет пережить это? Ты
представляешь себе  что-нибудь, что он не сможет пережить? Он присвоил  себе
власть супермена и верит в нее. Ты послушай, Вив,  я  скажу  тебе. Я приехал
сюда как в последнее прибежище.  Ты кинула  мне соломинку, за которую  можно
удержаться  и выжить. Без  этой  соломинки,  Вив,  я просто не знаю, клянусь
Господом, я не смогу. Поехали со мной. Пожалуйста.
     Она долго лежала молча, глядя на луну.
     --  Когда я  была маленькой,  -- наконец после долгой  паузы произнесла
она, -- я нашла веревочную куклу, индейскую куклу. И какое-то время я любила
ее больше всех остальных своих кукол, потому что я могла представлять ее кем
мне  хотелось.  --  Луна   скользит  по   ее  лицу  сквозь  сосновую  ветку,
покачивающуюся в  окне; она закрывает глаза,  и из-под  ресниц на ее  волосы
начинают струиться слезы... -- Теперь я не знаю, что я люблю. Я не знаю, где
заканчиваются мои фантазии и начинается реальность.
     Я начинаю  объяснять  ей,  что между  ними  нет  очевидной  границы, но
обрываю себя,  так  как не  знаю,  какие  достоинства  она приписывает моему
брату. И вместо этого говорю:
     -- Единственное, что я знаю, Вив, -- здесь мне не хватит  благородства.
Потому что я  в отчаянии. Я не  могу  без тебя жить.  Поехали со мной,  Вив,
поехали со мной. Сейчас. Завтра. Пожалуйста...
     Если ока что и ответила на эту  мольбу, то все равно я ее уже не слышу.
Теперь  все  мое  внимание  обращено  на  другое.  Теперь каждое  мое  слово
предназначено лишь  для щели,  в  которую снова  начинает литься свет.  Вив,
поглощенная моим монологом, не замечает этого. Я  собираюсь продолжить, но в
это мгновение до  меня снова доносятся тяжелые усталые  шаги  -- теперь  они
удаляются от стены, направляясь к выходу из комнаты... теперь в  коридоре...
в  его  комнате, где он,  потрясенный,  с остекленевшим взором, опустится на
кровать, и  руки  безвольно  повиснут на  коленях... Ладно,  Супермен,  твой
ход...
     Из  коридора донесся  слабый  стон и утробные  всхлипывания. Потом  еще
один, еще более надсадный.
     -- Хэнк!  -- Вскрикнув от неожиданности, Вив резко  вскакивает.  -- Это
Хэнк! Что он?.. Что случилось? -- И, натягивая  на ходу рубаху, она выбегает
из комнаты, чтобы узнать.
     Я одеваюсь несколько  медленнее.  Голова у меня  звенит  в предвкушении
событий,  и я улыбаюсь, двигаясь по темному коридору на свет, веером лежащий
на полу  перед их спальней. Я  знаю, что с  ним: его рвет. С захлебывающимся
кашлем,  стонами  и  прочими  театральными  приемами,   которые  традиционно
используются  детьми с  целью  достижения соучастия  и жалости. Да, я  знаю:
точная  копия  того, что обычно  изображал  я,  с  идентичными  причинами  и
намерениями.
     Теперь  осталось немного,  один небольшой  текст,  и низвержение  будет
завершено.
     Я  медленно   иду  по  коридору,  смакуя   слова,  выбранные  мною  для
величайшего в истории ниспровержения, и вспоминая приписку, сделанную братом
Хэнком на той открытке, -- он сам накликал  на себя беду -- домашний голубок
вернулся со  смертоносным клювом ястреба. "Верно,  съел что-то жутко жирное,
раз тебя так жутко тошнит",  -- репетирую я  вполголоса, готовясь  к  своему
выходу. Отлично. Великолепно. Я готов. Я вхожу. Вив держит Хэнка за плечи --
он сполз на пол, пытаясь засунуть голову в забрызганную рвотой металлическую
корзинку для  бумаг.  Мокрая рубаха прилипла к его  трагически сотрясающимся
плечам, в волосах запутался речной мусор...
     -- Ну, братец, верно съел что-то жутко жирное, -- церемониально начинаю
я, придавая  фразе магический оттенок, словно  она в  состоянии  осуществить
любые чудодейственные изменения, -- раз тебя так...
     -- О-о,  Ли, Хэнк говорит... -- Мой речитатив резко  обрывается сначала
Вив,  потом Хэнком. Он поднимает голову и медленно поворачивается --  я вижу
заплывшую  щеку и разорванные в клочья губы. -- О-о, Ли,  Хэнк  говорит, что
Джо Бен... Джо и отец... -- медленно поворачивается, пока не останавливается
на  мне  здоровым глазом, холодным и зеленым  от  всеведения, -- что Джо Бен
погиб, Ли; что  Джо мертв; и Генри,  вероятно, тоже... -- За разверстым ртом
виден черный, спекшийся язык, пытающийся произнести что-то невнятное:
     -- Малыш... Малыш... нет никакой, Малыш... Вив подхватывает его:
     -- Звони врачу, Ли; кто-то избил его.
     -- Нет... никакой настоящей...
     Но,  что бы он  там ни  собирался сказать, слова тонут в новом приступе
рвоты.
     (И  последнее, что  я  помню  из того  дня, перед тем как  окончательно
вырубиться: если  сила не  истинна,  значит  истинна  слабость. Настоящее  и
реальное  --  это  слабость.  Я  все  время обвинял  Малыша  в  том, что  он
прикидывается слабым. Но способность прикидываться и свидетельствует  о том,
что слабость истинна. Иначе тебе бы не  хватило слабости, чтобы прикинуться.
Нет, прикинуться слабым, невозможно. Можно прикинуться только сильным...)
     Внизу,  разговаривая с врачом по телефону, я  совершенно бессознательно
завершил  свою магическую фразу. "Как он?" -- спросил врач. "Доктор, похоже,
ему плохо.  -- И добавил: -- Жутко тошнит", как Билли Батсон, договаривающий
вторую  половину прерванного  "Сгазам!", могущественного  слова,  которое  в
сопровождении грома  и молнии превращает  Билли из серого хилого заморыша  в
огромного  и  могущественного  великана,  Чудо-Капитана. "Да,  доктор, жутко
тошнит..." -- говорю я.
     И в  это  время  вспыхивает разряд молнии,  внезапно освещая  все  окна
вырвавшейся  из  туч луной.  И оглушающий  удар  грома  доносится  сверху от
упавшей  корзины.  Все  как  положено.  Только   в  отличие  от  Билли   моя
трансформация  не материализуется. Не знаю, чего я ждал, -- наверное,  того,
что меня вдруг  раздует до размеров  Чудо-Капитана  и я  улечу, облаченный в
оранжевое трико. Но пока я стоял с гудящей трубкой в руках, прислушиваясь  к
выкашливаемой и выплакиваемой мелодраме, которая разворачивалась наверху, до
меня постепенно стало доходить, что я ни в малейшей степени не приблизился к
тому положению, которое, как я надеялся, обеспечит мне моя месть. Я  успешно
осуществил весь  ритуал отмщения,  я верно выговорил  магические слова... но
вместо  того  чтобы   превратиться   в  Чудо-Капитана,   согласно   традиции
маленький-побивает-болыпо-го... я создал лишь еще одного Билли Батсона.
     И тогда наконец я понял, к чему относилось это "берегись".
     (А если прикидываться можно  только сильным, а не слабым, значит, Малыш
поступил со мной так, как  я хотел поступить с ним! Он  вернул меня к жизни.
Он заставил меня прекратить прикидываться. Он привел меня в порядок.)


     Оставшиеся  в  живых  жители пригородов  Хиросимы  описывали взрыв  как
"страшный грохот, как  будто рядом пронесся  паровоз  с  длиннющей  цепочкой
вагонов,  которая,  постепенно  удаляясь,  замирала   вдали".  Неверно.  Они
описывали лишь недостоверные  слуховые ощущения.  Ибо  этот первый  громовой
удар взрыва был лишь  слабым шорохом по сравнению с грохотом обрушившихся на
нас последствий, последствий, которые еще будут обрушиваться...
     Ибо  реверберация,  нарастающая  в  тишине, зачастую оказывается громче
звука,  породившего  ее;  отсроченная  реакция  порой  превосходит  событие,
вызвавшее  ее;  прошлому иногда  требуется немалое  время, чтобы произойти и
проявиться.
     ...А обитателям городков Западного побережья нередко  требовалось время
даже на то,  чтобы узнать о  происшедшем, не  говоря  уж  о  его  осознании.
Поэтому  старики  никогда не  пользуются здесь большим уважением  -- слишком
многие  из них не желают признавать, что старые времена миновали. Поэтому-то
заброшенная топь у  них до сих пор называется  Паромом  Бумера... хотя и сам
мистер  Бумер, и  его паром на ручных тросах, и широкое корыто, ползавшее по
ним,  давным-давно  потонули в этой Богом забытой жиже. По этой  же  причине
мужчинам  Ваконды  потребовались  почти  сутки, после  того  как прекратился
дождь, чтобы расправить  свои сутулые плечи, а женщинам  -- еще  одни, после
того  как стих ветер, чтобы  расконопатить заткнутые газетами щели в дверях.
Лишь  после  абсолютно   сухого  дня  они  нехотя  замечают,  что,  кажется,
проясняется, по прошествии  суток  без  единой  капли  дождя  они  вынуждены
признать, что действительно лить  прекратило, но для того чтобы согласиться,
что здесь в ноябре, в разгар зимы, выглянуло солнце, для этого воистину надо
обладать сознанием ребенка.
     --  Смотрите-ка:   того   и  гляди  солнце  появится,  и  это  накануне
Благодарения. Как это так? Такого еще не бывало...
     -- Вот оно  и выйдет взглянуть, как это так... посм